«Представал оный содержатель подворья невысоким да невзрачным мещанином с продолговатым худощавым лицом, не молодым и не старым, и сколько ни смотрел на него бесхитростный мальчишка, не мог его малоопытный неискушенный рассудок выцепить в нем ни единой хоть сколь было запоминающейся детали, словно бы и вовсе являлся то человек совершенно безликий…»

Воистину страшен вечорошний час. Есть такая пора пред наступлением полноценной бесприютной ночи — времени разгула всевозможного гнуснейшего и отвратительного лиха — вкрадчивая и беспокойная, вселяющая истовый трепет в устрашенные всевозможными суевериями и кривотолками людские измученные души, когда весь неумолимо приближающийся полуночный мистический ужас предстает особливо безотчетным и неисповедимым. В оный час смятения и сгущающегося липкого полумрака, когда тени становятся непроглядными и угловатыми, а звуки, доносящиеся из беспросветных глубин разлившегося над округой сумрака, приобретают все более и более зловещее звучание, беззаступные бездольные кметы, ничтожные пред силами зла, обращаются к архаичным охранным обрядам да оберегам и начинают искать утешения в бездумной дрожащей молитве. Мужики вбивают в притолоку гвоздь да закрывают ставни на засовы, бабы посыпают порожки покошенных хаток припасенной для оного случая солью да развешивают душистые ладанки, заполненные пахучими толчеными травами — дабы отвадить непрошенное полуночное лихо от укрывающихся в затемненной клетушке безвинных трепещущих душ. Шелестит, обессиленно трепыхаясь, терзаемая жухлая листва, и словно бы слышатся из ее затемненных лабиринтов и хитросплетений едва различимый зловещий таинственный шепот: увещевания подлых остатков Сопряжения, затаившихся в полуночной глуши чудовищных мороков, что питаются силой людской, заманивая в свои убийственные сети безрассудных заблудших путников… Манят они заплутавших легкомысленных скитальцев, что не успели сокрыться за запертой дверью заблаговременно, шепчут им в самое ухо свои леденящие душу угрозы да сжимают на жилистых выях цепкие ледащие пальцы прикосновений бессознательного страха — и так и хочется бежать, нестись сломя окаянную голову… А с сизого небосклона, затянутого темной лиловой пеленой да бухмарными черными наволоками, льется холодный и мертвенный свет мерцающих меленьких звезд — неодухотворенной россыпи искристых бездушных самоцветов. И веет отовсюду холодом и мраком, пробирающей повечерней прохладой, что словно бы пронзает неприкрытые станы до самых костей! И все живое — всякая наделенная трепещущей душою насущная дышащая тварь, будь то зверь или человек, окромя рыщущих кровопивцев — забивается в спасительные стесненные норы и замирает в тягостном ожидании, ибо ночь — пора безумия и пора презрения, а вечорошний час — есть суть прелюдия к оному разгулу невиданных потусторонних страстей. И даже тонкая водная гладь, обыденно недвижимая и покойная, скрывающая под собою бездонные смертельные омуты и водовороты, оставаясь почти что нетронутой, в оный час покрывается легонькой, едва заметной рябью — искажая неясное отражение бездольного и обреченного на погибель смотрящего.

