В ночь своего пятилетия Лин Хун смотрит каждые две минуты на часы, подёргивает смеющуюся маму — нежную, любимую маму — за рукав и спрашивает, почти подпрыгивая на месте: когда, когда, когда. Когда же алая ниточка, что приведёт его к родной душе, появится?

       Мама говорила, что эта ниточка, не видимая ни для кого кроме Лин Хуна, всегда появляется на пятый день рождения, оборачивается тёплым алым кольцом на пальце и прядётся до восемнадцатилетия (сложное слово, но он старается и повторяет его снова и снова). Лин Хун не понимает, почему так долго, почему нельзя сразу отвести его к родной душе. Он дует губы, а мама гладит по голове и приговаривает (уже не в первый раз, но всё также неизменно-нежно):

— Судьбе нужно время, чтобы проложить твой путь, чтобы сделать вашу встречу незабываемой и самой-самой важной в жизни.

       Лин Хун думает, что встреча с родной душой и так была бы самой-самой важной, но нет никаких сил обижаться, когда ласковые руки мамы пробегают по волосам и перебирают отрастающие пряди.

       В семь Лин Хун обегает все коридоры школы, заглядывает в каждый класс, каждую щель и ждёт, когда небольшой кончик нити вот-вот укажет ему путь.

       Ничего не случается.

       Он ворчит на Судьбу и зло пинает камешки по дороге домой. Хитро улыбающейся маме он рассказывает всё-всё: как старался найти, как хотел этого и как разочаровался. Мама снова гладит по голове, и Лин Хун не собирается сдаваться.

       В десять он с улыбкой до ушей бежит к дому, чтобы показать маме с папой результаты теста на второй пол. Он альфа! Он будет сильным-сильным и сумеет защитить свою омегу от всех опасностей! И маму, обязательно маму (она ведь такая хрупкая, такая нежная)!

       Дома мама удивлённо приподнимает брови, выдыхает короткое «о» и дразнит «её вторым защитником», пока отец с улыбкой до ушей подбрасывает его вверх. Лин Хун чувствует себя самым счастливым в тёплых руках.

       В одиннадцать он узнаёт, что алая нить может исчезнуть: Вэй Мин, задиристый альфа, его неизменный соперник, истошно воет на полу, сворачивается в клубок и прижимает к груди руку — на пальце, там, где должна быть «нить судьбы», уродливо расползается страшный ожог. Чуть позже учитель поясняет: именно так отражается смерть соулмейта.

       Когда спустя две недели Вэй Мин возвращается, он не горит соперничеством, не отвечает на подначки и не смеётся громким, раздражающим смехом. Вэй Мин даже не улыбается.

       Дома Лин Хун зарывается под одеяло, прижимая к себе руку, и шепчет-молит: «Не умирай, не умирай, не умирай. Я обязательно защищу тебя, только подожди. Пожалуйста».

       Он в первый раз ничего не говорит маме.

       В четырнадцать ему кажется, что нить прядётся слишком быстро. Он улыбается до ушей, ходит довольный-довольный, но мама почему-то хмурит брови и с фальшивой улыбкой переводит тему раз за разом.

       В пятнадцать он в этом уверяется.

       А в шестнадцать сидит рядом с умирающей мамой, и с её последним вздохом, с последним ласковым взглядом алая нить вспыхивает ярче заката, обжигая палец. Лин Хун не двигается — он держит мамину, пока ещё тёплую, руку и думает, что если бы вместо мамы умер его соулмейт, ему было бы легче. Но алая нить вьется, опутывает руку-плечи-шею и пытается увести его от мамы.

       Лин Хун не двигается, целуя остывающие пальцы, и прижимает их ко лбу, пока слёзы чертят траурные полосы на щеках.

***

       Сон-воспоминание отпускает медленно, смывает давние эмоции и чувства, оставляя тянущую тоску. Тело словно ватное — неудобное, медленное, и всё же оно впервые ощущается своим. Как и воспоминания.

       Руки сжимают гудящую голову, пока он пытается вспомнить, кем вообще является. Сандрой? Лин Хуном? И той, и другим? Всё смешано-перемешано, наложено неровными слоями друг на друга: чувства, воспоминания, личности и опыт. Как разобраться в этом? Как понять где чьё? Нужно ли вообще это делать?

       Он переводит взгляд на яркую луну за окном и медленно встаёт. Сейчас он аккуратно спустится вниз, не отходя далеко от стен, попьёт воды и снова ляжет спать. Со всеми проблемами будет разбираться её утренняя версия.

       Что-то внутри — из воспоминаний двадцать первого века — противно шепчет: утренний ты — всё равно ты.

       Она морщится и выпинывает эту мысль из головы: и без того тошно. А подумать можно и о том, что она зря запретила соваться горничным в комнату, даже если ей плохо — тогда бы на прикроватной тумбочке стояла вода, и ему не пришлось спускаться вниз. Но кто он? Правильно, самостоятельный человек из двадцать первого века, которому обязательно нужно личное пространство.

       Резкая боль почти оглушает, заставляя опереться о стену. Зря. Вот зря она снова попыталась определить себя даже в такой ироничной манере.

       Желанная вода кажется напитком из самой Селестии. Но Венти ведь как-то говорил, что вода там горькая, а фрукты безвкусные.

       Он стонет и дёргает пряди. Как же достала эта двойственность. Она перегружает и так не справляющийся мозг сумасшедшей каруселью: вот жизнь со смартфонами, еженедельными прорывами в науке и покорением космоса, а вот — перья вместо шариковых ручек, магия на каждом шагу и боги, гуляющие по земле.

— Лин Хун? — раздаётся встревоженный голос со стороны прохода. Не вовремя. Совсем, совсем не вовремя.

