Февральская сказка

Без четверти одиннадцать.

Январь выглянул в окно. Внизу, на проспекте, даже в такой поздний час было многолюдно. Падал снег, разноцветная от фонарей и гирлянд городская ночь выглядела светлой и спокойной. Даже радостной — и радостно было оставлять после себя мир, наполненный покоем, пушистым снежным уютом и последними отзвуками праздника. Скоро новогоднее освещение начнут убирать, а снег покроется грязью и солью, но с этим Январю уже ничего не поделать: сегодня ночью власть переходит к братцу Февралю. Осталось только дождаться полуночи, когда начнётся церемония смены месяца.

Задёрнув портьеру, Январь подошёл к зеркалу и критическим взглядом окинул своё отражение.

Отражение смотрелось прилично. Причёска — волосок к волоску, седая борода аккуратно подстрижена, пиджак из бордового бархата точно по фигуре. Январь встряхнул руками, позволяя рукавам сесть более непринуждённо, проверил чистоту манжет, покачал запонки в петличках. Чуть ослабил узел галстука, потом затянул обратно. Обмахнул с плеч невидимые соринки, ещё раз прошёлся губкой по безукоризненно чистым туфлям. Оглядел себя снова.

Больше придраться оказалось решительно не к чему, и это было плохо. Потому что теперь не оставалось ничего, на что можно отвлечься и потянуть время. Теперь придётся всё-таки подумать о предстоящей церемонии… И помолиться всем древним богам и Отцу-Времени, чтобы всё прошло легко.

Потому что с Февралём никогда и ничего не бывало легко.

Брат был смертельно на всех обижен. Эту обиду он лелеял с тех самых пор, как нынешний календарь окончательно вошёл в обиход. Его месяц уступал остальным всего-то на пару дней, но Февраль гневался так, будто у него отняли по меньшей мере неделю. Всякий раз, когда братьям случалось собраться вместе, он не мог не припомнить, как его обделили, унизили и оскорбили в лучших чувствах. Если он был в хорошем настроении, дело обходилось презрительными взглядами и парой-тройкой колкостей. Плохое же настроение выливалось в некрасивые долгие перебранки, после которых каждый из братьев подумывал тайком, не переделить ли им год заново, чтобы месяцев стало одиннадцать. От этих мыслей Январь всякий раз испытывал жгучий стыд: да, у Февраля скверный характер, но ведь брат, как-никак, родная кровь. К счастью, Отец-Время ясно дал им понять, что никаких переделов больше не будет.

Старинные ходики на стене скрипнули шестерёнками и принялись бить одиннадцать. Ещё час, и Февраль наконец получит долгожданную власть, которой ему всегда так мало. Будь у Января возможность, обязательно поменялся бы с братом: к концу своего месяца он неимоверно уставал. Открывать год было нелегко — слишком часто люди по январю судили, какими выдадутся остальные одиннадцать месяцев, и если случалось что-то плохое, суеверный ужас тянул за собой сотни самоисполняющихся пророчеств. Январь носился из одного конца мира в другой, добавлял снег, убирал снег, разгонял облака, подкидывал в небо снопы серебряных искр… и веселил, веселил людей как мог, пока шли праздники. Он любил людей, пусть и не все они любили его в ответ. Февраль же всё делал только по своей прихоти: он считал себя художником и рисовал мрачные картины из туч, грязи и мокрого снега. Что-то похожее, наверное, круглый год творилось у него в душе. Людям он никогда не помогал, однако и не вредил — и на том спасибо.

Январь открыл узкий резной шкафчик в углу кабинета и нехотя достал посох власти. Этот посох им вручил сам Отец-Время в те далёкие века, когда никто ещё ни с кем не ссорился. Счастливая была пора, но, к сожалению, давно и безвозвратно ушла. Тогда все они были просто духами природы, каждый носил сотни имён и лиц, и власть каждого была безгранична. Но Отец, стремясь избежать мирового хаоса, дал людям единый календарь и созвал всех братьев вместе — делить год. Февраль в это время веселился где-то в Южном полушарии и явился тогда, когда было уже поздно: каждый получил свои владения, и ему остался последний кусочек года — несуразный короткий месяц между зимой и весной. Так родилась его обида, и с тех пор её было уже не одолеть.

