Мама

Над храмом, в ледяном воздухе, сияла луна. Ночь была так хороша, что ее не портила даже очередная истерика ненасытного Иноске. Закончив кормиться, пухлый мальчонка вальяжно устроился на руках Котохи и корчил оттуда рожицы Доуме. Молодая мать находила это развлечение сына забавным, и блондину ничего не оставалось, кроме как молча подыгрывать крикливому дитяте, хотя без Котохи он бы стал делать это в последнюю очередь. Возможно, в глубине души ему больше хотелось увидеть ее реакцию на свои дурачества.

Испуг, злость, радость, недоумение. Эмоции менялись на лице Доумы с разрывом в миллисекунды, буквально каждое мгновение он изображал нечто новое. Сам он и не задумывался, как у него так получается. Наверное, багаж жизни, насчитывающий более чем сотню лет, и ежедневное созерцание бесконечных физиономий прихожан сыграли в этом значимую роль. Но что-то в его умении было особенным. Будто заранее предопределенным. Заложенным даже раньше, чем он начал существовать.

Как бы то ни было, демон добился своей цели. Котоха, вдруг перестав бессмысленно щебетать и умиляться кривляньям ребенка, переключила внимание на хозяина храма. Она уже поняла, что Доума просто отвечал на "дразнилки" Иноске, но шок, отражающийся в ее глазах, уже было не скрыть.

— Бог мой, Доума-сама... Как у вас так получается???

— Получается что, милая? — враз остановил игру Доума, оставив лишь заинтересованную улыбку.

— Ваше лицо... Вы... Вы вообще будто ни минуты не думаете, что сделать дальше. У вас... настоящий талант! Так четко и быстро показываете такие разные настроения! Я даже опомниться не успеваю, а вы... — захлебываясь в восторге, пояснила девушка.

— Ой, ну что ты. Какой же это талант? Талант — это, не жалея себя, растить такого... чу-у-удного малыша, — блондин еле сдержался, чтобы не применить какое-нибудь нелицеприятное определение.

— Да, ухаживать за ребенком — это тяжело. Но не обесценивайте свое мастерство, Доума-сама!

— Не буду, дорогая.

С удовольствием отметив тишину, возникшую вследствие того, что младший Хашибира, наевшись и набаловавшись, наконец заснул, демон засмотрелся на Котоху. В отличие от него, она никогда не врала себе и другим в своих чувствах. Если ей было грустно — она плакала навзрыд. Если веселилась — то смеялась, как говорили другие последователи культа, "неприлично громко", иногда даже забавно хрюкая. Наблюдать за ее поведением всегда было до безумия приятно. Доума, облаченный в нерушимый кокон лживости и притворства, будто глотал рывками свежий воздух, находясь рядом с ней.

Она была такая чистая. Такая настоящая. И, похоже, наконец-то счастливая.

Но он не мог не помнить, какой она была, когда только пришла сюда. Вернее, приползла практически на коленях, горемычная, еле живая, изувеченная, продрогшая до костей и с таким же ребенком на руках. Мальчишку она держала за пазухой — там, где в ее теле оставался последний очаг тепла. Как же порой поражает материнское бесстрашие и безрассудство.

Тогда люди в храме больше жалели несчастного малыша — как же, это ведь безгрешное существо, младенец. На Котоху же все практически плевались. Оборванная, грязная, побитая, словно последняя шавка. Просто нищенка, которой удивительным образом повезло оказаться здесь. Женщины любят детей. И не любят других женщин. Потому за бедную Котоху волновался, похоже, только один Доума. Если бы не он, ее бы просто вышвырнули, оставив мальчика. Но Милостивый основатель, к удивлению многих, распорядился выходить эту бедняжку, даже не подозревая, насколько важной она станет для него в итоге.

Думая обо всем этом, радужноглазый всегда старался избегать корня проблемы, чтобы не портить себе настроение и аппетит, но в этот раз у него ни с того ни с сего вырвалось как-то само:

— Послушай, а как же так вышло, что... ты оказалась здесь?

Из смутных объяснений девушки он уже знал, что виной того ее состояния, в котором она попала в храм, были ее муж и свекровь, но он никогда не спрашивал, что привело ее к таким людям. Не хотелось портить настроение и Котохе тоже. Но сейчас он был готов услышать всю правду.

