Нелюбовь

У меня к тебе не любовь, а больная-больная привязанность. Как и у тебя ко мне не забота, а что-то еще. Пробирающее до костей и смыкающееся на шее.

За последние школьным звонком всегда прячется шепот. Металлический треск, а за ним - команда. Противная, склизкая, застревающая в ушах. Все срываются с мест, впихивают в школьные сумки свои тетради, вминают бумагу руками в дно рюкзака. Если хорошенько прислушаться: среди звуков прячется хруст. Так ломаются ручки, линейки… и зубы, если закрыть глаза.

У всех здесь, в этом классе, школе и на Земле, глаза - мелкие камушки - бегают в глазницах туда-сюда, как у крыс. Смотрят не на меня, а всюду - везде успевают проскользнуть своим взглядом, глазами забраться на вещи, карманы и школьные рюкзаки. Среди всего шума и суеты, ты всегда стоишь ровно по середине, будто бы во главе - возвышаешься , но меня игнорируешь, не смотришь. Только взглядом мажешь и то один раз. Взгляд задерживается на мне липким холодом и пробирает до самых костей. Для случайности слишком метко: так только хищники в глотки впиваются.

Каждый день я выхожу из кабинета и остаюсь в коридоре до конца дня в ожидании чуда. Наедине, без чужих взглядов и перешептываний, школа пустеет, как пустеет черепная коробка, медленно сгнивая сначала изнутри. Куртки в раздевалке остается две: твоя и моя. И человек в школе, вероятно, не больше. Понимаю: кричи не кричи, здесь никто не узнает; не дернется... Про такие места пишут обычно в газетах: «Видели в самый последний раз».

Ты стоишь напротив, почти вплотную, а затем отстраняешься. В такое позднее время даже дыхание отражается от высоких стен коридоров. Пристально всматриваешься в мои глаза и смыкаешь руки на шее - как всегда, затягиваешь мне шарф, но узел на нем с каждым днём становится только крепче. 

В твоих глазах не блеск, а блик солнца пробегающего по острию. Понимаю: нарастает что-то зловещее. Вырастает из-за твоей спины, разрастается.

Земля по пути домой скользкая, неверное движение и сразу в снег. 

— Вот же… - вздыхаю, а ты закатываешь глаза.

Глаза, как черные дыры и тот же самый волчий оскал. А небо, напротив, чистое, голубое, бескрайнее, только деревья зловеще высятся кольями протыкая высь. И птицы - вороны, черные, кружат все, кружат, будто над падалью. И голову мне, черт возьми, кружат. 

Макушками из за деревьев лисы, то ли дело, выглядывают. Прячутся, вон, за стволами и морды в улыбке тянут. Смотрят все, смотрят, интересное что-ли что? Пасти свои вытягивая, хохочут.

Ладони сильнее краснеют, болят, пальцы хрустят, как будто кто-то шагами туда-сюда. Твои шаги резкие, твердые, будто с силой в землю вминаешь снег. Будто не снег под ногами хрустит, а кости. Даже дикие звери боятся - прячутся.

Спрашиваешь меня, что смешного. 

Пожимаю плечами:

— Я не смеюсь.

Ты в ответ смотришь пристально, подозрительно даже, со звериным прищуром, будто пытаешься меня уличить. А я в ответ на тебя не смотрю, понимаю: смотри, не смотри - встать все равно не поможешь. 

Делаешь шаг вперед, и они, прислушайся, как напуганы! Затаились, запрятались, едва шуршат, едва дышат. А за твоими шагами приближающимися ко мне вовсе пропали, вон, по щелчку. Уши поприжимали, хвосты, сами - в клубок, и как пар растворились в морозном воздухе.

— Ну и? Долго собрался звездой лежать?

Припугнуть бы тебя, в самом деле, да нечем. Тишина - уже ничего не слышно, и, как назло, не смотрит никто. Разбежались. Боятся. Боли боятся. Тебя. Вот и попрятались. Не хищники будто, а зайцы - каждый в свою конуру. Только небо голубое чернеет, чернеет... Как глаза твои медленно становятся червоточиной. 

Сажусь, поправляю очки - запотевшие, съехавшие на нос, а ты садишься рядом - прям в снег. Твои пальцы гораздо теплее моих, побелевших от холода. Завидно: даже губы совсем не потрескались, а мои все также болят. 

На моих холодных щеках твое дыхание - каждый неровный вздох. Поцеловать бы в ответ, но укусишь ведь - уже проходили. Тебе руку дай - обглодаешь и даже бровью не поведёшь. Лучше на тебя не смотреть - игнорировать. Глядишь, и сам отвернешься.

Незаметно, немного, совсем по чуть-чуть, нарастает что-то зловещее. Вырастает у тебя из спины гробовыми гвоздями и целится в мою сторону.

Мне бы бояться тебя, стороной обходить, километром, да не выходит. Сердце стучит, руки дрожат, да и все в таком духе. С тобой они в моей тени не прячутся, не преследуют, не хохочут заливисто, громко, истошно - молчат, будто нет - прячутся. Ждут, затаившись, когда ты уйдёшь, чтобы в голову мне залезть, мысли попутать.

А место рядом с тобой всегда тихое. Только внутри что-то мечется, крутится, места не может найти. Юла будто крутится или муха навязчивая у уха жужжит. Снег с моей куртки стряхиваешь, тремя точными ударами по спине.

Дома, когда зарываюсь руками тебе под куртку ты резко прижимаешь меня к стене, да так сильно, будто хочешь вдавить, поломать. Впиваешься в плечи ногтями, как дикий голодный зверь. Губы мои кусаешь. И каждый раз все больнее становится.

Нарастает что-то зловещее. Вырастает прям из тебя.

После всего ты сидишь на краю кровати, задумчивый, сгорбленный, будто тебя принуждали. Я помню: тебе не нравится. Ни целовать меня, ни касаться. Каждый раз молчишь, только хмуришься, не разговариваешь - пальцем тебя не тронь.

Поворачиваюсь также как ты - от тебя лицом. Но ты, наконец, берешь меня за руку. Точнее, уже, наверное, больше «хватаешь». И больше не держишь, уже - сжимаешь, постепенно, сильнее - будто сломать незаметно пытаешься.

Нет. У тебя ко мне не любовь, это точно. У тебя ко мне нелюбовь, это - видно.