Разумовский часто уходил. В большом аббатстве он чувствовал себя потерянным, воздуха было слишком много, а в ночном лесу, окруженный деревьями-исполинами, щекочущими ночное небо, было спокойно. Пушистые деревья, короткая холодная трава ласкали со всех сторон, защищая. Шорохи вокруг, шелест полуночных птиц уже давно не пугали его.

В одну ночь он зашел далеко, слишком далеко. Пышные кроны перестали казаться знакомыми, узкая тропа исчезла из-под ног. Воздух вокруг будто стал плотнее, появился легкий запах моря. Но граф не мог уйти так далеко, Луна еще тускло светила над головой, значит не прошло и пары часов. Погруженный в свои мысли, он не обращал внимание на дорогу, и теперь, похоже, заблудился в лесу, который знал с детства.

Наступила тишина. Твердая. Непроницаемая. Неестественная. Зрение и слух Разумовского обострились, он вкушал каждую вибрацию ветра, замечал каждый подрагивающий лист. Биение его сердца ускорилась, он ощущал эту пульсацию в сжатых руках. Мысли переполняли его, они были липкими и сдавливающими, мрачнее и гуще теней снаружи. Горло сжала злость, а слезы сами начали скатываться лукавыми струйками по щекам, колени подогнулись и Серёжа осел на мокрый мох, до боли сжимая запястье и стараясь перебить жестокий голос-струну в голове.

— Всё хорошо? — незнакомый голос казался тяжелым и глубинным, пронизывающим. Он окружал и обволакивал со всех сторон, не исходя ниоткуда.

— Кто здесь? — Разумовский резко вскочил, быстро отер лицо и зарыскал глазами по лесу, пытаясь увидеть собеседника.

— Вы далеко, — чужак говорил, не замечая слов графа.

— Покажитесь, — даже с напускной смелостью у Разумовского совсем не получалось командовать, его голос дрожал.

— Вам не следует здесь быть.

— Это частная собственность, это Вас не должно здесь быть.

— Значит Вы заблудились в своей частной собственности?

— Кто Вы? — Разумовский ощущал на себе острый взгляд, но он не видел ничего, кроме колючей зелени.

— Никто. А Вы пришли из города?

— Аббатство «Белый Конь».

— Вы далеко ушли. Видите справа от Вас ясень? Идите в ту сторону.

— Сюда? — Серёжа указал на потрескавшееся от груза ветвей дерево. Мысли роем резвились в его голове, любопытство смешивалось с чувством страха перед чужаком, а раскаты его голоса пленяли своей мелодичностью. — Кто Вы? — спросил он снова, но ответа не было.

——————————————

— Волков, мне кажется, я влюблен, — граф сидел на траве, прислоняясь в стволе сухого дерева. Холодные солнечные лучи быстро скользили опускаясь.

Разумовский стал чаще, чем раньше ходить в лес, каждый раз ища нового друга. Серёжа никогда не видел его лица, тот никогда не показывался, прятался в цветущих зеленях, но его низкий бурлящий голос всегда отвечал Серёже. Они обсуждали книги, историю, играли в морской бой, говорили долго-долго, и граф никогда раньше не чувствовал себя таким счастливым. Каждый день все его мысли были обращены только в сторону леса, в сторону надтреснутого ясеня, и совсем незнакомого друга, который ждал его там. Разумовский предчувствовал войну, кажется, вся Европа дышала ей, но в его лесах время будто остановилось много-много лет назад и никогда не захотело вновь идти.

— В женщину, я надеюсь? — спросил тяжелый голос.

— Ты знаешь, что я не могу так.

— Зачем ты мне это рассказываешь, Серёж?

— Просто так, — Разумовский затих, пряча лицо.

— Серёжа, всё хорошо? — его голос на мгновенье показался Разумовскому по-настоящему обеспокоенным.

— Это было первое, что ты спросил у меня тогда… — граф молился, чтобы силы не подвели его, только не сейчас. Его последовательно учили улыбаться, всю жизнь твердили, что нельзя плакать, нельзя показывать свои чувства, нельзя говорить о том, что таится в душе, и особенно о мерзком, пожирающем его желании, черноте, пачкающей всю его душу. Но если он никогда не видел Волкова, а Волков никогда не был с ним рядом, значит ничего страшного, если рассказать ему, верно? Он же никому не скажет, не обидит, так?