Мирко, себемиров бездольный сынок, некогда простой деревенский мальчишка семи весен от роду, тоже не любил эту томительную сумеречную пору, неумолимо предвещавшую скорый разгул потусторонних полуночных сил: помнил он своей несмышленой настрадавшейся головкой, как в давно оставшиеся позади бескручинные времена беззаботной жизни под прохудившимся кровом отеческой хаты, стращал их, неразумных малолетних отроков, вкусивший жизненных тягот суеверный старик, рассказывая о таящихся в ночи неминуемых страхах. С ужасом и благоговейной дрожью вдоль замерзшей хребтинки слушал в дни оные стариковские страшенные предостережения перепуганный Мирко, и даже кровь мальчишечья стыла в сжимавшихся от трепета тоненьких жилках. И принимался он после услышанного также по наущению выискивать дурной глаз да признаки затаившихся за порогом убийственных мороков — но после и успокаивался, как целовала его нежно в разгоряченный покрывшийся липкой испариной лобик сердобольная матушка: от всего ведь была способна защитить, исцелить и отогреть безбрежная материнская любовь, и даже древнее недремлющее зло отступало под оной самоотреченной эгидой. Нынче же сиротой остался настрадавшийся Мирко, оказавшийся приневоленным оставить родную захудалую деревеньку невыразимо далеко позади. И некому было больше целовать мальчишечье маленькое челышко, равно как и утешать пред лицом затаившейся вечорошней угрозы, ибо же новый мальчишкин владетель — нарекшийся опекуном и заступником мрачный ведьмак по прозванию Освальд из канавы, какой и увел его невдавне из родительской кривенькой хаты — представал по отношению к беззащитному дитенку извечно строгим и лишенным всяческих проявлений сердечной ласки и чувств. Не ведал он слов любви да нежности и даже по наитию николиже не считал необходимым то выказывать, обходясь с осиротевшим кручинным мальчонкой беспрестанно холодно, взыскательно да гневливо. Держался же он в скитаниях своих исключительно едва протоптанных в высоком сухостое узких тропок, пролегавших вдоль увязливых зловонных топей да непроходимых дремучих лесов, лишь по нужде выезжая временами на большак, где можно было малость укрыться от смертельного лиха, таящегося в недоступных простому слабосильному человеку уголках подобной смертоносной глуши. И вынужден был странствовавший под его хладнодушной опекой себемиров сынок также извечно пребывать в окружении подобных ужасающих видов: в терзающем уветливое сердечко нескончаемом страхе пред притаившимися во тьме кошмарами да ужастями — втягивая тоненькую шейку в дрожащие узкие плечики да опасливо сжимая беленькие пальчики на передней луке потертого ведьмачьего седла.

Много страшного горя хлебнул несчастный мальчик в пути — с той самой горькой поры, как приневолен оказался покинуть отчую погибающую деревеньку: столкнулся он и с лишениями, какие являли собой печальную обыденность для влачившего безотрадное нищенское существование бродячего убийцы чудовищ, и с неиссякающим потоком людской остервенелой хулы да гнусных оскорблений, какими завидевшие их вместе с мастером на тракте случайные проезжие скитальцы бросались им в спины — «поганым выродкам да скверне рода человеческого»… Не различал ведь простой преисполненный суевериями да предрассудками мужик особой разницы меж усеянным веснушками кругленький личиком сжимавшегося в седловине белокурого смазливого салажонка и разбитым вполы́ хворобой стращавым обличьем убийцы чудовищ, несусветного безобразного урода с желтыми змеиными глазами. За отпрыска ведьмачьего всюду принимали несчастного Мирко — ибо не существовало в понимании простого человека иной причины, по какой такой малолетний мальчишка мог таскаться повсюду за оным отвратным отребьем и нелюдем. Но наиболее страшной и жестокой кручиной, с какой пришлось столкнуться обездоленному себемирову сыночку за время безотрадных странствий под крылом сурового мастера, стало ужасное лютое ранение: протянувшаяся вдоль всей слабосильной мальчишечьей спинушки колдовская кошмарная варедь, какая едва не унесла по итогу за незыблемую невидимую завесу дитячью субтильную душеньку… Только лишь самоотверженное и исступленное вмешательство вцепившегося в мальчишку зубами остервенелого ведьмака спасло разнесчастного салажонка от уже казавшейся было неминуемой безвременной горькой кончины… Обшил ему Освальд ранение: стянул навощенным конским волосом края кровоточивой ужасающей вареди да и начал в дальнейшем отпаивать потерявшего сторицей крови воспитанника всевозможными хитроумными лечебными отварами, какие варил протяжными холодными ночами над слабым потрескивающим походным огоньком. Сберег он тем самым несчастного мальчишку, выходив и вылечив от жуткого ранения — окреп и оклемался спустя несколько недель оправившийся от чудовищного бессилия да малокровия салажонок, помаленьку начав двигаться да набираться столь необходимых сил: прекратила кружиться при каждом неосторожном повороте дитячья белобрысая головушка, да и ноженьки тщедушные перестали подгибаться в угловатых костлявых коленцах при всяком неудачно выверенном шаге. Одолел стараниями владетеля перемученный Мирко уже было явившуюся за ним ужасающую погибель. Однако же полностью оправиться от случившейся страшной недоли он не сумел.

