Розария находится здесь всего четыре дня, а уже хочет сбежать, чтобы эти высокие, надменные стены и потолки с божественными каракулями не раздавили ее жалкую тушку, ночь от ночи корчащуюся в конвульсиях. Последствия неосторожности, дурного прыжка и чьих-то ядовитых стрел. Но даже эти раны на боках и животе, даже горячка и жгучая боль мало убивают в ней желание сбежать под ясное небо. А ещё спустя неделю она не помнит, почему отказалась от идеи тут же уйти - у нее работа, эта шайка бандитов у Спрингвейла, до которой Рыцарям, видимо, дела нет. Их она знатно припугнула, однако надолго ли ее танцы с глефой отвадили этих разбойников от деревенских домов?
Хотя, стоит Розарии дождаться конца вечерней службы, как она моментально вспоминает, почему до сих пор валяется на монастырской койке: утихают голоса, хор, молитвы, отворяется высокая дверь и внутри появляется сестра Барбара с тарелкой горячего супа и свежего хлеба. И Розарии тут же хочется притвориться немощной, чтобы ее голову под осторожный кроткий вздох приподняли и коснулись губ теплой водой. Но гордость ей этого не позволит. Хотя очень хочется.
Барбару любят здесь, любят остальные раненые и хворые, у которых гордости будет поменьше, у которых у гордости голоса нет. И Барбара отвечает им, заботливо меняя повязки и принося такой же горячий суп, но Розарии то и дело кажется, что ее суп будет горячее, вкуснее, а краюшка хлеба - больше. Она резво поднимается, морщась на боль в боку, резво поднимает руки на перевязку и улыбается одними губами, когда Барбара стягивает с нее рубашку, обнажая монастырю небольшую грудь. Розария - опытная. Она знает, что Барбара смотрит. Барбаре же достаточно строго сказать, что она лишь осматривает ее тело, и Розария тут же резво поднимает плечи:
– Разумеется, милсдарыня! Ни о чем другом и речи не шло!
Ей в чем-то не повезло – койку Розарии выделили самую дальнюю, у стены, так еще и заставили ширмами, чтобы никто не тревожил ее покой, но за этими ширмами ей совсем не видно, что происходит в длинной зале монастырского госпиталя. С другой стороны, ждать Барбару так гораздо приятней. И чем дольше она здесь лежит, тем меньше ей хочется уходить.
Розарию нашли слишком поздно, чтобы та быстро встала на ноги; яд успел разлиться вместе с кровью по всему телу, а потому ей почти не надо было придумывать себе отговорки, чтобы каждый вечер любоваться светлыми локонами и мягкой улыбкой. Иногда ее обхаживают и другие монашки; они Розарии тоже нравятся, вот только их осмотр ее ран всегда носит чисто профессиональный интерес.
И каждый вечер, когда вместо скучных черных юбок она видит одну светленькую, сердце у Розарии подскакивает на миллиметр выше. Будь у него хвост, у этого сердца, виляло бы так, что лёгкие уже давно оказались бы на стенах.
Первым, что Розария ей говорит на вопрос "расскажи о себе", который та задала, чтобы отвлечь ее от боли при обработке ран, так это что она – наемница. Опыт подсказывает ей, что такие штучки всегда срабатывают на девицах со светлыми локонами и большими глазами. Барбара же, тяжело вздохнув, посмотрела ей тогда в глаза:
– Оно и заметно. Совсем себя не бережете - только взгляните, сколько рубцов на одном только животе...
Розария не понимает, работало ли ее хвастовство, или нет, но желание бахвалиться как-то падает под этим строгим, уставшим взглядом. Она сама становится серьезнее, откладывая историю о том, как дралась с тремя громилами за раз, на потом:
– Без нас никуда, милсдарыня. У рыцарей работы все больше и больше, вот и приходится пахать сверхмеры.