Улыбка на лице Хашибиры, конечно же, быстро угасла. Доума даже слегка застыдился, если можно было это так назвать. Он постарался изобразить жалость на лице, но внутри у него, как и всегда, ничего не было. Только интерес. Что же расскажет о себе Котоха?

— Ну, вы ведь уже знаете... Я сбежала из дома мужа, потому что...

— Да-да, знаю, опустим это. Как же тебя угораздило вообще с ним познакомиться? И почему ты не ушла раньше?

Котоха горько усмехнулась:

— Это вы, Доума-сама, можете выбрать себе любую жену, какую только захотите. А меня заставила выйти замуж мама.

— Против твоей воли?!

— Конечно. Моя мама... она...

Похоже, эта тема была для девицы еще больнее, чем разговоры о муже. Но, закусив губу, она все-таки продолжила:

— Мама не хотела ребенка. Они с папой никогда и не любили друг друга, их поженили их родители, но мама сразу сказала ему, что не родит для него наследника. Отец разозлился и сделал с ней грех... насильно. Она пыталась избавиться от плода, но я все-таки родилась. Вскоре после этого папа заболел и умер. Мама осталась жить одна на краю деревни. Она всегда говорила, что я ей не нужна и что она хотела утопиться еще беременной, но отец ей не давал. Нам почти всегда нечего было есть, она несколько раз пыталась продать меня, но я была слишком мала для какой-либо работы, так что все люди отказывались. Едва мне исполнилось тринадцать, как мать начала говорить уже о моем замужестве. Однажды к нам пришел какой-то мужчина. Мне он не понравился, но мама сказала, чтобы я привыкала к нему, потому что ему она и хотела отдать меня. Я так плакала и просила не делать этого, но в конце концов...

Котоха промокнула рукавом кимоно слезы, что градом посыпались с ее глаз:

— В один день мама привела этого человека и заставила меня раздеться перед ним... Она закрыла двери, и он... Он... Он сделал то же самое, что и папа с мамой... После этого он дал ей денег и забрал меня...

Доума поспешил сменить маску. Теперь он выглядел устрашающе. Внутри у него тоже происходило нечто странное. Такого он еще не испытывал.

Ярость и ревность медленными потоками заползали в его душу.

Так вот как произошло знакомство Котохи с мужем! Он не просто купил ее, но даже "примерил", как какой-то товар! А если бы он остался недовольным?!

Все это озвучить блондин, конечно же, не мог. Но у него уже созрели планы и на этого мерзавца, и на его старуху-мать, которая обижала Котоху на пару с ним.

— Но знаете, Доума-сама, когда я обернулась, я увидела, что мама улыбалась. Она радовалась, что теперь со мной все будет хорошо и я больше не буду голодать. Да, в тот момент мне было очень больно и неприятно, но ведь, в конце концов, мама делала это ради моего блага! Она все же любила меня! Мама... Мамочка...

Девчонка разрыдалась еще пуще. У Доумы же отвисла челюсть. Эта тварь так поступила с ней, а Котоха еще умудряется оправдывать ее? "Дурочка, да эта карга радовалась тем грошам и тому, что не помрет от голода, в первую очередь, она сама! Прекрати уже делать вид, что ты по ней скучаешь!".

Но она не лгала. Да, она сказала неимоверную глупость, но она по-прежнему не притворялась. Котоха, бедная, наивная, и правда любила свою родительницу и была готова простить ей все.

Нет, лучше уж совсем не иметь матери, чем иметь такую.

После такого разговора Доума задумался и о собственной маме. Увы, он знал о ней, как и об отце, крайне мало, ведь с детства видел чужих людей намного чаще собственных родителей. При всей его феноменальной памяти он мог вытащить из нее лишь крупицы воспоминаний о той, что подарила ему жизнь. И самым ярким из этих воспоминаний было и самое последнее, связанное с матерью. То, как она убивала своего супруга. Остальные же фрагменты ничего ему не давали. Он помнил лишь заурядную персону, которая всегда была тихой и улыбчивой.

Доума и не подозревал, насколько они с матерью были похожи. Да, по внешности они разнились настолько, что казалось, будто между ними не было и капли родства, но все, чем отличался демон, на самом деле он унаследовал у нее, этой безымянной женщины, от которой осталась лишь тень на подкорке его сознания.