— Ты не обязан ничего говорить мне.

— Я люблю тебя, — выпалил он и моментально почувствовал, как собственные лицо и шея предательски запылали румянцем.

— Не говори так, — голос, кажется, стал еще ниже.

— Я так долго хотел тебе это сказать…

— Остановись, я не хочу, чтобы наши судьбы встретились так! Остановись прямо сейчас, не говори ничего! — тон Олега походил на жалостливую просьбу больше, чем на уверенный протест. — Мы не можем больше видеться, я не приду на твой зов. Не ищи меня, слышишь?

— Я не понимаю, о чем ты? Мои слова обидели тебя? Я был уверен, что ты такой же, как я…

— Нет, Разумовский, мы разные. Я останусь один, это мое предназначение, а тебе не место здесь. Ты можешь уехать отсюда, никогда не возвращаться, и это будет лучше для тебя!

— Откуда ты знаешь, что для меня лучше? Какое к черту предназначение? — Разумовского всего трясло, он не помнил день, когда его также сильно переполняло волнение. Обида в его словах сменилась удушающими всхлипами, он согнулся, скорчившись, вздрагивал.

— Серёжа. Серёженька, прости меня. Закрой глаза, милый мой, закрой глаза, — слова Волкова мурчаньем отзывались в глубине Серёжи.

— Да, — скрюченное тельце выдавило неестественным звуком. Зря он сказал ему. Надо было просто молчать. Граф чувствовал, что переступил черту, что назад уже не вернуться.

Быстрые шаги. Большие теплые руки обхватили графа, крепко-крепко обняли, прижав к большому широкому телу. Серёжа вцепился в чужие перчатки, сжимая. Его тело. Его тихий мурчащий шепот. Он впервые так близко, впервые так больно рядом с ним. Он стал воздухом для Разумовского. Застрял под кожей. Тёк по венам. Давно продрался через кости и трепетной хваткой схватил ласковое сердце. Так глупо казалось любить человека, которого никогда не видел, в чьи глаза никогда не смотрел, чья надежная ладонь сейчас так нежно поглаживал спину.

— Прости меня, пожалуйста, — Серёжа говорил совсем тихо, будто громкость голоса могла спугнуть Волкова, будто он отпустит навсегда, если граф успокоится. — Я никогда не скажу тебе это снова, обещаю, но не уходи. Ты можешь уехать со мной. Я смогу платить за нас обоих, мы сможем жить где ты захочешь…

— Мой милый, я не могу покинуть этот лес… Но всё будет хорошо. С тобой всё будет хорошо, только не приходи сюда больше, Серёж.

— Я не могу.

— Ты сильный.

— Ты хочешь, чтобы я ушел?

— Да, — Легкие губы аккуратно коснулись затылка Разумовского, мягкая грубая перчатка пригладила взъерошенные волосы.

— Каждый раз, думая о тебе, я буду писать тебе письма, я буду оставлять их в нашем дереве… Прости меня, — Тепло отстранилось. Чужие руки отпустили тело Разумовского, нежное дыхание скользнуло по волосам и растворилось со звонким ветром. Когда Серёжа открыл глаза, он уже был один в сумеречном лесу.

——————————————

Разумовский каждый день приносил письма, прятал их в расколе скрипящего ясеня. Он начал их нумеровать, когда понял, что их ничто не забирает. Никто не открывает. Кончилось лето, и началась война, перед самым отъездом на фронт Серёжа оставил в расщелине свой плащ. Тот, в котором всегда приходил на встречу с «другом». Тот, в котором теперь хоронил все послания ему. Он вернулся к их оврагу и карманным ножом вырезал в стволе любимого ясеня символ. Неровную восьмиконечную звезду. Звезду, к которой тянулся волк, ломая себе шею.

Волков чувствовал, что это был последний раз, когда он видел Разумовского. Последний шанс попрощаться с ним, но нельзя-нельзя-нельзя. Серёжа отпустил, он уходит, значит и Олегу тоже пора отпустить, перестать думать о своем человеке. Человек ушел, но Волков оцепеневший продолжал смотреть на сверток, спрятанный в дерево. Он метнулся к нему и вцепился руками в жесткую ткань с неразборчивыми узорами. Он заберет все письма себе. Он прочтет каждое из них. Много раз.