Молитвы и покаяния

«Сгорать во имя твоё.

Сжигать во имя твоё.

Распятым быть во имя твоё.

Распять любого во имя твоё, Творец,

Наш мудрый и святой отец».

Из песни о славе Творца

Образ юноши неизменно беспокоил воображение паладина, стыдливо закрывавшего лицо ладонями. Не обращая внимания на пульсирующие от волнения виски, Бернард всё же старался вернуться к молитвам. Он больше походил на исповедующегося грешника, который беспомощно стоял на коленях пред грозной мощью Творца, нежели на его верного служителя. Паладин пытался отвлечься от сторонних мыслей чтением священных книг, разглядыванием праведных ликов, но ему казалось, что лица святых темнели от гнева, брезгливо морщились, вслушиваясь в шёпот молитв. Свечи дрожали, словно их коробила буря в душе Бернарда, а воск слезами стекал по канделябрам.

«Ах, Бакстер», — проносилось порочное имя вместо слов молитвы. Ночь была заполнена кадильным дымом и запахом благовоний, муками души и нежными проклятиями. Бернард недоумевал, он был раздосадован и унижен. Собой же. Своими эмоциями и переживаниями о далёком по вере магистре.

«Именно когда я уже обзавёлся положением в обществе, был готовым посвятить всего себя Творцу и Златоусту¹, я спас этого человека. Зачем? Я мог бы не слышать, не видеть. Я был бы наказан Творцом, я бы молился о спасении души, но не было бы этих терзаний, этой страсти!» — когда занялся рассвет, Бернард уже не пытался взывать к Создателю. Паладин смотрел на улицу сквозь тусклые витражи: в столь ранний час было безлюдно и тихо. Умиротворённость утра манила. Манили первые лучи солнца, обещавшие тепло и ласку, манил шелест зелёной листвы, дававшей прохладу, манило лёгкое дыхание ветра — всё было прекрасно, идеально, как в мечте. Всё, кроме мыслей Бернарда. Ему казалось, что это всё грязь и порок, что его чувства — грех.

«Любовь… Ужасное, яростное слово, теперь оно выворачивает меня наизнанку. О, если бы я полюбил кого-нибудь другого! Такую же простую и верующую, как я, девушку. Но нет. Это дрянное сердце трепещет от мыслей о красивом мужчине, неправильно красивом, греховном, который не верит в Творца. Горе мне!..» — возведя взгляд к потолку, умело расписанному фресками, Бернард вздохнул. Этот вздох был полон разочарования и печали, он разлетелся по молельне и вновь собрался воедино в груди паладина. А в сознании вновь рисовались глаза с хитринкой, чернённые брови, созвездия родинок на лице и алеющие в насмешливом изгибе губы — от этого сердце начинало беспокойно трепетать. Бернард чувствовал себя рабом, смущённо ропщущим перед своим сияющим господином. А ведь не спаси он магистра… Эта мысль обрывается, как и подобные ей.

«Глупо думать о том, чего уже не случится. Я спас этого человека и теперь… Творец! Как же мне быть теперь?» — паладин с мольбой посмотрел на строгие черты лица Отца, ожидая ответа. Но небеса молчали, отвернувшись от рыцаря, будто наказав его за слабость души. В скорби опустив взгляд, Бернард вышел из молельни. Сердце стонало, ожидая молниеносной реакции общества: осуждения праведными лицами, клейма сладострастного грешника, смерти — чего угодно, но не прощения. Порочные чувства правили балом в душе мага — Бернард это знал.

Паладин ненавидел его за это, он ненавидел его и за эти взгляды, и за эти белоснежные улыбки, и за это прерывистое дыхание.

«Он жил в грехе, в грехе и погибнет», — думал Бернард, желая убить мага. Сколько раз за эту ночь он мечтал о том, как задушит его: тот будет хрипеть в шелках и богатстве, — больше не услышит вздохов — а потом замолчит навсегда. Мечтал о том, как отсечёт ему голову в ванне с маслами, — больше не увидит этой кусающей улыбки — та свалится в воду, окрасив её в алый. И вот он красиво умрёт, — не почувствует больше раздевающего взгляда — а истощённая душа рыцаря будет свободна. Но паладин не спешил воплощать свои мечты в реальность. Он вновь и вновь встречался в своих мыслях с лукаво сощуренными глазами, острозубой белой улыбкой, и вновь молился о том, чтобы этот день был последним. Но смерть не щадила его, равнодушно проходя мимо.

