Февраль, четырнадцатое

Оле восемь. Она смотрит в окно, выходящее во двор, где ребята громко кричат и швыряют друг в друга мокрые, тяжелые снежки. Ей хочется к ним, но у нее есть дело поважнее. Она выводит тонкой кисточкой «с 14 февраля» на сердечке, а это долгая и очень-очень кропотливая работа. Одно неверное движение – и все насмарку. От усталости болит рука, а спина ноет, потому что она стоит, скрючившись в три погибели над подоконником. Это задание – сделать кому-то из одноклассников «валентинку». Но Оля не станет дарить ее кому-то из мальчишек. Они противные и сопливые, и непременно будут смотреть свысока, если обратить на них внимание. Нет! Она преподнесет подарок той, кто это оценит. Сене, ее новой подруге. Конечно, нужно дарить «валентинку» тому, кто тебе нравится. Но разве друзья не могут нравиться? На всякий случай, чтобы никто ничего не подумал, Оля вырезала ее из черного картона. Красные и розовые – это для любви, для тех дураков, которые хотят жениться друг на друге. Оля не из них. Она вообще любит только бабушку. Но бабушки не стало…  

Оле двенадцать, и ей все еще кажется забавным дарить черные сердца. В этом есть что-то неформальное. А еще ей приятно думать, что между ними есть ритуал, особый, понятный лишь им двоим. Она закрашивает сердце перманентным маркером, остальная поверхность диска ярко серебрится на солнце. Да, это не те заумные симфонии, что Есения так любит включать, но Оля вложила в этот плейлист всю душу. А еще в нем есть те песни, что они слушали в автобусе по дороге на экскурсию, когда кому-то приходилось класть голову другой на плечо, потому что провод наушников оказался слишком коротким. Она обязательно вспомнит об этом.

Оле шестнадцать и она меряет комнату шагами, нервно вслушиваясь в тишину коридора. Почему, почему она позволила ей пойти? Тот парень – придурок, это сразу видно. Да, она научила Сеню паре приемов, та сможет за себя постоять… если захочет. А если нет? Думать об этом было тоскливо и муторно. Что если ей понравится как какой-то прыщавый идиот полезет к ней под кофту, будет слюняво облизывать ее губы? А она вместо того, чтобы двинуть ему, будет глупо смеяться и подыгрывать? От возникшей в голове картины Олю затошнило. Проклятый праздник! Лучше бы его и не было никогда.

Оле восемнадцать. Ей только-только выдали квартиру в старом фонде, на Рубинштейна, насквозь продуваемом, с высокими окнами в деревянных рамах и скрипучим полом. Но Оля почти благодарна за собачий холод, заставляющий Сеню вжиматься в нее, лезть тонкими ледяными пальцами Оле под свитер, чтобы согреться. Бедная, только закрыла сессию, а скоро олимпиада, к которой она готовилась не жалея сил. Оля надеялась, что они как в старые времена будут гулять по городу, пойдут в музей или театр, но, только увидев измученное лицо подруги, она поняла, что к черту этот план. Они три дня почти не вылезали из кровати: сон, немного фильмов и снова сон. Сеня рассказывала об ужасах московской общаги, несносных соседках, невыносимых преподах, о своей новой идее. К счастью, она ничего не спрашивала. Наверное, было глупо молчать об отчислении, о том, что она проходит медкомиссию… Но Олю тоже можно понять: между ними все так хрупко и неопределенно, что, кажется, любое лишнее слово способно разбить вдребезги то, что между ними есть.

Оле двадцать два, и она, наконец, просыпается в своей собственной кровати, в квартире на Рубинштейна. И это невероятно приятное чувство после казармы. Сеня лежит рядом, выжидающе смотрит. Она как будто теперь больше хозяйка в этом доме, чем сама Оля: успела сделать ремонт и обставить все по своему вкусу. Оля сама разрешила ей делать что хочет, в надежде, что когда она вернется, Сеня просто не сможет покинуть их общий дом. Она тогда даже не думала, что все обернется так. На столе стоит ноутбук – новенький, серебристый. Самый мощный, что Оля нашла. На него пришлось потратить все накопленные деньги, но это мелочи. Ей деньги не нужны, тем более скоро ей заплатят намного больше. Сеня почти не смотрит на подарок, она не может оторваться от самой Оли, насмотреться на нее, надышаться запахом ее кожи за два года разлуки разом.  А когда узнает о новом предложении, растерянно заламывает руки:

- Я не хочу, чтобы ты уезжала. У меня плохое предчувствие. Да и… опасно это все.

- Не опаснее, чем служба.

- Но ЧВК – это же наемничество. Это уголовная статья, военное преступление.

- Серая зона, никто ведь не называет себя наемниками в открытую. Пока мы представляем их политические интересы в регионе, на это будут закрывать глаза.

- К черту их политические интересы!

- К черту. Но они хорошо платят, – Оля смеется и целует Сеню в щеку. И ей кажется, они все способны преодолеть, и еще один год разлуки, и даже больше, если понадобится.

Оле двадцать четыре и она не может заснуть. Их отношения закончились, не начавшись, и, уезжая, она ничего не обещала. От чего же теперь в груди жжет чувство вины? Рядом Джесси уже досматривает пятый сон. Ее ведь совесть не мучает. Хотя у Джесси вряд ли вообще есть совесть. Оля старается относиться к этому так же, напоминает себе о том, что она, в сущности, одинока, ведь Есения не звонит уже год. Но до сих пор даже такие ночи кажутся Оле предательством, цена которому – Каинова печать, не меньше. Как бы ей хотелось, чтобы для нее все было так же просто как для ее любовниц: веселье, о котором приятно вспомнить за бокалом вина. Но все, что она способна вспоминать – огненные волосы, рассыпанные по подушке и холодные тонкие пальцы на своем плече. Но все это разрушено – безвозвратно – ее собственными руками.

Оле двадцать девять. Она заглатывает суточную дозу ибупрофена разом и запивает – водкой. Может быть, так неправильно, но в груди страшно болит – не понятно даже: ранения или что-то другое. За окном грязный и незнакомый город. Она собирает свою "беретту", смазав все детали минеральным маслом. Все, чего она хочет – посмотреть ей в глаза. И спросить. Нет, не «за что?», она прекрасно знает, что с ней это все было никак не связано. Она спросит: «какого черта?!»

Оле тридцать, и ее будит нежный шелест океана. Спокойно, свежо, немного солоно на губах. Она поворачивается на кровати и видит ее, раскрывшуюся, растрепанную, мирно сопящую совсем рядом. Слишком жарко, чтобы спать в обнимку. Но Оля пододвигается ближе, проводит ладонью по влажной спине, чем вызывает невнятное мычание. Есения поворачивается к Оле, не открывая глаз, но дышит уже не так ровно, как во сне. Ее волосы светятся красноватым золотом в косых рассветных лучах, под фарфоровой кожей проступает зеленоватый рисунок вен: паутина оплетающая шею и расползающаяся по груди, которую пересекает глубокий шрам – две розоватые полосы крест-накрест. Ольгу посещает чувство, которому она не находит названия. Не дежавю – нечто наоборот, когда до боли знакомое будто бы видишь впервые. И влюбляешься с первого взгляда.