По мере того, как постепенно возвращавшийся к жизни окрепший мальчишка становился все подвижнее и сильнее, стремительно набирая на ведьмачьих целебных отварах утраченные было прежние скудельные силы, все отчетливее становилось понятно, что заделались его движения после перенесенного ушивания раны значительно скованнее и обремененнее: словно бы сдерживало нечто сокрытое в глубинах мальчишечьей истерзанной плоти полноценные сокращения его слабосильных обескровленных мышц — некие невидимые для глаза тяжи да струночки, коварно запрятавшиеся под насилу сросшейся кожей мальчонки… И как ни пытался он преодолевать те незримые внутренние путы, как ни хныкал всякий раз от пронзавшей худосочное тельце непреходящей обжигающей боли, не хватало у несчастного настрадавшегося Мирко достаточных сил для того, чтобы превозмочь сию очередную навалившуюся напасть. Только лишь всхлипывал он отчаянно, как начинала его исполосованная хребтинка отливаться растекающимся по тоненьким жилочкам пламенем. И как показал ведьмак опосля за десяток чеканных монет разбитого всем пережитым салажонка пугающему немногословному врачевателю в городской захудалой лекарне — истовому подобию настоящего наводящего ужас палача, вооруженного устрашающим набором приспособлений для причинения одних лишь нечеловеческих страданий — внимательно осмотрев малость обмогшийся шрам да извлекши из натянувшейся дитячьей плоти отслужившую свое бурую леску, огласил оный лекарь, что срослись иссеченные подлежащие ткани из-за неумелого да безыскусного шитья вельми неправильно и даже избыточно, навсегда ограничив подвижность мальчишечьей слабенькой спинки… И хоть и обругал его засим ведьмак, справедливо возразив, что оным действом спас он умиравшему воспитаннику житье — все же присоветовал, дабы не кромсать измученного салажонка сызнова, в дальнейшем искать уже не обычного лекаря, посвятившего себя хитроумной хирургической науке, но практикующего граничащие с чародейским ремеслом сокровенные таинства знахаря, какой сумел бы изготовить для израненного ребятенка рассасывающее рубцы спасительное лекарство. И мальчишкин владетель, каким бы он ни был непримиримым и сварливым, на этом внял полученному совету, послушавшись более сведущего в вопросах сохранения жизни врачевателя, и припустился далее в поиски, принявшись по крупицам собирать разрозненные слухи и толки о том, где на просторах бескрайних северных земель можно было сыскать оного способного знахаря иль одаренного свыше целителя. И шастал он так целеустремленно, таская за собой намучившегося и уже порядком уставшего Мирко, перемежаясь от одного постоялого двора к другому, и повсюду, где только можно было, выспрашивал уже не только о терзавших род человеческий гнусных бестиях, каким потребно было бы за плату усечь посеребренным мечом их мерзейшие головы, но и о всевозможных знахарях, травниках, зелейниках и исцелителях, славу о деяниях которых неустанно разносила на все широчайшие стороны народная присная молва. И как оно всечасно в сих делах насущных и бывает, оным неотступным и ожесточенным упорством единаче добился желаемого исхода: прознал вскорости неумолимый мастер о некой жившей на стыке двух земель близ отдаленной приграничной речки Дыфни ушедшей в отшельничество искусной затейной зелейнице, одаренной талантливой знахарке, якобы достигшей в своем сокровенном спасительном таинстве недостижимых для несведущего человека ввергающих в трепет высот. На том он и двинулся в путь в неизвестность, увлекая за собой в пугающие темные дали и хлебнувшего лиха себемирова кручинного сынка.