Посох тонко зазвенел, отзываясь на прикосновение нынешнего хозяина. Хрустальная сфера, служившая набалдашником, переливалась синими огнями и белыми снежинками — январскими чудесами. Кто владел этим посохом, владел и годом. Каждый из Месяцев был сильным магом, но только с посохом магия достигала своей полной мощи, и тогда её хватало на дела всего мира. Расставаться с силой было не жаль, но Январь не мог не опасаться, отдавая посох Февралю. Особенно в этом, високосном году. Когда к февралю добавлялся Невозможный День, — двадцать девятое, — магия брата становилась особенно сильной, сильнее, чем у любого другого Месяца на пике возможностей. Так решил когда-то Отец-Время, чтобы вернуть справедливость и возместить ему недостающие дни. Свою ошибку Отец понял только в тот роковой год, когда мир едва не рухнул, а сердце Февраля навсегда покрылось льдом. Но отменить решение было уже нельзя: оно слишком крепко успело вплестись в ткань мироздания.

Каждого Невозможного Дня они с тех пор ждали с ужасом.

Январь обвёл рукой хрустальную сферу, вчитываясь в баланс мировых сил. Но мир пребывал в равновесии, Земля медленно и спокойно плыла сквозь космос, и нигде не серебрилась та ледяная нить магии, которую он так боялся нечаянно поймать — злые чары братца Февраля. Слава времени и пространству, всё хорошо.

Четверть двенадцатого. Пора идти в Мировой чертог. Январь благодарно погладил хрустальную сферу и подошёл к двери своего кабинета. Та, будто только его и ожидая, открылась сама. За проёмом не было ничего, кроме мягкого белого света, и Январь, перехватив посох покрепче, шагнул в этот свет. Пространство мягко погладило его по лицу, приветствуя, засверкала радугой музыка сфер — но всё это заняло лишь секунду, а потом он оказался на другой стороне.

После тёплого света порталов Мировой чертог всегда казался ледяным и стерильным, как хирургический кабинет. Когда у власти бывали летние братья, здесь всё менялось — пели птицы, солнце и луна, сменяя друг друга, весело сияли сквозь хрустальный свод, зелень оплетала стены и колонны. У весенних был весёлый звон капели и ковры из нежных первоцветов, у осенних — золото, пурпур и красные ягоды. Сейчас же чертог выглядел на редкость бесцветно. Хоть Январь и был зимним месяцем, но белый мрамор пола и бриллиантово сверкающий лёд на стенах его совсем не радовали. На душе было неуютно от этой пустоты и чистоты — или, может, от предстоящей встречи с Февралём?

Зал был пуст. Братья всегда приходили чуть позже, так что Январь не особенно беспокоился. Но стоило ему двинуться вперёд, как кто-то кубарем выкатился из портала и едва не сбил его с ног.

— Март, — не глядя, констатировал Январь. — Привет.

Март, всё ещё лёжа на полу, показал ему язык:

— Мог бы для порядка хоть раз ошибиться!

— Ошибёшься тут! Только ты способен в одиночку наделать столько шума. Поднимайся, пол холодный.

— Я так горяч, что он уже подтаял, — заявил Март, хватаясь за протянутую руку Января. Тот поднял его одним рывком, и братья обнялись.

Краем глаза поймав скользнувшее по колонне отражение, Январь улыбнулся. На людской взгляд они, наверное, походили скорее на дедушку с внуком, чем на братьев. Месяцы могли принимать разные обличья, но у каждого было самое любимое, человеческое, в котором они и жили большую часть года. Март со своим обликом определился одним из первых: уже много сотен лет он оставался мальчишкой не старше пятнадцати, курносым, синеглазым и растрёпанным. И эта внешность на удивление хорошо подходила к его взбалмошному характеру.

— Ты что так рано? — спросил Январь, подхватывая брата под локоть: тот заявился в кедах, и на мраморном льду они немилосердно скользили. — Не твоя ведь церемония, мог бы и припоздать.

— Моя следующая будет, — Март помрачнел. — И мы оба с тобой знаем, как это будет весело. Вот я и подумал — дай приду пораньше, поддержу товарища по несчастью. Потому что с нашим славным братцем церемонию проводить — несчастье ещё то.

— Ну, не надо так о нём, — дипломатично сказал Январь, хотя в душе невольно согласился. — Он всё-таки нам брат.