«Если в доме, где есть неугодный, Творец не слышит меня, я пойду в церковь. Там меня выслушает друг — прекрасный священник, он даст мне верный совет, как быть, и что делать с грехом и обузой сердца», — словно вновь воскреснув, Бернард благодарно возвёл взгляд к небу. На утреннем небосводе не было облаков, оно было чистым и непорочным. Как будто и не было соблазнов и разврата, как будто всё было правильно, так как нужно — священный канон.

***

А ведь всего этого можно было бы миновать, если бы не тот вечер… Тогда птицы с самым различным оперением заливисто пели, щёлкали клювами, сидя на раскидистых ветвях деревьев. Многовековой дуб, расположившись посреди поляны на правах короля, густо зеленел, а рядом с его подножием вразнобой валялись жёлуди, прорастали молодые дубки. Ветер нежно трепал красивые листья старого великана, сгоняя с них жучков, уставших бабочек и стрекоз. Дубовая роща, расположившаяся недалеко от молодого леса и озера, привлекала путников своей прохладой и вековой историей, запечатанной на стволах деревьев. Когда этот дуб был молодым, были живы короли старых государств, тёмные магистры, поработившие весь континент, и их демоны, чуть было не поглотившие весь мирской оплот. Сейчас уже нет ни королей, ни магистров, ни страшных демонов, лишь отголоски, оставшиеся на коре, в корнях дуба. А пока под раскидистыми ветвями, лежал молодой маг. Держа в руках книгу, страницы которой были закреплены закладкой с фиолетовой кисточкой, Бакстер, изредка делал какие-то пометки в красивой кожаной книжице. В змеящиеся тёмные кудри мага попал дубовый листок, но он, увлеченный чтением, не заметил этого. Предания о гордом языческом боге Цэрбисе², о жизни и смерти — шедевры литературы чародеев Сэбиллы³ интересовали его больше реальности

Не заметил Бакстер и идущих из кабака рыцарей, чьи красивые доспехи сияли в лучах вечернего солнца. Одинокий чародей смутил взгляды весёлых воителей, поэтому, вспомнив детские сказки о злобных колдунах, они решили нажиться на юноше, а заодно и развлечься, сверкая булатом меча. Опомнившись уже в окружении рыцарей, Бакстер было потянулся к посоху, но того не оказалось рядом: его сжимал в ладонях какой-то оруженосец в простой одежонке. Трое против одного — нечестная борьба, но умирать магистр не собирался, поэтому решил сражаться голыми руками. Напрягая кончики пальцев, он пытался уловить в воздухе энергию, нужную для заклинания. Рыцари не дремали, сужали круг. Внезапная вспышка озарила поляну и на воинов, извиваясь, прыгнула змея. Распахнув пасть, она плевалась ядом и гноем, пугая людей безумным блеском глаз и противным строением. Радуясь удавшейся иллюзии, Бакстер было сделал шаг в сторону, но смекалистый оруженосец не дал чародею сбежать, запустив ему в голову камень — тот пришёлся чуть выше виска. Резкая боль и тьма сознания настигли магистра быстрее, чем он смог что-либо сделать. Вскоре Бакстер одиноко лежал под вековым дубом, пока по его лицу змейкой стекала кровь. Лошадь и всё, что было на ней, рыцари забрали с собой в город, решив — какая щедрость и доброта! — не трогать чародея в бессознательном состоянии. Казалось, магистру только и остаётся, что умереть в тихой роще, трагично опустив ресницы. Однако, идущий со службы Бернард помешал такому ходу событий. Сжалившись над юношей с приятными чертами лица, паладин заботливо уложил его на собственную лошадь. Идя домой, Бернард не представлял себе, что вскоре будет жалеть о своей доброте.

