Первоцвет

— Серый, нет, — говорит Волков. Голос у него грубый и категоричный. Не сдерживается и сразу жалеет, смотря на лицо то ли испуганное, то ли обиженное.

Разумовский тянется к нему в своей фиолетовой футболке, растянувшейся и под тяжестью гравитации открывающей вид на светлую грудь и даже кусочек живота — не смотри так пристально.

— Да почему? — вспыхивает тут же и бухается на колени, отстраняясь.

— Сказал же, что не хочу, — отвечает Олег устало. Сколько можно повторять.

— Мы в Мексике уже месяц, и ты мне говоришь это с того самого момента, как мы приехали. Мне делать нечего, здесь так скучно, что хоть новый сад грешников открывай! — выпаливает он, и тут же замолкает, белея.

Они честно пытались обсудить его преступления, даже не раз, только постоянно сливались в середине разговора то один, то второй. Олег — потому что болит все еще нещадно, Сережа — потому что стыдно.

Они молчат, Разумовский сжимает бедра так крепко, что еще пара секунд, и кожа синяками пойдет.

Олег вздыхает и кладет руку на запястье, чувствуя напряжение.

— Да не могу я, понимаешь? — говорит честно. — Знаю, что заняться тут нечем, но я… просто не могу.

Сережа, кажется, не понимает. Смотрит на него пристально, глаза в глаза, и щеки закусывает. Вдыхает поглубже, храбрится и выдает, наконец:

— Это потому что я в тебя стрелял, да?

От такого предположения у Олега глаза едва из орбит не лезут. Ладно, все он понять может: и отчужденность по первости, когда Серый еще в подвале сидел, и то, как оба боялись даже руку на плечо лишний раз положить. Но почему-то больше всего удивляет сережина уверенность в том, что из-за всего этого они сексом заняться не могут, как взрослые люди в чужой стране без какого-либо контакта с остальным миром. 

— Что… — только начинает, как Разумовский перебивает его.

— Это логично. Так и должно быть, наверное. Как-то по-больному хотеть человека, который тебя в кому отправил, — говорит быстро и виновато. Зато от всей души, искренне и не добавляя ничего лишнего. Видно, что держал в себе долго, а теперь избавился от всей недосказанности, повисающей в воздухе каждый раз после оборванного разговора.

Олегу крыть нечем. Да, наверное, других после такого на секс как-то не тянет. Но другие и не вытаскивают своего — почти что — убийцу из тюрьмы обманом, не вывозят на другой край света, и не сидят с ним по ночам в обнимку, потому что того мучают кошмары.

Это кажется совсем глупым и нелогичным. Ну как может не стоять на него, самого Сергея Разумовского, расхаживающего по небольшой съемной квартире в коротких красных шортах, которые он натягивает в силу отсутствия у них нормально работающего кондиционера. Олегу только посмотреть на него стоит, и тут же как подростку хочется бежать в туалет, чтобы избавиться от некстати появившегося возбуждения.

— Серый. Это бред, — не бред, очень даже логичная мысль, подсказывает ему мозг, но Олег успешно его игнорирует. — Я тебя хочу. Правда очень хочу.

— Но?

— Но, — Волков мнется, тянет время, но рассуждает, что терять ему нечего. Не будет же он вечно это скрывать. 

Он вдыхает поглубже и говорит. 

— У меня, ну… не было никого.

У Разумовского в голове, судя по всему, происходит короткое замыкание.

— Чего? — переспрашивает не веря.

— Не ебался я ни с кем, ясно? — повторяет отчетливее, без подтекста. — Вот и не могу.

Сережа подсаживается ближе, под самый бок, и в глаза как щенок заглядывает.

— Серьезно? Вообще никогда?

— Ага. Не до того как-то было, пару людей на тот свет отправишь и спишь, как убитый, — отшучивается, но тот даже не улыбается.

На службе и правда повода не было. Пару раз, конечно, сослуживицы (и некоторые сослуживцы) предлагали, но никого не хотелось так сильно, чтобы перед глазами аж звезды плясали, а член до боли натягивал армейские штаны.

А потом байки про импотенцию разнеслись так далеко, что никто больше не пытался. Олегу от них ни горячо, ни холодно было. Так даже лучше: никто не отвлекал от работы, и на задании получалось сконцентрироваться полностью.