И забрались они вновь по малом времени в поистине сокрытую от людского глаза глушь, держась непроходимых завороженных лесов да каменистых узеньких тропок. И казалось, что не осталось уже более таких лишений, с какими не столкнулся бы в оном тернистом пути несчастный измотанный сторицей Мирко — а только лишь с одним все никак не мог он свыкнуться и обмочься: с необходимостью беспрестанно пребывать в пугающей нетронутой дланью человеческой глухомани — ведь до того отдаленных и неприрученных мест держался нелюдимый ведьмак, что стал для обездоленного сирого мальчишки страх перед неизвестностью уже некой безотрадной извечной обыденностью. Долго они ехали вдвоем верхом на ведьмачьей облезлой караковой лошаденке — снулой да покрытой слезающими разводами застарелой неприглядной парши, — покамест наконец не оказались посреди разодевшегося в золотистый величественный наряд глухого осеннего бора.

Всегда обыденно любовался неискушенный себемиров сынок встреченными дивными красотами, пусть и представали поднимавшиеся в мальчишечьей малоопытной душонке чувства неким необъяснимым сочетанием трепещущего восторга с не выпускавшим из своей сжимающей хватки крадущимся потаенным страхом. Денно бросал он, николиже до того не видавший в родной захудалой деревеньке настолько упоительных да чарующих цветов — багряного, янтарного, охристого — свой полный благоговейного трепета взор по всем бескрайним сторонам, иной раз страшась даже вдохнуть, дабы не вспугнуть сей изумительный застывший перед личиком мираж. Рассматривал он так, пораженный, сплетенные между собою трескучие сухменные веточки да высокий истончившийся сухостой — тем более что приходилось по неволе в дороге той по большей части молчать. Ловил бегающими глазенками игривые блики ласкающего осеннего солнышка, что неустанно и призывно мелькали меж трепетавшими под порывами налетающего хладного ветра желтоватыми сочными листиками, да заслушивался последними чарующими трелями неуловимых таящихся пташек — маленьких тщедушных душоночек, прятавшихся в глубинах цветастых лесов… Ночами же, как все оное дневное торжество незыблемой жизни затихало и сменялось разгулом таящихся во тьме расплывчатых мороков да прочей непостижимой ужасти, никак не мог найти себе успокоения несчастный Мирошек. Казалось ему прежнее увивание скрипевшего на ветру чапыжника кошмарным переплетением чудовищных смертельных сетей, в непроглядных же смоляных тенях виделись неясные снующие очерки кошмарной лютующей нечисти… И жался он, беззащитный, обездоленный и столь ничтожно маленький пред оным разгулом неисповедимой пробудившейся ужасти, в неясном тусклом отблеске костра — последних спасительных искорках света, что словно бы ограждали от неумолимо растекавшегося из потаенных глубин всепоглощающего мрака, — да к неприветливому наставнику безотчетно поближе прибивался, и хоть, по счастью, не отгонял его в такие часы вобыден безмилостный Освальд. И лежал так ночами несчастный страшащийся даже прикрыть на мгновение веки мальчонка на сырой леденящей землице: безо всякого истого сна да укрывшись полученным в трясущиеся ручонки ведьмачьим рваным рубищем — испуганно вперив широко раскрытые глазки в зависший сверкающим бледнолицым серпом молодой безучастный полумесяц… И все не было никоего покою изнуренному нескончаемой тернистой дорогой мальчишечьему сирому рассудку, ибо терзал его сей страх беспрестанно.