– Ещё бы - сверхмеры... А рыцари на то и нужны, чтобы таких, как вы, отпевали меньше, - она замирает, поднимая тонкие руки с прозрачной кровяной плёнкой на пальцах, и смотрит прямо на нее. - Надеюсь, вас мне никогда не придется отпевать.
Сквозь боль, Розария усмехается.
– Не придется, я не мондштадтская.
– Перед небесами мы все едины. А теперь потерпите – будет больно.
И Розария терпит, стиснув в зубах выданный ранее кожаный ремешок. Барбара работает быстро, ловко и резко, и совсем не нежно, вопреки ожиданиям. Наёмнице хочется попросить награду за страдания - она шутит едва устало, когда Барбара снова появляется перед ее глазами. А та смотрит неожиданно долго, задумчиво, а потом подходит и мягко целует в лоб.
Розария не придает этому значение - она, по крайней мере, не должна. Это же церковь, здесь каждый третий друг другу брат, подруга подруге - сестра, а про небесные венчания, которые скрепляются поцелуем, она тоже наслышана сполна. В конце концов, наемники - частые гости монастырей и маленьких церквушек. Вот только у Барбары губы не по-церковному теплые.
Она привыкла разглядывать ее лицо и говорить сказки в вечернем воздухе, запахе горьких противных настоек и каких-то отголосках песнопений, и говорить ей о своих приключениях. Работу Розария давно решила называть именно так, чтобы самой было не так кисло. А Барбара взамен говорит о Мондштадте, о монастырских делах, о сплетницах-монашках. А иногда она ей поет. Эти моменты Розарии нравятся ещё сильнее. Она любит засыпать под пение Барбары.
Барбара приходит к ней всегда, не пропуская ни одной своей очереди, хотя от Розарии не скроешь ни тарелкой с горячей курицей, ни улыбкой, как сильно она устает. Обход больных под вечер даётся ей тяжело, она поднимается в пять, молится, отмаливает чужие грехи, да так, что - Розария в этом уверена - на свои и времени не остаётся. Монштадтцы любят Барбару. А она не может упасть лицом в грязь перед ними. И Розарию это, право, угнетает. Она всегда считала, что у монашек много свободного времени, а оказалось, что нет. Ещё бы она об этом слышала, ведь брату-наемнику всегда интересней говорить про монашеские поцелуи, ежели про то, как они живут окромя.
В один день она приходит настолько измотанной, что Розария не выдерживает.
– Милсдарыня, ещё немного, и вы свалитесь без сил прямо на вот этой вот плитке. Не советую, честно - там холодно и жёстко, - улыбается она, поднимаясь на локтях. Барбара устало улыбается, но тут же хмурится, видя, как охотница задвигалась в бок. - Прилягте лучше сюда. Тут мягко, чисто, тепло, уж я-то знаю.
Она жёстко усмехается, а Барбара упрекает ее за совсем не смешные слова. Однако предложение неожиданно принимает, и садится где-то на уровне пупка, прикрыв глаза и сложив на бедрах руки. Она сидит и напоминает Розарии одну из статуй, которые та мельком видела, пока ее несли с криками через главные двери мондштадтского собора. Статую ту очень хотелось поцеловать в ядовитой горячке, потому что температура тогда у Розарии била через край, а холодный мрамор привлекал. Это немного раздражает; Барбара, в конце концов, совсем не холодная.
Розария улыбается, приподнимаясь на локтях на лазаретной кушетке.
Голос у Розарии низкий и ершистый, как и она сама.
– Вы так устаете, - она говорит и тянется к Барбаре, чтобы почти коснуться носом щеки. - Смотрите, стоит кому-то здесь застонать от боли, так вы тут как тут, - последнее мурлычется и вгоняет в краску обычно такую сдержанную и отстраненную сестру. - Отдохните тут немного.