— Ты ж такой… — он подбирает слова, чтобы ненароком Сережу не задеть, — умелый, а я тут приперся не пришей кобыле хуй, в тридцать лет девственник. Это же, ну… стремно как-то. Не ровня тебе.

— Олег, ты идиот, — заявляет Сережа, и ему кажется, что все-таки он облажался и спизданул что-то не то. Вот только синие глаза вместо разочарования горят новой гениальной идеей, от которой становится страшно заранее. — Хочешь я тебя научу? — говорит с трепетом и руку мягко сжимает.

Олег смотрит на него и громко сглатывает. Конечно хочет. Даже украдкой поглядывая на него, щеголяющего из угла в угол, представлял себе это как-то вот так: чтобы он все объяснял и показывал на доступном примере.

Но признаться в этом стыдно, горло сухое, и слова не выдавить.

Сережа тянется первый, аккуратно накрывает его губы своими, даже не целует — просто прикасается. Так спокойно, что Олег бы и не понял, насколько он волнуется, если бы артерия под рукой, которую он кладет на шею, не пульсировала так сильно.

Разумовский отстраняется, прислоняется лбом и смотрит в глаза. В глазах двоится от близости, от жары и от бог пойми еще чего. Все пространство собой занимает синева.

— Можно? — спрашивает Сережа почти шепотом и ведет пальцами под футболку.

Слов все еще не хватает, поэтому Олег глупо кивает и целует.

Разумовский перекидывает ногу и садится на него, вжимая сильнее в спинку кровати. Целуется он хорошо, аж голову ведет, только сделать ничего не получается, кроме как вцепиться остервенело в талию.

Он охает, когда Сережа подается бедрами и волной проходится по члену. Это приятно, нет, это лучше, чем что-либо, что Олег пробовал в жизни.

Сережа спускается ниже, выкладывает по шее дорожку из легких укусов по правой стороне, будто намеренно избегая левую — ту, что со шрамом. А потом кусает за ключицу, сильно отчетливее, и Олег подается навстречу. Ближе, до боли вжимаясь в него всем, чем только можно.

— Нравится? — спрашивает Разумовский будто с усмешкой. Конечно, нравится, даже очень, просто нужно больше. Желательно все и сразу.

Олег согласно мычит и чувствует, как теплые руки ползут дальше по телу, проходятся по мышцам и задирают футболку выше. Прохладнее от этого не становится, наоборот, там, где проходятся ладони разгорается настоящее пламя. Сережа тянет ткань вверх, и он послушно поднимается, позволяя стащить ее.

Когда Олег откидывается назад, то замечает, что Сережа замирает слишком резко, не двигается ни на миллиметр, только смотрит вниз тревожно. Волков поднимает его голову рукой, заставляя встретиться взглядом, но он смотрит куда угодно, лишь бы не на него.

— Что-то не так? — спрашивает хрипло, гладит пальцем щеку, но Разумовский зажимается только сильнее.

— Прости, — говорит тихо. Олегу кажется, что только за последний месяц, как они здесь, оно по меньшей мере сотое. Говорит и руки теребит, избегая груди, вдоль и поперёк изрешеченной шрамами, как огня. Просто не может отпустить, посмотреть на нее и провести пальцами, не обращая на них внимания.

— Сереж, — серьезно зовет Олег, вырывая из мыслей, в которые тот грозился зарыться на ближайшие пару дней. — Сейчас все хорошо. Это в прошлом.

Разумовский точно возразил бы ему, как всегда, рассыпался бы в очередном миллионе извинений, но сейчас почему-то только вдыхает глубоко и кивает.

— В прошлом. Да. В прошлом, — повторяет как мантру, тянет улыбку и тянется за поцелуем, пытаясь не концентрироваться на болезненных воспоминаниях.

Так лучше, думается Олегу. Спокойный Разумовский это… спокойный Разумовский, в общем. От этого весь мир вздохнуть с облегчением может, а Олег и тем более.

— Ты как? Можем не продолжать, если сильно кроет, — спрашивает Волков, но Сережа мотает головой.

— Сам сказал, что сейчас все хорошо, — отвечает он, хотя по виду не особо в это верит. Олег сомневается в том, хорошая ли это идея, вот только руки скользят под резинку шорт, и он сдается.

Пусть отвлечется, ему полезно — первая мысль. Вторая, чуть более позорная и эгоистичная — ему очень нравится, и прерваться сейчас было бы кощунством.