О том, что спасённый им оказался магом, паладин узнал на следующее утро: манящее сияние глаз, подобное лунному свету — верный знак колдовства. Помня слова своего отца, бравого воина Карамона, что чародеев стоит опасаться, ведь именно они начали Великую Тьму , Бернард всё же не испугался: вновь красивое лицо спутало всё в его голове, а сладкие благодарные речи магистра тем более укрепили веру в его благочестие. Все деньги были украдены рыцарями, поэтому Бакстер, не желавший себя ограничивать, просил их в долг у Бернарда, а потом ещё у пары-тройки его знакомых. Паладин, не видя в такой жизни ничего дурного, отдавал все долги за нового друга, поощряя его любовь к богатой жизни. Он не гнал юношу из дому — магу нравилось жить в крупном городе Империи, враждебной его стране: «Здесь много золота и шёлка, совсем как дома», — говорил он. Отлично устроившись на новом месте, Бакстер хорошо проводил время: любил часто гулять по городу, особенно в сопровождении Бернарда, ходить в библиотеку, где искал какие-то книги по магии. Он часто устраивал красивые вечера для двоих — для него самого и для рыцаря. Маг обязательно надевал новый жилет, под ним была блуза с красивыми рукавами, шуршащие шаровары и высокий пояс, украшенный совершенно ненужными цепочками и камнями. «Чистый гедонизм», — называл эти вечера Бакстер, а потом весело смеялся сам себе, чистя виноград. Бернард просто смотрел на него, любуясь этой мишурой и пафосом. Паладину было в новинку часто есть сладкое, видеть столько украшений, но это ему нравилось — вообще в обществе мага всё воспринималось иначе. И всё бы прекрасно, но только вот нахождение рядом с Бакстером слишком уж полюбилось Бернарду. Он вначале и не замечал этого, не чувствовал в полной мере привязанности к новому другу, трепета наивного сердца во время переглядок с ним, он не придавал значения мыслям, возникающим о привлекательности юноши. Но, когда осознание всё же коснулось Бернарда, он испугался. Испугался новых чувств, а ещё больше — реакции общества на них. Но по ночам он украдкой думал о том, что могло быть, если бы не это всё. Что было, если бы он рассказал магу о своих чувствах: он мечтал, что тот бы его поддержал, обнял и они были вместе — им было бы хорошо. Они бы проводили время в саду, нежась в объятиях друг друга, держались за руки, пока святой брат читал писания, а ночью… Он чувствовал жар собственных щёк и пытался не думать о ночи. Возможно, если бы не эти порочные мысли, не случилось бы последующего разрушающего идиллию события. В очередной раз, вернувшись со службы, Бернард направился в комнату к магу. В это время он обычно заканчивал принимать ванну: в Сэбилле, как рассказывал чародей, принято часто мыться, втирать в кожу масла или пользоваться духами — это признак хорошего тона, ведь если ты богат, то ты можешь позволить себе дорогой уход. Всё было так, как думал паладин: обернувшись по пояс полотенцем, маг с интересом читал очередную книгу, лёжа на диванчике, купленном в дом вместе с его приходом. Бернард хотел видеть чародея таким: без шёлка и золота, с голой душой, без угольных стрелок по последней моде — простого, домашнего, но обязательно обнаженного. Смуглая грудь Бакстера мерно вздымалась при вздохе, чем не мог не любоваться паладин. Порочны и спутаны были мысли Бернарда, но голос чародея вывел его из них.

— Чем ты живёшь, смелый Бернард? — внезапно спросил маг. — Живя у тебя, я вижу лишь только молитвы и покаяния. Неужели тебе нравится это? Не хочется жить веселее, пышнее? Не мне судить, но не спросить не могу. Быть может… Захочешь уехать со мной? Я буду рад отплатить тебе той же монетой, Бернард, ведь мы… Друзья. Верно?

Бернард смутился. Его жизнь была проста и сера: молитвы три раза в день, чтение наставлений новобранцам-воякам, парадные марши, мечты о победе над нечистью и, собственно, всё. Предложение магистра вызвало недоумение у паладина. Он хотел и не мог бросить всё в своей жизни, да и нужно ли это ему? Ему хватало дохода от таверны, в которой хозяйничала мать с сестрой: они присылали деньги, взамен на привилегии, которые давало им его положение.