***

С детства девочку никогда и ни о чем не спрашивали. Будучи младшей из семи сестер, Нана с малых лет знала, что в ее знатной семье ей единственной уготована роль прислуги, и такой же прислугой она должна будет стать мужу, если ей, конечно, повезет его найти.

Мать семейства сделала нехитрый расчет: две старшие дочери управляют домом, четырех средних отдают в семьи таких же аристократов, а младшая прислуживает всем остальным. Впрочем, Нану тоже могли бы записать в невесты, но уж больно неказистая она была — ни красоты, ни грации. Сладким голосом она не отличалась, танцевать, как остальные сестры, не могла. Но все же было кое-что, за что матушка всегда ее хвалила: улыбка. Девчонка улыбалась безропотно и мило, и это было все, что она умела. Потому эту улыбку ей наказывали носить всегда — авось кому-нибудь да приглянется, бестолковая.

Нане всегда хотелось научиться рисовать. Но это никого не интересовало. Когда она на уроке попыталась малевать чернилами вместо того, чтобы писать иероглифы, учитель сильно наказал ее, и семья за нее не заступилась. Впрочем, после этого ее рисунки кошек были высоко оценены маменькой, но исполнить желание девочки никто так и не поспешил.

Рассматривая оставленные цепкими учительскими пальцами синяки на запястьях, она не плакала. Она лишь молча улыбалась.

Нана повзрослела и поняла, что сестрам покупают куда больше одежд и украшений, а ей лишь перепадает то, что не понравилось им. Возможно, в других нарядах, шелковых оби и с драгоценностями, вплетенными прямо в волосы, и она выглядела бы весьма привлекательно. Но Нана не хотела ругаться с родными. У нее была ее улыбка, которую никто из чопорных сестриц не смог бы купить ни за какие деньги.

Пришла пора выдавать девушек замуж. В доме стали появляться разные почтенные господа, и Нана влюбилась в одного из них. Втайне от матери младшая дочь проводила ночи с возлюбленным, робко держа его за руку, так и не посмев даже поцеловать его, а потом она узнала, что это был жених четвертой сестры, считавшейся в доме самой красивой. На их свадьбе Нана лишь раз взглянула на юношу. В его глазах читалась насмешка. Он с самого начала просто смеялся над ней. Но Нана уже давно не чувствовала ни печали, ни боли, ни обиды. Она лишь загадочно улыбалась.

Когда в доме осталась лишь она и две старшие сестры, мать решила все же куда-то пристроить и Нану — то ли от проснувшегося гласа совести, то ли потому, что уже не могла выносить присутствия своей непутевой дочери. Спустя месяцы она, наконец, нашла партию и для нее. Бродячий монах, которого матушка Наны приютила на пару ночей, ушел из их дома не только с круглой суммой, но и с женой.

Незнакомец Нане в душу не запал. Он был старше нее и все время говорил о вере и богах, что не вызывало в девушке никакого интереса, скорее напротив. Но они были и схожи в чем-то. Теперь Нана была не одна такая блеклая и серая в этом мире. Ее муж был совершенно таким же.

Вскоре оказалось, что муженек был не только ярым фанатиком, но еще и озлобленным склочником, не терпящим возражений. На полученные за свадьбу деньги он, вопреки предложению жены купить неплохой дом в ближайшем городе, решил отстроить собственный храм где-то на отшибе, прямо у кромки леса. Нана, и так не привыкшая возражать, даже не была удивлена. Один яростный взгляд благоверного, и она мигом замолкла, так больше и не посмев воспротивиться ему никогда. Она лишь кротко улыбалась.

К удивлению Наны, религия, которую основал ее супруг, исходя из своего извращенного мировоззрения и бесконечных мрачных дум, собрала много последователей, и уже совсем скоро их храм процветал. Впервые в жизни она подумала, что, может, это и не беда, что с ее мнением никто не считается. Ведь все это привело к лучшему.

Так она считала, пока не родила своего первенца. Имя ему дал муж. Сына он назвал Доумой. Мальчик был словно не от мира сего, настолько его вид очаровывал: волосы светлые, а глаза радужные. Как у таких родителей вообще мог появиться такой ребенок? Похоже, он был настолько красив, насколько отец с матерью его были неприметны.