Они целуются долго и влажно, руки Разумовского везде, от шеи, где он ласково чешет за ушком, до нежной кожи рядом с членом, по которой пальцы порхают почти невесомо, вызывая мурашки и желание податься вперед. Хочется попросить взять член в руку, и тот, будто мысли читая, обхватывает пальцами, скользит так хорошо и правильно. Олег вспыхивает от мысли, что Сережа мог наблюдать за ним украдкой в приоткрытую дверь ванной, потому что движения такие точно выверенные, идеально повторяющие его привычную рутину. Сжать насухую, провести пару раз, оттягивая кожу, и большим пальцем размазать смазку по головке.

Поцелуй заглушает стон, низкий и глубокий. Разумовский продолжает мерно двигать кулаком, и Олегу кажется, что он совсем скоро кончит, быстро и позорно, от одной только дрочки и поцелуев.

Он отстраняется, насколько это возможно, и говорит запыханно:

— Я сейчас кончу.

Ему и самому не понятно, о чем он просит: остановиться и дать ему сохранить хоть немного гордости, или продолжить — но Сережа кивает и, поцеловав напоследок, отсаживается чуть дальше.

— Подожди, я попробую кое-что, ладно?

Хочется спросить, что он делает, но тот только склоняется ниже и стягивает шорты, оставляя их под ягодицами. Щекотно целует рядом с дорожкой волос, дышит на кожу и смотрит на член со странной смесью удивления и восхищения.

— Если так подумать, странно, что мы столько лет знакомы, а я первый раз твой член вижу. Так близко, я имею в виду, — говорит Сережа, и Олег невольно прыскает от смеха. Странное наблюдение, но ведь так и есть: раньше для секса у них просто не хватало ни времени, ни смелости. 

Он продолжает, и выражение его лица становится более серьезным. 

— Красивый. Как и ты весь.

У Олега внутри бушуют эмоции. Ему редко говорят комплименты, еще реже — никогда — его члену, но все равно приятно. Он тушуется, хочет разрядить обстановку какой-нибудь дерьмовой шуткой в духе «ну, тебе-то есть с чем сравнивать», вот только Сережа говорит это так искренне, что и слова не выдавить.

Он обхватывает его у основания, ведет языком, и почему-то только сейчас Олег понимает, что именно он предлагал. Он давится вдохом, рука ложится на рыжую макушку непроизвольно, и он тянет его за волосы, совсем легко, чтобы поднять.

Разумовский смотрит на него непонимающе и не выпускает член из рук. От этого Олегу становится совсем неловко.

— Стой, ты уверен? Это как-то… — он пытается подобрать слова, но в таком состоянии получается плохо.

Сережа справляется с этим лучше.

— По-гейски? — спрашивает без тени стыда, и Олегу хочется уткнуться лицом в подушку.

— Да. По-гейски, — вслух получается очень глупо.

— Подожди, а на что еще ты подумал? — Сережа улыбается, даже скалится, и, кажется, только рад наблюдать за смятением на лице Волкова.

— Я… да ни о чем я не думал, — отвечает и откидывает голову назад, только бы не смотреть в эти хищные глаза.

Не ему здесь смущаться, по-хорошему. На вылазке куда-нибудь в Сирию никто не осуждает, когда в рот берешь, а вот в тюрьме очень даже.

Разумовский ничего не отвечает, только усмехается, плюет и обхватывает губами головку, размазывая слюну. Теперь Олег точно уверен, что кончит через три секунды.

Он рефлекторно сжимает волосы крепче, и тут же хочет разжать их — потому что это Сережа, и с ним нужно аккуратно — но тот стонет, и, черт, Олег может поклясться, что ради такой реакции он будет держать его волосы вечно. 

Сережа упирается ладонью ему в бедро, не давая пошевелиться, прижимает член к небу языком, двигает головой так умело, что Волкову остается только шипеть «Блядь, Сережа» сквозь стиснутые зубы.

Сослуживцы, особенно в армии, по молодости, часто хвастались, как им перепало от симпатичной блондинки, но он никогда бы не подумал, что секс — это на самом деле настолько приятно.

Стоны становятся короче, а движения на члене быстрее, и тогда Олег тянет:

— Сереж… Сейчас…

Но Разумовский, к его удивлению, не выпускает член изо рта, а насаживается сильнее, так глубоко, что Олег чувствует рефлекторно сжимающееся вокруг головки горло.

Когда он кончает, ему кажется, что сейчас все кости потрескаются, потому что его выгибает над кроватью, как на дыбе.