— Брат-акробат... Тебе хоть не так тяжело — у тебя он власть забирает, а забирать он у нас ой как любит. Зато не любит отдавать. Если он на моей церемонии снова что-нибудь съязвит, я клянусь, я его этим посохом в лоб тресну!

— Да не горячись ты раньше срока. Вдруг всё обойдётся? Не всегда же он такой злой.

— Угу, не всегда. Високосный год у нас тоже не всегда, а вот глянь-ка, в этот раз всё-таки случился! — Март гневно тряхнул головой, соломенные кудри упали ему на глаза. — Я каждое двадцать девятое как на иголках сижу, всё боюсь, что он со своими сверхсилами меня испепелит на месте за одно неверное слово. Знаешь, как надоело? У всех церемонии как церемонии, одному мне весь день гадать, не взбредёт ли братцу в голову снова конец света устроить!..

Март резко замолчал, будто язык прикусил. Звонкое эхо его голоса пролетело под хрустальным сводом чертога, отразившись от стен, и умерло где-то в высоте.

-— Не взбредёт, — тихо сказал Январь. — Я думаю, свой урок он усвоил.

Двенадцать ступеней, ведущие на церемониальную площадку, плавно покачивались в воздухе. Всё ещё держа брата под руку, Январь ступил на первую.

— Главное, ему об этом не напоминай, ясно?

— Я-то что, — буркнул Март. — Ему и без меня прекрасно напомнят.

К сожалению, он был прав. Потому что на стене над парящим в высоте каменным кругом, где проходила церемония передачи власти, переливалась тысячами цветов ткань мироздания, безнадёжно перечёркнутая ярко-алой толстой нитью. Там, где Отец-Время зашил её, спасая мир.

В тот день Февраль, придя в Мировой чертог, с помощью своей магии решил переплести ткань мироздания так, чтобы получить несколько лишних дней и если не перещеголять всех братьев, так хоть уравняться с ними в правах. Но каким бы сильным магом он ни был, даже его силы не хватило на то, чтобы перекроить вселенную — и ткань разорвалась. Январь всё помнил так, будто это было вчера: остановившиеся планеты, удушливый холод в чертоге, магический щит, который братья держали из последних сил, пока Отец зашивал нитью из собственной крови завесу, в которую с обратной стороны билось огромное и неведомое. И самое страшное — неподвижные глаза брата, которые медленно заволакивала чёрная пелена.

Потому что из прорехи в мировой ткани на него посмотрела смерть.

Все их силы ушли на защитный барьер, поэтому оставалось только стоять и смотреть, как магия Времени отогревает Февраля. Придя в себя, он корчился от боли на полу и кричал так, что мир леденел, но никто не смел к нему подойти — холод смерти будто въелся в его тело и пропитал насквозь, и бессмертным Месяцам он был непривычен и страшен. Но, как говорят люди, Время лечит — и Отец вылечил его. Почти. С одним он не смог справиться: сердце брата так и осталось навсегда сковано льдом.

После этого всё стало совсем плохо. Февраль винил братьев в своём несчастье: если бы год поделили честно, с ним ничего бы не случилось. Братья боялись его и избегали: мало ли чего можно ожидать от того, у кого сердце изо льда и немерено силы. Пропасть между ними всё росла, росла…

И вот где мы сейчас, хоть церемонию отменяй.

Январь оторвал взгляд от страшного алого шва и похлопал Марта по плечу:

— Ладно, кто старое помянет… Не унывай.

— Ничего я не унываю, — отозвался тот. С явной слезой в голосе.

На той стороне зала один за другим заполыхали порталы: прибывали братья. Всё те же обличья, неизменные из века в век: Ноябрь — грустный старик в коричневом плаще, Июнь и Июль — два смуглых близнеца с блестящими, как мокрая листва, глазами, бледный тонкокостный юноша Апрель, рыжий Сентябрь, из всех цветов предпочитающий тёплую охру, и другие, вечно юные, вечно старые. Всех их Январь обнимал, приветствуя, когда они поднимались по ступеням и становились на свои места в годовом кругу, выбитом на церемониальной площадке. Мировой чертог перестал быть пустым и стерильным, когда его заполнили родные голоса, но Январь слишком хорошо знал, что это ненадолго. И конечно же, стоило ему об этом подумать, как все тут же смолкли: далеко впереди сверкнул последний портал, и из него показался Февраль.