— Ты задумался… Может мы не друзья? — Бакстер лукаво улыбнулся. Его улыбка не понравилась Бернарду: она совращала, кусая за душу. — Может мы кто-то более… Более, чем друзья? Твои взгляды, порой, заставляют меня думать об этом. И мне нравится, нравится это. Ты нравишься мне. Столько времени я наблюдал за тобой... А это такое удовольствие, мой милый воитель! Мне хочется, возможно того, чего бы хотелось тебе, мой прекрасный Бернард. Быть может нам стоит стать ближе? Предадимся любви?

Произнеся последние слова, Бакстер изогнул чернённые брови и прикусил губу — это ещё больше не понравилось паладину. Но его мысли о прелести мага развились с удвоенной силой, а желание его раздевать, видеть голым, заиграло новыми красками. Замерев истуканом перед мягким диваном и смущённо поджав свои губы, Бернард ничего не ответил. А Бакстер придвинулся ближе. Ему казалось, что паладин, играясь, шутит над ним. Вот сейчас он обнимет его и скажет, что хочет того же, чего хочет и он: о, они предадутся страсти сполна, да так, что наслаждение будет накрывать обоих до кончиков пальцев ног. Маг ждал ответа, не сводя глаз с Бернарда, но тот молчал. Слова чародея казались ему ужасными и неправильными, но вместе с этим… Они нравились ему, он хотел слышать их ещё и ещё. Паладин так бы и красовался в качестве смиренной статуи, но прикосновение руки вывело его из транса: пальцы мага лозой переплетались с его пальцами, нежно гладя их костяшки, прикасаясь губами к ним.

— Не стоит, — произнёс Бернард, но не убрал своей руки. Бакстер ухмыльнулся, не скупясь на ласку. А Бернард… Не сопротивлялся. Он просто закрыл глаза, отдаваясь поцелуям и объятиям мага. Уже скоро он сидел на краю диванчика, а вокруг него змеёй обвивался Бакстер, опьяневший от страсти и желания. Его руки хотели большего, они пытались раздеть паладина, расстёгивая одежду. Это заставляло Бернарда дрожать. Румянец расцвёл на лице паладина, попытавшегося целовать щёки мага. Внезапная страсть заволокла взгляд, но в сознание Бернарда вновь проникла сторонняя мысль: предаваться любви с мужчиной, так странно. Ещё хуже, если он не верует в Творца, Отца всех и вся на земле! Бернард встрепенулся.

— Послушай, прости, но… Сейчас не лучшее время для нашей любви. Я чувствую, что ты хочешь этого, но, наверное, нельзя… Мне неловко, — Бернард прекратил поцелуи и, застегнув одежду, сделал шаг к отступлению. Бакстер недоуменно смотрел на него, придерживая сползшее с бёдер полотенце: побег от ласк и неги был для него неожиданным действием. Его пылающие алым губы недовольно скривились, когда дверь за паладином закрылась. А Бернард, чуть ли не плача от стыда и раскаяния, уже нёсся в молельню, в которой провёл всю эту ночь.

«Отец! О, Творец, что я наделал. Порочные мысли в моей голове!.. Смерть мне, не иначе! Творец…»

***

Оказавшись у церкви, Бернард мучился сомнениями. Ему казалось, что Творец не пустит его на порог своей обители, прогонит при помощи страшных созданий: он вчера целовал его щёки, млел от его прикосновений, а это так греховно. Безоблачное доселе небо вдруг помрачнело, как будто гневаясь вместе с Отцом на непослушного рыцаря. Тучи ползли с востока. Страх заполнил душу Бернарда, как только он сделал шаг внутрь церкви. Величественные стены, разрисованные подвигами Златоуста и праведной жизнью его жены Девы Солнца⁴, давили на душу, словно живые. Пред роскошным алтарем стоял тот, кого Бернард боялся и любил, словно Бога — благочестивый брат Джулиан, известный своими расправами над чародеями. Он приехал в этот городок из столицы Виранона⁵ и сразу же взял дела в оборот: ликвидировал всех, кто не был согласен с его властью, сжёг лишние свидетельства о магии и самих магов.