Сережа проглатывает все, даже не давится. Он похотливо облизывается, выпустив член изо рта, и тянется ближе к Волкову, который только и может, что дышать прерывисто и в потолок смотреть.

— О… охуеть, я не знал, что ты умеешь… так, — говорит Олег, едва собираясь с силами.

— С заглотом? Ага, в тюрьме научился. Ну что, понравилось же? — смотрит сияющими глазами, и говорит так непринужденно и буднично. Олег не знает, закрыть лицо рукой, чтобы не выдать предательскую улыбку, лезущую на лицо от всей несуразности сказанного, или собрать все оставшееся в нем достоинство в кулак и ответить со спокойным лицом.

Олег не понимает, как он может говорить об этом так просто, пока не вспоминает, что это, мать его, Разумовский, которого с детства хлебом не корми, дай что-нибудь подобное выдать в самой неподходящей ситуации.

— Очень, — честно отвечает он, и смотрит, как Сережа давит в себе гордую улыбку.

Таким счастливым и довольным он видит его только за компьютером, когда код не выдает очередную ошибку, а запускается без проблем.

— Я знал, что понравится.

Они молча смотрят друг на друга, Олег не может оторвать взгляд от полоски закатного солнца, упавшего аккурат на левую сторону лица, пока Разумовский не двигается и не встает с кровати.

— Ты куда? — спрашивает Волков, натягивая шорты и перекатываясь на бок.

— В ванную, — непринужденно бросает Сережа и пытается на ощупь найти тапки.

— Зачем?

— Ну, мне-то тоже кончить хочется, — говорит, оборачиваясь через плечо. На лице у него читается «ну и эгоистичный же ты, Волков». — Вот и иду.

— А в ванную зачем?

— А ты хочешь, чтобы я перед тобой подрочил? — язвит и тут же замолкает, осознавая. — А. Ты про это, — приподнятые брови Олега явно сбивают его с мысли. — Нет. Нет-нет-нет, с тебя на сегодня хватит, — говорит тоном не терпящим пререкательств.

У Волкова дыхание перехватывает, от того, какой он сейчас. Такой заботливый, хоть и привычно наставляющий свои правила.

Но у него другие планы. У него принципы и долг, который сейчас, как ему кажется, обязательно нужно исполнить.

— Просто покажи, как тебе нравится.

— Волч, серьезно… — говорит Разумовский, но спотыкается, когда Олег тянет его за край футболки.

— Я серьезно.

Он думает совсем недолго, приваливается рядом и стягивает свои короткие блядские шорты, отбрасывая их подальше. Почему-то прижимает колени ближе, будто пытаясь скрыться, и Олег не понимает, почему он, такой открытый и смелый, сейчас не храбрится.

Член прижимается к животу, пачкая футболку смазкой. Сережа дергается и рвано выдыхает, когда Олег обхватывает его.

— Так? — спрашивает, пару раз двигая кулаком в привычном для себя темпе.

— Быстрее, — говорит Разумовский и откидывает голову. — Да, вот так, — стонет на выдохе, когда Олег ускоряется.

Сережа стонет в голос, то сжимает колени, то разводит их в стороны; он на пределе, так долго игнорировавший свое возбуждение. Олег прижимается ближе, стараясь не сбавлять темп, и целует его в основание шеи.

— Сереж, ты такой… хороший, — получается не так поэтично, как у Разумовского, но он все равно содрогается и толкается в кулак сильнее. 

Сережа замирает, кончая, цепляется за руку, и горячо дышит в коротко бритый висок, повернув голову.

Олег замедляется, смотрит на испачканную спермой ладонь и бесцеремонно вытирает ее о простынь. Сережа точно взъестся потом, но сейчас только смотрит за его движениями расфокусированным взглядом.

— Так ведь лучше, чем в ванной одному?

Он кивает с улыбкой и прислоняется лбом к плечу.

— Ага. Для первого раза ты перевыполнил задание.

Они сидят, привалившись друг к другу, пока Волкову в голову не приходит то, что он хотел спросить.

— Как ты узнал, как именно мне нравится? — на слово «дрочить» его уже не хватает. Разумовский поднимает голову, смотрит на него непонимающе, а потом загорается улыбкой.

— Фокусник не раскрывает своих секретов, — скромно отвечает и целует его.

Олег чувствует тепло чужих губ и понимает, что этого стоило ждать 30 лет.