— И тебе привет, старик, — губы криво разъезжаются в стороны усмешкой, когда дерзкое обращение почти привычно слетает с губ.

       Но Лин Ган улыбается так тепло и сжимает в горячих объятиях так крепко, что усмешка становится чуть искренней, чуть теплее, чуть больше походит на улыбку.

— Ты что-то вспомнил? — он мягко держит его лицо в ладонях, прикладывает одну ко лбу. — Да ты весь горишь.

— Мгм, — невнятно мычит она, наслаждаясь аккуратными прикосновениями. Отец редко позволял себе такое с ним. — Я вспомнил, как появилась нить и… маму.

       Кончики пальцев на его лице дрогнули, а взгляд напротив затянула дымка боли — рана от потери обретённой родной души не заживает до конца никогда. Лин Ган отстраняется.

       Молчание затягивается, хоть и не повисает пропастью между ними. Она знает: отец — он ей не отец — пытается подобрать слова, а значит, неприятная ночь собирается навалить на её многострадальную голову чуть больше проблем.

       Он отвлекается на реальность: на чуть поскрипывающие доски пола, шелест деревьев за окном и игру лунного света. Всё это так правдоподобно — никак не скажешь, что это лишь мир игры, созданный, выдуманный, фальшивый. И вроде не должно быть таких как он и Лин Ган — NPC со своими чувствами и проблемами, с волевыми решениями, но вот она здесь. Как и Лин Ган.

— Ты помнишь, что было после её… после того, как она ушла?

       Слова ему даются тяжело, с хрипотцой в голосе и бездной тоски в глазах.

— Нет, — она качает головой.

— Ты купил кольцо, — кивает на артефакт, скрывающий нить. — То, что ты носишь сейчас, — второе. Первое треснуло во время вашей встречи в ритуальном бюро, — голос отца утопает в горечи застарело-свежей печали. — Ты думал, что твоя нить и смерть а-Юй связаны между собой. Вбил себе глупость в голову и слышать ничего не хотел…

«Эта тварь во всём виновата! Эта тварь убила мою мать, а ты хочешь, чтобы я связал с ней свою жизнь?»

       Она хмурится, когда в ушах звенят крики и обвинения из прошлого. Он чуть не пропускает следующие слова отца.

— Мне горько это признавать, но я, моё горе также могло подтолкнуть тебя к этим мыслям.

» — Отец… — зовёт Лин Хун.

Лин Ган не слышит — он пьян (в который раз за последние дни), он плавает в воспоминаниях, топится в них и не слышит всё больше отчаивающегося сына.

А Лин Хун может только смотреть полумёртвыми глазами, взваливать отца на плечо почти привычно и уносить его из протухшей горем комнаты.

Он вспоминает Вэй Мина, мальчика, в одиннадцать потерявшего свою «нить», слышит пьяные всхлипы отца и думает, что эта глупая связь душ приносит куда больше страданий, чем радости»

       Она чуть пошатывается, когда видение разжимает ледяные пальцы. Слишком много. Слишком много своих чужих воспоминаний, слишком много горя и заблуждений.

       Она опирается бёдрами о тумбу и трёт лицо. Глупо сейчас делать какие-то выводы, думать умные мысли и предпринимать что-либо — лишь добавит себе проблем во всей неразберихе, в которую скатывается эта жизнь. Он уже чувствует себя уставшим мертвецом, а ведь ещё успокоить мучимого виной и сожалениями Лин Гана не помешало бы.

— Да… я помню, — собственный голос снова кажется слишком низким. Чужим. — Но и ты не виноват. Ты потерял маму, родную душу, ты не мог притвориться сильным. Нам обоим было невыносимо, каждому по-своему.

       Фразы почти не связаны между собой, и даже ей кажется, что в них смеётся клишированность, но отец воспринимает их иначе.

— Ты так вырос, — говорит он и грустно улыбается. — Мне жаль, что именно это горе заставило тебя повзрослеть.

       Лин Ган мягко целует его в лоб и отступает.

— А теперь… нам обоим стоит отдохнуть и обдумать наши слова. Прости, что заставил тебя вспомнить это.

       Лин Хун внутри неё хочет тепло улыбнуться, обнять отца и сказать: «Я должен был это вспомнить, рано или поздно». А Сандре хочется смеяться. Извиняется он, конечно. Сожалеет аж до чёртовых искорок счастья в глазах, что его сын возвращается.

       Могла бы — плюнула в лицо.

— Отец, — окрикивает она того в дверном проходе. — Я встретился с Чжун Ли.

       Лин Ган замирает, крупно вздрагивая — это видно даже в темноте, и она с трудом подавляет улыбку. Око за око.

       Что ты творишь? Ты ведь чувствуешь, что отец опасается его. Зачем говоришь это?

— И… возможно, у него появятся вопросы.

       Зуб за зуб.

       Потому что он ей — чужак. Она привязалась, она доверилась, а теперь понимает, что вся эта ласка, вся забота были не для неё. И это чертовски обидно, даже если справедливо.

       Пусть злорадство греет душу, когда Лин Ган с деланным спокойствием кивает и уходит, у неё самой скользит страх в голосе. Этот Чжун Ли, холодный, с искрами исследовательского любопытства в глазах, ничем хорошим для неё не обернётся. Интерес бессмертного — не то, что она хотела бы на себя навлекать. Потому что она ещё не успела разобраться с другими проблемами, потому что она из мира, в котором известно будущее Тейвата, потому что скука — любимый бич вечной жизни. Особенно в мире, где так ярко сияет алая судьба.

       У неё десятки причин, и ещё сотни она готова выдумать, лишь бы только не встречать древнейшего Архонта снова.

       Но разбираться она будет утром. Всё утром.