— Дай совет скверному рабу Творца, светлый брат Джулиан, — паладин несмело подошёл к священнослужителю, дрожа телом и душой. — Быть ли мне живым? То, что я скажу тебе — великая тайна, не разглашай её никому. Лица святых темнеют, когда слышат меня, выдержи эту муку ты, выслушай меня… Я влюблён в колдуна! Мой разум мутнеет, как только я вспомню его лицо. О, он прекрасен!

Делясь своим горем со священником, Бернард сотни раз каялся и божился, называя себя недостойным. Мага в своих покаяниях он называл лишь «греховно прекрасным», не придавая каких-либо лишних характеристик, словно боясь навлечь на того гнев приятеля. Брат Джулиан молча качал головой, что значило только одно: он порицает любовь паладина, жалея его, и он согласен, что тот недостоин.

— Это не любовь, — заявил Джулиан, прервав рассказ друга на середине. — Это происки тёмных сил. Дорогой друг, и долго ты думал тянуть с этим, молчать? Ты не думал, что колдун мог зачаровать тебя? Это не любовь — это лживая магия, приворот! Он использует тебя, питается твоей энергией, словно вампир. Он почуял твой свет и тепло и, как подлая моль, полетел на него, готовясь съесть тебя заживо. А греховной красотой он замаскировал свою ужасную личину. Он не так хорош, если взглянуть на него без наложенных им же чар.

Бернард вздрогнул. Ему слабо верилось в вампиризм магистра: встреть он его при других обстоятельствах, быть может, но это явно не тот случай. А вот приворот… Бакстер сам говорил, что паладин нравится ему уже давно, поэтому колдовство вполне имеет место быть. Мысли о том, что, возможно, его любовь ненастоящая одновременно грели и разбивали сердце Бернарда. Ему хотелось любить, но он слишком этого боялся. Его душа сжималась в комок от одной только мысли о прекрасном лице, о тёмных кудрях и смуглых плечах. От любви или от ненависти — было не понять. Слёзы подступили к глазам, но паладин не подал виду. Он стойко слушал желаемую истину.

— Я тебя не осуждаю, — спокойно продолжал священник, прохаживаясь то взад, то вперёд, — лишь жалею, но моё тебе предупреждение: таких, как он, мы просто жжём и убиваем. Я дам тебе особый кинжал, привезённый из храма Девы Солнца — та даже после смерти супруга оставалась непорочной. Быть тебе живым, колдуну — убитым. Убийство порочного человека замолить не сложно, ты знаешь — Творец всё простит, что на благо его, лишь только прибереги золотых. Я верю в тебя, ты никогда меня не подводил, поэтому бери кинжал и действуй, праведный друг. Очисти мир от скверны и греха во имя Творца, во имя Златоуста!

Из церкви Бернард вышел ещё более смущённым и потерявшимся. Самому ему казалось, что его душа в тот момент была твёрже металлов, она цвела и пылала праведным, гневным огнём. Но он не отказался от прежних сомнений и был настроен не очень-то решительно. Он хотел убить как можно скорее, чтобы самому не чувствовать лишних терзаний — страх эмоций был выше страха наказания. Зато после чужой крови на руках он купит отпущение⁶ и все грехи будут списаны на действительно злостного негодяя. Но какой-то сторонний липкий страх заполнял всё существо Бернарда.

«Я убью его сегодня? — пронеслось в голове паладина на миг. — Я совершу это сегодня под покровом ночи, как гадкий, трусливый разбойник? Перережу глотку… А ведь его шея такая тонкая. Почему я не поцеловал её вчера вечером?» — крохи сомнения теснили решимость на подходе к дому. Но Бернард старался забыть эту блажь, спрятав лезвие кинжала под светлыми одеждами.

Дома его ждали. Бакстер выжидающе смотрел на Бернарда полуприкрытыми глазами, сквозь тонкие щёлочки пытаясь проникнуть в его странную душу. Паладин поздоровался с ним: специально небрежно и скомкано, чтобы тот не смог обезоруживающе улыбнуться. Маг это заметил и обидчиво поджал губы, не сказав ничего в ответ. И тогда Бернард помедлил: вдруг никакого колдовства не было и его чувства реальны?