Барбара ломано поворачивается к ней лицом и долго, тихо смотрит куда-то, не способная сконцентрироваться на чем-то одном. Смотрит на нос, на его кончик, на губы – приоткрытые и сухие. И так же ломано, как повернулась, как определила в своей голове ход действий, выиграв партию, тянется к ним. Целует невесомо, мягко, недвижимо, целует, кажется, пленку перед губами, а не сами губы, и Розария, хмыкнув, не дает воздуху почувствовать что-либо вместо себя.
Розария – холодная, жесткая, ей дела нет до нежностей и романтики, но сейчас она чувствует, как в груди прыгает от восторга та самая девочка, которая слушала брата-наемника и все эти истории о венчаниях на небесах.
Барбара тяжело дышит и то и дело сжимает нервно колени, но, напрягая бедра, делает себе только хуже. Потому что это приятно, это отдает чем-то щекотливым. И Розария это видит.
Розария целует губы и кладет руки на талию, на платье, на руки - берет их и отнимает от бедер, проникает в кулаки и разжимает их, вместе с ними убирая напряжение в темной зале. Барбара тяжело вздыхает, поворачивает лицо прочь, но щекой - к горячим губам, и Розария целует.
Она сжимает рукой маленькую грудь, нежно, легко, потому что притворяется, что случайно нашла на сложном пасторском платье, и Барбара вроде бы верит, потому что позволяет. И сама, кусая губу, подтягивается и сидит уже не на самом краю, а на животе, стянув свои синие башмачки с глухим и коротким лязгом. Розарии нравится. Она смотрит на нее снизу, она трогает, вытянув руки вверх, она ложится на подушку обратно и бормочет:
– Идите сюда.
Барбара идет.
– Мы, милсдарыня, горазды не только с громилами драться.
Барбара сначала не понимает, а потом руки на ее спине плавно ведут ее все ближе к груди, к шее. Даже в лунном свете Розария видит, как вспыхнули у сестры щеки, как нижнюю губу та прикусывает и как смотрит, смотрит на нее, в лунном свете холодную с горящими пальцами.
Розарии остаётся только догадываться, как далеко заходит Барбара в своей голове, чтобы там, где она сидит, наемница чувствовала жар.
– А что же ещё они умеют? - тихо и совсем не нужно спрашивает она.
Розария улыбается.
– Хотите узнать?
Розария приглашает.
Барбара принимает приглашение.
Ее мягкие юбки не шелестят, когда она садится, сжимая подолы руками, приподнимает их, когда Розария видит светлые колготки, облегающие ее маленькие бедра. Барбара сидит почти у груди, Барбара тяжело дышит, Барбара треснула наконец-то, выбралась из камня, когда холодные руки в лунном свете легли на ее таз, низко, опасно низко. Розария стягивает колготки, забираясь под них, видит бельё и смеётся про себя, ведь пару дней назад представляла пушистые панталоны, ныряет пальцами под него и стягивает вслед за колготками.
Барбаре все ещё сложно - она озирается то и дело, пытаясь понять, поважничать в своей голове - неправильно, не принято, другие услышат. За ширмой ли, за стеной, за ее принципами, за догмами монашек-сестер, но тело внезапно и резко вздрагивает, как подбитая пташка, когда она чувствует пальцы на пухлом лобке.
Розария гладит коротко, любовно, улыбается, поднимая на нее взгляд - нежный внезапно, и одновременно такой уверенный, и Барбара вновь кусает губу. Уже в нетерпении - разве она не обещала показать ей, что умеют наемницы, кроме как получать в бок ядовитыми стрелами? И Розария будто слышит ее: не отрываясь от кожи, руки тянутся к ягодицам и бёдрам, обхватывают ее и неожиданно, резко тянут на себя, двигая ее всю к подбородку, к губам... Барбара забывает, как дышать.