Держа на руках своего малыша, Нана любовалась им, но всегда в ее голове звучала настойчивая мысль, что сын совершенно на нее не похож. Ладно уж волосы и глаза, но хоть что-то же в лице могло бы ему передаться от нее!.. Увы, но нет. Уже сейчас в нем проглядывались черты одного лишь отца.

После такого Нана обычно смеялась. Ну конечно. Кто вообще спрашивал, чего она хочет? Есть лишь вещи, которые она должна, обязана делать, и сейчас она должна улыбаться.

Нана натягивала улыбку, как делала это тысячи раз до этого, и однажды сынок улыбнулся ей в ответ. Внутри женщины что-то резко перевернулось: вот же оно.

Улыбка. Ее улыбка. Он унаследовал ее.

От такого потрясения Нану аж передернуло. Что это? Сердце билось так, словно она убегала от стаи волков. Внутри нее буйствовало настоящее цунами. Как будто все эмоции, что она прятала два десятка лет, разом восстали и требовали выдрать с лица эту проказу, которой она заразила собственное дитя.

Но вдруг все это прекратилось. Глубоко вдохнув и выдохнув, Нана окончательно уверилась, что ее улыбка — не болезнь, а самое настоящее исцеление. И если Доума будет использовать свою таким же образом, то он определенно будет счастлив. Зачем грустить, злиться, переживать, если можно просто улыбаться?

Муж Наны все больше отходил от веры и все чаще отмечал то, что их культ приносит невообразимое количество прибыли, и в этом заслуга Доумы. Люди приходили посмотреть на него и осыпали дарами, думая, что он святой или, как минимум, ангел. А значит, показывать его нужно как можно чаще. Мать не очень-то хотела, чтобы из ее сына делали статую для поклонения. В глубине души она надеялась, что он вообще не захочет связывать свою жизнь с этой сектой. Но слово супруга по-прежнему было неоспоримо, а Доума был еще слишком мал, чтобы что-то решать.

Народ и впрямь повалил в храм, люди были готовы ночевать здесь, лишь бы "юный гений", которым уже успели окрестить мальчика за его проницательность, поплакал об их жалких жизнях. Нана чувствовала, какое давление оказывалось на ее ребенка, и часто сидела рядом, чуть поодаль от места сына. Но все, чем она могла помочь — это тихонько советовать ему не вслушиваться в речи прихожан. Маленький Доума, будучи еще весьма наивным, действительно жалел людей и без остановки плакал. А она лишь виновато улыбалась.

В культе было много женщин. Возможно, даже больше, чем мужчин. И отец Доумы, до этого ничем подобным не промышлявший, вдруг проявил еще одну свою дрянную сторону, которую до этого времени каким-то образом успешно прятал. Нана уже давно не привлекала его. Хотя, она не привлекала его изначально, но теперь он этого даже не скрывал. Пока все внимание прихожан было приковано к его наследнику, отец весело проводил время с ветреными девицами, которые приходили в храм не для исповедей и даже не для созерцания святого дитя, а для поиска подобных немолодых спонсоров. Он не стеснялся кичиться этим даже перед женой: на нее не смотрел никто, а у него всегда было не меньше трех компаньонок в объятиях.

Нана помнила это ощущение. Это был тот же самый шквал, который настиг ее, качающую своего малютку Доуму. Буря эмоций, снова требовавшая уже сделать что-то, а не стоять, закрывшись своим щитом, выжигала ей внутренности и выливалась наружу горящими полосами слез. Казалось бы, она сумела подавить этот бунт своим старым проверенным средством. Только мокрые разводы на щеках показывали то, что это еще далеко не конец этой битвы.

В ту же ночь, зайдя в спальню с супругой, мужчина заметил, что что-то с ней стало не так. Что-то кардинально изменилось, но он никак не мог понять, что.

Осознание приходило постепенно.

— Это что за наряд такой?

— Тебя забыть спросила.

Муж поперхнулся. Не столько от внезапной дерзости, сколько от того, что он наконец понял, что с женой не так.

Улыбка исчезла.

На женщине красовалось кимоно, которое без преувеличения можно было назвать шикарным. Яркое, с цветочным узором, сидело по фигуре. Не то что ее предыдущие серые облачения.

Она надела его, потому что так захотела. И больше никто не смел перечить ее воле, запрещать ей что-то или просто игнорировать.

Произнеся все это вслух, Нана вдруг двинулась на мужа. Она что-то держала за спиной, и это немало напрягло мужчину.