Все Месяцы давно предпочитали выглядеть как люди даже на церемонии, но Февраль всегда являлся в своём истинном обличье. Сегодняшний день исключением не стал. Высокую фигуру брата окутывала угольно-чёрная мантия, на которой тускло поблёскивали серебристые узоры. Лицо, мертвенно-бледное и скуластое, почти сливалось своей белизной с длинными волосами, но даже отсюда, издали, можно было различить его выражение — губы надменно искривились, острый нос чуть наморщился, будто бы от отвращения. И глаза, страшные, мёртвые глаза. Ни зрачков, ни белков — сплошь чернота, два провала в никуда, заполненных густой клубящейся тьмой.

Он помедлил на пороге, оглядел собравшихся и неспешно зашагал к ним через весь огромный зал. Тяжёлые сапоги стучали по льдистому мрамору, и чем громче и ближе был этот стук, тем беспокойнее становилось на душе. Досадно, стыдно, когда нелюбовь к собственному брату входит в привычку — но что поделать, если Февраля просто невозможно любить?

В воздухе сгустилась нервная тишина. Январь спиной чуял, как напряглись остальные братья. Он не видел их, но знал, что сейчас все как один следят глазами за чёрной фигурой, издевательски медленно пересекающей зал.

— Праздничный наш, — вполголоса пробормотал Март. — Ещё бы в гробу приехал.

— Март! — тихо одёрнул его Январь. — Я тебя умоляю, держи язык за зубами, не провоцируй.

— Тогда уж проще совсем молчать, — буркнул Март. — Что ни скажи, обо всё он спровоцируется...

— Значит, молчи. Остальные давно уже так и делают.

Март понурился, но разбираться с этим было некогда: Февраль уже поднимался к ним по двенадцати ступеням, аккуратно подобрав полы мантии. Январь расправил плечи, сглотнул ком в горле и как можно дружелюбнее улыбнулся.

— Февраль, наконец-то! — Он протянул руки для объятия. — Я рад тебя видеть. Мы все рады.

Брат помолчал, скользнул взглядом по лицам Месяцев. Краешек его губ пополз вверх.

— А, это вы так радуетесь. Я уж думал, случилось что. — Он презрительно наморщил лоб. — А праздник наш, я смотрю, всё так же скромен. Ни тебе икры, ни шампанского, ни фейерверков. И вот ради этого я приехал? В следующий раз посылай мне посох с курьером.

— Если хочешь, после церемонии устрою тебе икру с шампанским за свой счёт, — вздохнул Январь. — Как твои дела, брат?

— Из вежливости отвечу, что прекрасно. Хотя вряд ли кому-то это интересно, — Февраль поднял на него свои мёртвые глаза. — Вы все знаете, где меня найти, но что-то за последние лет триста так никто меня и не навестил. А я так ждал, чай стыл, плюшки черствели…

— А ты-то много кого навещаешь! — возмутился Март. Всё-таки не сдержался.

Февраль картинно закатил глаза:

— Опять я виноват? Что ж, судьба моя такая, быть вечно… — и вдруг, посерьёзнев, бросил фразу на середине и снова обернулся к Январю. — Время.

Тот молча кивнул: и впрямь, время. Здесь, в Мировом чертоге, не нужны были часы, чтобы понять, что полночь уже близко: время ощущалось всем телом, текло по венам, как кровь, и отсчитывало само себя.

— Начнём, дорогой братец, — сказал Февраль так, будто вот-вот умрёт от скуки. — Пока проговоришь все ваши идиотские клятвы, не то что полночь пройдёт, а утро настанет.

— Идиотские?! — Март рванулся было из круга, но его удержали Апрель и Декабрь. — Знаю я одного такого, который как-то нарушил…

Январь грохнул посохом об пол, и брат послушно осёкся.

Февраль нервно дёрнул ртом.

— Я его тоже знаю, — ответил он тихим и совершенно серьёзным голосом. — И получше, чем ты.

До полуночи оставалось пять минут. Январь молча тронул Февраля за плечо: «Пора». Пальцы кольнуло чужим, совсем не зимним холодом.

Они встали друг напротив друга посреди площадки. Братья стояли вокруг кольцом, и Январь, чувствуя их ободряющие взгляды, выпрямился и вскинул голову. Нужно проводить свой месяц достойно.