— Бакстер, — имя ядовитым цветком расцвело на губах, на что чародей мгновенно отреагировал. — Скажи мне, пожалуйста, то, что было вчера — это… Магия, ложь, приворот? Или всё-таки то была реальность?

Маг всё же улыбнулся, но улыбка его вышла не той, что так не нравилась паладину (или это ему казалось). Она была пустой и скучной, почему то похожей на улыбки святых сестёр и братьев во время проповеди о благополучии семьи, подобной семье Златоуста и Девы Солнца.

— Как хочешь. Хочешь — это будет колдовство, хочешь — это будет реальность. Тебе решать, милый Бернард. Но знай: я никогда не использовал привороты. Слушай ты меня внимательнее, то знал бы, что в Сэбилле любовная магия — магия низших. Уважающий себя чародей ею не воспользуется, — маг замолчал, но совсем ненадолго. Тоска и досада пронеслись в его голосе. — И даже, не будь у меня положения и места, я бы не взялся ворожить на тебя, мой славный Бернард. А теперь скажи: в том, что было вчера, я виноват? Мои поцелуи не то, чего ты страстно желал, я противен тебе, ответь?

Утолив любопытство, Бернард кивнул. Но на последние слова мага он ничего не ответил. От подобных вопросов у него дорожало нутро, а сердце больно стонало: он хотел тех порочных поцелуев и страстных касаний рук. И мрачной тучей он ушёл к себе в комнату.

Ах, если бы чувства были просто магией! Но это совсем не его случай. Злость на самого себя, на слабость своего духа и жалкого сердца — вырвать его бы, чтоб не мешало — всё это накрыло Бернарда волной.

«Я не отказываюсь от убийства, но теперь это будет истинное преступление. Отпущение поможет в Граде Златом, но моей душе, что пока на земле… Я убью невинного? Или всё же своего совратителя? Порочная красота— она меня совратила? Я не хочу, — разрываясь между чувством и долгом, Бернард вглядывался в лицо Творца, остававшееся недвижимым. — Скажи мне хоть что-нибудь, святой! Дай мне знак! Отец, не молчи, помоги мне в такой час!..»

И грянул гром. Дождь, так резко хлынувший, попадал в комнату через открытое окно. Безумный ветер безжалостно трепал тонкие занавески, то унося их за пределы комнаты, то кидая их в её глубь. Бернард поспешил закрыть окно. Почему-то он решил не благодарить Творца за знак свыше и лишь тяжко вздохнул. Сердце беспокойно томилось в груди.

День тянулся уныло и долго. Бернард вчитывался в «Правду Златоуста»⁷, пытаясь заверить себя в собственную же невиновность в происходящем бардаке. Ему было всё также страшно, но что-то новое начало мучить его.

«Люби искренне и любимым будь. Береги любимого своего, как берегла Златоуста Дева Солнца: целуй его, обнимай, не давай в обиду его, не злись на него. Не предавай любимого своего, ибо он сердце твоё и душа, а предав его, ты предашь себя».

Из третьей правды «о любви твоей»

Вот уже около получаса Бернард вглядывался в эти строки и недоумевал. Ни слова о том, что «любимым» должна быть именно женщина или мужчина, которые веруют, что общество смеет осуждать за любовь… Бернард и раньше читал эту правду, но, наверное, неправильно или же не внимательно. Или, быть может, мнение общества перевесили даже его любовь в Богу. Цветок сомнений глубоко пустил свои корни в душе паладина, подбираясь к сердцу. Но близился час расправы над его чувствами, поэтому, захлопнув книгу, Бернард сделал шаг к иконостасу. Протянув руки к лику Творца, он тихо взмолился, прося пощады душе магистра, которую он благородно передаст в руки Бога.