Розария осторожна поначалу, ее язык слегка давит на клитор, раздвигая его и собирая, массируя, водя по кругу, ей жарко, ей мокро, ей пьяно от запаха тела, в которое она вцепилась руками, которое трепещет пташкой, дрожит и не осмеливается двинуться самостоятельно. А в голове у этой самой пташки орет: хочешь же. Хочешь, Хочешь, Хочешь. Она ломаная сейчас, она поджимает губы и заводит глаза наверх, и наконец-то, когда задерживать дыхание уже невозможно, начинает плавно двигаться на языке, седлает его, седлает Розарию под своей юбкой. Нежная кожа отдаёт ей все в голову, пульсирует от языка, от того, как он то становится твердым, то резко расслабляется, притворяясь, будто вибрирует, и она продолжает двигаться в слабо держащих ее руках.
Плечи у пасторки расслабляются, голова теряет страх быть пойманными, страх, что кто-то заглянет за ширмы, вторгнется в личное пространство - их пространство, потому что Розария целует ее, массирует, а язык изгибается в соответствии с ритмом, который задаёт Барбара. Плечи рассыпаются, как осколки стекла, по рукам, и дрожащие пальцы пьяно ищут ее короткие темные волосы, зарываются в них, берут за голову, чтобы чувствовать ближе, сильнее, чтобы растечься, расслабиться. Барбара кусает губу и сквозь нее выдыхает шумно и громко, и изредка, сдавливая это в себе, мычит, тихо и протяжно. Розария понимает, видит, чувствует в мягких бедрах, что у Барбары в голове, кроме нее самой и ее языка, нет сейчас ни молитв, ни псалтирей, ни ее мондштадтской паствы, которой всегда надо угождать. Это, чувствует она, другая Барбара, от которой не ждут, что она будет вести, что вцепится ногтями в волосы, что зажмурится – хотя ей этого и не видно, но она представляет морщинки вокруг плотно закрытых глаз – от удовольствия. А удовольствие Розария давать умеет. И от мысли, что сама позволяет Барбаре выбраться из этой каши догм и всякого рода строгостей, у самой в груди растекается радугой.
Разбитые плечи над ней неожиданно собираются и дергаются вверх, Барбара, дрожа, начинает резко и быстро напрягать бедра и таз, чтобы выжать из себя все и себе же больше забрать. А Розарии хочется резко перевернуть ее, резко уложить на кровать, содрать и платья, и колготки, чтобы она обхватила ее тело ногами, чтобы задрала их, а сама распласталась на крохотной койке, но она сейчас не Барбара, она помнит обо всем, даже если от одного взгляда на нее так не скажешь. Она улыбается, когда понимает, что даже мычание попытались задавить, ведь оно наверняка протащит за собой громкие крохотные стоны, а святошам над ними это явно бы не понравилось, нарисованным и мирно спящим в своих маленьких кельях с каменными кроватями. Розария не очень разбирается в том, из чего состоят монастыри.
***
Она знает, что сегодня придется уйти. Розария распланировала все свое свободное время, когда поняла, что раны начинают заживать. Бандитов у Спрингвейла абы кто явно не прогонит.
Выходя из монастыря с глефой на спине, она морщится душному яркому солнцу, прикрывает ладонью лоб и молча идет, считая ступеньки, вниз. Острый взгляд цепляет, как стоящие у стены монашки прикрыли от Розарии пухлой рукой рот и ушко, нашептывая что-то друг другу и таким же острым зрачком поглядывая в ее сторону. Сплетницы.
Проходя мимо одной из мраморных дев, которую подметила еще тогда, когда ее несли с разорванным брюхом, она ухмыляется, подходит к ней. Розария любуется ее скромным одеянием и умиротворенным выражением лица, лица спящей девы, охраняющей мондштадтский сон. Только с губ у мраморной девы дыхание не срывается, когда Розария тянется к ней, по-детски встав на мысочки, и кукольные глаза не открываются широко в возмущении, когда она касается своими сухими шершавыми губами ее, ледяных и тонких.
Розария резко разворачивается к сплетницам и смеется, когда те не сразу понимают, что их раскрыли, а когда понимают, то вздрагивают и спешат разбежаться по внезапно возникшим перед ними делам, как напуганные голубушки. Розария качает головой и снова начинает, сбившись, считать ступеньки вниз.