— Моё время на исходе, начинается твой час, — произнёс он, ударив посохом в пол. Годовой круг засветился, как тлеющие в очаге угли, и бросил на лица братьев многоцветный отсвет. — Клянись не нарушать законов мироздания.

— Я клянусь.

— Клянись не творить чудес на глазах у людей.

— Я клянусь.

— Клянись помогать лишь тем, кто достоин.

— Я клянусь.

— Прими свою власть и правь достойно, — сказал Январь.

Брат хищно улыбнулся и вскинул руку. Посох будто магнитом притянуло к его жадным пальцам, и от их прикосновения хрустальный шар-набалдашник сменил свои цвета: яркие огни и снежинки заволокло мелкой молочно-белой взвесью, не то снегом, не то дождём.

Ещё один отрывистый стук о камень площадки — и годовой круг погас. Церемония была окончена.

— Славненько, — заключил Февраль, оглядывая посох со всей любовью, на какую он, наверное, вообще был способен. — Пожалуй, мой самый любимый момент в году.

— Поздравляю, — Январь улыбнулся, но не был уверен, что улыбка не вышла натянутой. — Какие планы на месяц?

— Как обычно, никаких, — брат пожал плечами. — С вашими правилами особо не развернёшься.

— Ну почему же? — вмешался Август. Лобастый и кудрявый, он напоминал бычка, и поэтому даже самые дружелюбные фразы из его уст казались несколько угрожающими. — По-моему, прекрасные правила. Помогай людям так, чтобы вреда от этого не было, вот и вся соль. Хотя я не помню, чтобы ты вообще кому-то хоть раз помог…

— Потому что ваше «помогай только достойным» — это чушь собачья, — отрезал Февраль. — Почему достойным считается только тот, кто проходит дурацкий ритуал, даже сам об этом не догадываясь? Разве не достойнее просить помощи прямо, а не отнекиваться из вежливости?

— Не из вежливости, брат, — заметил Декабрь. — Из смирения перед природой. Мы помогаем только тем, кто готов принимать нашу волю, а не требовать подачек.

— Смирение! — хохотнул Февраль. — Очнитесь! Двадцать первый век на дворе, люди в космос летают, расщепляют атомы, а мы всё ждём, что кто-то будет играть с нами в «Тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе, красная». Да они все давно уже забыли, какой в этом смысл! А вы всё исполняете ритуал вслепую, даёте им испытания наугад, и давно уже вместо достойных помогаете тем, у кого смелости не хватает послать вас с вашими проверками к чертям собачьим.

— Ты не прав, — мягко сказал Январь. — Смелость в том, чтобы…

Он замолчал: два чёрных провала, повернувшись к нему, обожгли холодом.

— Смелость, — негромко сказал Февраль, — в том, чтобы прямо попросить о помощи, когда она тебе нужна. Ты не представляешь, брат, сколько всего стоит на пути этой просьбы. Гордость, стыд, страх, ваше хвалёное смирение… Людям нужно много сил, чтобы переступить через всё это и просто сказать «помоги мне». Я, в отличие от вас, это знаю. Сам как-то раз кричал о помощи, и мне дорогого стоил этот крик. Вот здесь, — он похлопал себя по груди, — у меня об этом память. А теперь, если никто не возражает и банкета не предвидится, я пойду приступать к своим обязанностям.

Январь только молча кивнул, глядя, как брат спускается по ступеням. Что ж, пусть не помогает никому, если не хочет. Главное, чтобы не делал зла…

— Да ты просто не умеешь помогать! — прорезал сгустившуюся тишину голос Марта. — И любить не умеешь! Сколько тебя помню — ты только злиться и можешь, и больше ничего!

Февраль обернулся. Ухмылка на его лице была не то зловещей, не то весёлой.

— На что спорим?

— Не буду я с тобой спорить, — Март стушевался и показательно отвернулся.

— Ну а я с тобой буду, — сказал Февраль. — И со всеми остальными тоже. Настроение такое. Итак, вы считаете, что я не способен на добро и любовь. Если я за свой месяц сделаю хотя бы три добрых дела, следуя вашим дурацким правилам, вас это переубедит?

— Брат, мы…

— Переубедит, — подытожил Февраль. — Значит, ждите. А пока — пока!

В гробовом молчании он шагнул в портал и исчез.

— И что теперь будет? — полушёпотом спросил Март. Январь в ответ только пожал плечами.

Хотел бы он знать.