— Творец! Пощади его, ведь он не виновен в том, что вырос в дикой земле, где не знали света твоего! Прими его бережно, как принимают матери своего новорожденного ребёнка. Будь с ним добр и справедлив: я знаю, я верю, он совсем безвреден для остальных, только мне он принёс эти сладкие горе и боль. О, пусть хоть там он будет счастлив! Ведь так прекрасно его лицо при свете дня и ночи, я его любил, как никого доселе, — шепча молитвы и плача младенцем от переполняющих эмоций, Бернард не сразу услышал тихий скрип двери. Он обернулся на звон шагов, разбивших тишину молельни. Тёмная фигура, показавшаяся в дверном проёме, заслонила в раз помрачневшие лица святых. Кусающая улыбка озарила смуглое лицо, как на грозовом небе сверкнула молния. Он слышал лишь последнее предложение, поэтому пьянящая нежность светилась в его глазах. Вместе с громом с грохотом упал с иконостаса Творец. Качнулась лампада, разливая благовония, а дрожащие ранее свечи потухли. Мрак комнаты, что окутывал фигуру магистра, казался клубящимся и каким-то сверхъестественно первобытным. Казалось, что тьма меняла цвет: чёрный, тёмно-синий, кроваво-багряный и грязно-фиолетовый. Раскаты грома рассыпались молниями, отсветы которых играли на лице чародея.

— Прости, что побеспокоил тебя, я не хотел, — над ладонью Бакстера витала огненная сфера, осветившая комнату ярким заревом. — И разрушать всё я не хотел: не знаю, как так получилось. Я просто испугался, что с тобой что-то случилось, ведь вчерашнее… Ты плачешь?

Бернард вздрогнул. Который раз за день он дрожит от всего, как трусливый кролик. Метнув взгляд к месту, где лежал кинжал он вдруг подумал: «Догадался?». Но уже скоро эта мысль отпустила его, ведь маг лишь беспокойно хлопал глазами, пытаясь сообразить, что же делать в получившейся ситуации.

— Сядь рядом со мной, Бакстер, может поговорим, — Бернард изогнул губы в подобии улыбки, видя растерянность магистра. Опустившись на колени позади Бернарда, маг внезапно обнял его так нежно, как умел. Уложив руки на чужой груди, голову на чужое плечо, вздохнул и закрыл глаза. Паладин сидел, не шевелясь: он не был готов к нежностям сейчас. Несколько мгновений назад он был готов убить Бакстера, но теперь он с нелепой улыбкой смотрел на упавшего с иконостаса истукана, лежавшего вниз лицом. Бернард слышал, как беспомощно трепалось сердце в груди, которую неспешно поглаживала рука Бакстера. Было страшно приятно. Почему-то сейчас паладин совсем не думал о Творце, о Златоусте — просто наслаждался моментом.

— Бернард, так скажи же: что я сделал не так? Почему же ты плачешь? Может я сумею помочь? — вновь улыбка коснулась губ чародея, но на этот раз она пришлась по душе паладину. Бернард хотел было улыбнуться в ответ, но момент счёл не подходящим.

— Ничего. Всё в порядке… Я хочу, чтобы ты меня выслушал, — Бернард слабо вздохнул, собираясь открыть магу всю свою душу. Бакстер придвинулся ближе, не разрывая объятий. Паладин рассказывал о своих страшных мыслях, желании убийства и безумных расправ. Говорил и о том, что ходил в церковь и что советовал ему брат Джулиан. Бернард дрожал, говоря о своих переживаниях: он боялся, что маг оттолкнёт его после этого, скажет «больной ублюдок» и уедет в закат. Но Бакстер всё слушал и слушал, никак не комментируя исповедь друга. Непогода за окном не унималась: дождь стучал крупными каплями по крыше, гром сотрясал своими раскатами улицу. Бакстер молчал.

— Теперь я тебе не кажусь таким уж прекрасным? Ты ведь был обо мне хорошего мнения, а теперь… А теперь ты знаешь, какой я на самом деле: слабый и жалкий, богобоязненный подлый трус, — Бернард опустил глаза, боясь увидеть осуждение праведных ликов икон и Бакстера. Особенно его. Бернард ждал ответа, не смея больше что-то сказать.