— Ты что задумала, бестолочь?

Вместо ответа грудь супруга пронзило лезвие, а вместе с ним и боль. Кинжал раз за разом соприкасался холодными поцелуями с телом мужчины. От шока он впал в ступор и не мог сопротивляться. Пока отец ее ребенка захлебывался кровью, Нана лишь безумно улыбалась.

— Ну что, где твои девки? Это лучше, чем кувыркаться с ними? Нравится???

Нана не ревновала, о нет. Она точно так же не любила и презирала мужа, как и он ее. В ней говорили другие чувства. Обида, зависть, тоска, гнев. И все эти чувства были вызваны даже не этим гнилым человеком. Все это было взращено в ней благодаря матери, которая с рождения выделила для нее последнее место в очереди на счастье.

Женщина сама не знала, как она смогла остановиться. Труп уже давно перестал обливаться кровью, и Нана, встав на ноги, осмотрела свою работу, чувствуя, наконец, полное удовлетворение.

Этот проклятый мир, где ее считали за мусор, не заслуживает того, чтобы она оставалась в нем еще хоть секунду. Нана вытащила из-за пазухи пузырек и осушила его.

В последний момент она успела подумать о Доуме. Копия отца с маминой улыбкой, этот маленький гад обязательно придумает, как ему жить дальше.

А еще она подумала, что ей нужно было все-таки сбежать в театр и стать актрисой. Она всю жизнь была ею. И улыбка-то ее была фальшивой. На смертном одре она сумела признаться в этом хотя бы себе. Все думали, что она по-настоящему радовалась всему, что с ней происходило, но черта с два. От хорошей жизни не закалывают мужей и не травят себя.

Конвульсии скрутили тело женщины, и она упала в лужу крови супруга. В этот момент в комнату, привлеченный шумом, зашел Доума и, оглядев все, тяжело вздохнул.

— Ну и грязь вы тут развели.

***

Демон упорно старался вспомнить о матери что-то еще, кроме картины жестокой расправы над горе-муженьком. Кто она, по сути, была? Он даже не знал, как она познакомилась с его отцом. Нана рассказывала лишь то, как они построили храм и жили в нем в любви и согласии, ожидая появления Доумы.

В любом случае, она хотя бы изредка разговаривала с ним, не то что папаша.

Мама... Это она подсказала ему, как вести себя с последователями. Она поведала секрет, что если он будет слушать только каждое седьмое слово, то сможет понимать, о чем идет речь, но не будет так сильно переживать из-за каждого гостя.

А еще она во что-то играла с ним. Во что-то... такое знакомое...

Игра лиц!

Это она первой показала ему эту забаву. Нана часто садилась напротив маленького Доумы и изображала эмоции так быстро, как могла, а он повторял за ней без всякого труда. Испуг, злость, радость, недоумение. Надо же, спустя столько лет уже он развлекает подобным образом другого ребенка.

Иноске зашевелился, чихнул и проснулся. Доума ожидал, что он сейчас разрыдается, как делал это всегда, требуя очередной порции молока, но вместо этого мальчик уставился на блондина, будто он помнил, на чем они остановились перед тем, как он уснул. Котоха, видимо, с таким же ожиданием потянулась за бутылочкой, но остановилась, снова оказавшись зрителем этой немой игры.

Доума приподнял брови, делая изумленную физиономию. К реальному удивлению обоих взрослых, карапуз сделал то же самое! Тогда радужноглазый резко нахмурился, и Иноске, чуть погодя, повторил за ним и это. Доума по очереди опускал и приподнимал брови, и мальчишка, пусть и с опозданием, повторял его лица, заставив, наконец, свою мать рассмеяться:

— Вы так мило играете! Ох, Доума-сама, как бы я хотела, чтобы Иноске в будущем был таким же веселым, как и вы!

Смеясь и разговаривая одновременно, Котоха снова случайно хрюкнула. Ее сынок, отвлекшись от игр с Доумой, заерзал и вдруг издал такой же звук. Девушка мигом смутилась и замолкла, а вот демон усмехнулся и нежно погладил Хашибиру по голове.

Она простила даже тех, кто этого не заслужил. Она не бросила своего ребенка. Она вытерпела муки и не сломалась. Она оставалась доброй абсолютно ко всем. Она — единственная, кому он мог, не лукавя, сказать:

— Ты славная мать, Котоха.