— Я не понимаю. Ты так просто отказываешься от принятых решений… Как так можно? Неужели ты и вправду хотел совершить всё это? — вновь разочарование. Бакстер ослабил объятия, отодвинулся от паладина. Сердце того тоскливо заныло, упало куда-то вниз. — Мне жаль, что я принёс в твой дом столько боли и разочарования, прости. Я не хотел всего этого, я просто… Ты мне очень нравишься, Бернард. Я уйду, если ты хочешь этого, если я сделал больно. Но пойми и меня.

Паладин готов был поклясться: эти слова были ценнее всех правд Златоуста. Слёзы, пролитые во время молитвы, вновь стали ощутимыми. Стыд и желание быть прощённым единственное, что мучили Бернарда сейчас. Он упал на колени — его разум и душа были сломлены. Он слёзно просил прощения и сам признавался в любви. Он обещал: на рассвете они вместе покинут город, избежав осуждения здешнего общества. Они, как и предлагал Бакстер, уедут на запад, где огромные дворцы витают в воздухе, где полным полно магии и древних тайн. Там нет верующих в Творца, но он сам понесёт эту веру, наконец-то исполнив призвание паладина.

— Ох, милый воитель, — Бакстер осторожно взял лицо Бернарда в свои ладони, — я на тебя совсем не сержусь, поверь мне. Твои обещания и мольбы лишние. Я просто хотел понять, чем заслужил желаемую тобой расправу?

Бернард замотал головой.

— Ничем, ты ничем её не заслужил, я… Всё это так глупо, так гадко. Прости меня! — Бернард припал губами к рукам мага. Он целовал его тонкие пальцы, украшенные перстнями и кольцами, нежные ладони, в которых чувствовалось тепло магии. Несмотря на изумлённого мага, Бернард продолжал. Целуя руки, рыцарь улыбался сквозь слёзы. Столько мучений, гонений всё время — зачем? Гром, услышанный после стольких прошений, казался гневом Творца за глупость, а не знаком к убийству. Бернард заглянул в глаза Бакстера: в них читались принятие, ласка и что-то ещё — этот яркий огонёк Бернард никогда не мог объяснить себе.

— Творец простит, — сказал тихо магистр. Сердце паладина в тот момент было готово выскочить из груди, а сознание ликовало. Бушующая за окном стихия была сравнима с тем, что творилось в душе Бернарда, но сердце знало верный ответ всем его переживаниям. Оно знало его изначально, но воитель не слышал его.

— Я так счастлив с тобой, — не способный сказать что-то ещё, Бернард задыхался от эмоций. Без лишних слов Бакстер припал губами к губам паладина. Тот замер, забывая прежние мысли, пытаясь уловить суть. Теперь ему казалось пороком то, что он ещё утром считал святым. Сейчас Бернард просто был на седьмом небе, чувствуя живое тепло ладони мага в своей руке. На мгновения он забыл обо всём на свете. Совесть совсем не мучила паладина и лишь кинжал, спрятанный в плотном чехле, напоминал о преступлении, которое он хотел совершить сегодня. Бернард ещё больше прижался к Бакстеру и на мгновение прикрыл глаза, проваливаясь в небытие неги и сладости.

За эту ночь он насладится ими сполна. Чувствуя пульсирующие виски, он просто не сможет сопротивляться. Этой ночью его тело будет произвольно двигаться навстречу чужого тела. Желание соприкоснуться друг с другом каждым миллиметром кожи будет наполнять, пьянить и заполнять спутанные мысли. Ноющее сладкое чувство в груди будет то опускаться ниже, то ударять в сердце с новой силой. Страсть затуманит голову Бернарда, в миг позабывшему все свои страхи. Он насладится ощущением чужих мурашек на оголённой спине, оставляя поцелуи на её смуглой коже. И так будет из раза в раз. После экстаза, который Бернард испытает, умирать совсем не захочется, даже от руки Творца. А на утро он в волнении осмотрит постель: раскидав по подушке пушистые кудри, Бакстер будет мирно спать рядом.

«Творец, храни душу раба твоего недостойного! Я так виноват. Мои мысли были глупы и порочны, а сейчас… Сейчас я счастлив. Слава тебе, Всевышний!» — будет молиться Бернард, глядя на светлые лица святых.