Вот и в оный вечорошний час, как на раскинувшийся по обе стороны от петляющей тропки бесконечный широколиственный бор опустилась кромешная тьма, находившийся по обыкновению своему перед грудью наставника в потертом лошадином седле салажонок лишь испуганно метал по сторонам утомившийся горестный взгляд. Ехали они вдвоем с ведьмаком верхом через оную мрачную глушь в полной затянувшейся тишине и нерушимом безмолвии, и все никак не останавливался мастер на вселявший скудную отраду ночной долгожданный привал. Тихо пофыркивала временами притомившаяся в пути худосочная ведьмачья кобыла, гулко отбивали свой неравномерный такт, соприкасаясь с безводной земляной твердью, неподбитые болезные копыта… Первые опавшие пожухлые листочки упреждающе шуршали и поскрипывали под оными ногами, трескаясь и приминаясь под немалым лошадиным весом. Напрягал что есть мочи свои непривыкшие к сумраку глазки затекший от длительного нахождения в седловине застращанный Мирко, вслушивался со снедающей разум тревогой в потаенные звуки погрузившегося во тьму глухого неприступного бора, все гадая, когда же ведьмак соблаговолит остановиться на желанный утешительный ночлег — и все казалось себемирову сыночку, что доносились до его бесхитростного слуха из глубин затемненной дубравы неотчетливые жалостливые вскрики, перемежавшиеся со свистом, тонувшим в разъяренной нестройной разноголосице… Словно бы творилось нечто неприглядное и отвратительное впереди на уходившем во тьму грядовье, и чем внимательнее прислушивался простоватый напряженный мальчонка, тем сильнее начинал убеждаться, что вовсе не были те звуки пугающим вечерним наваждением… Происходило там что-то на истовом деле. Встрепенулся испужавшийся Мирошек, даже вытянувшись малость в направлении, с какого доносился леденящий душу вой, да так и содрогнулся в следующий миг, как сумел различить в том нескладном гвалте отдельные стенания: кто-то надрывно и отчаянно завывал, временами переходя на истовое подобие болезненного визга, а в перерывах между оными кручинными криками, прерывая их и засим сызнова вырывая из надорванного горла вопившего, слышался и прорезáвший само воздушное полотно резкий свист летящего мучительского кнута… И сподоблялось все оное творимое посреди лесной глуши изуверство неким неясным подобием хриплого палаческого гомона да непотребной грязной брани. Секли кого-то зверски истязующим нещадным кнутом, неистово мучая, несмотря на редкие обрывки отчаянной мольбы да горестных слезных увещеваний…

Буквально задохнулся от ужасти салажонок, мгновенно ощущая, как вымученно ускоряется во впалой грудке не терпевшее вида человеческого страдания сердечко. Обернулся он через мгновенно вспыхнувшую в израненной спинке тянущую боль к безучастно восседавшему позади него безмолвному мастеру, с выжидающим и вопросительным испугом во взгляде заглянув ему в расширенные нечеловеческие зрачки — но даже и не посмотрел на него в ответ оставшийся совершенно бесстрастным хладнодушный убийца чудовищ, продолжив в свою очередь лишь невозмутимо рассматривать уходившую в темные дали извилистую лесистую тропку. И стало на том бесхитростному салажонку абсолютно понятно, что не испытал тот по оному случаю ни скудной тревоги, ни праведного возмущения, ни даже разочарования от необходимости скорой встречи с незнакомыми лиходеями и истязателями безвинных, оставшись нетронутым сердцем. Вздрогнул надсадно сирый Мирко, с трудом справляясь с накатывающей снедающей ужастью, да и сызнова судорожно развернулся вперед, едва не цепенея от оной жути: никогда его суровый владетель, в отличие от самого простоватого мальчика, не испытывал никоего сострадания к людским бездольный душам, никогда не вмешивался во встреченное беззаконие иль иные совершаемые зверства — лишь молчаливо поводьями правил, бесстрастно проезжая мимо молящих о помощи мужиков иль заходящихся в рыданиях жен да матерей. Даже взгляд походя не бросал. А ежели хватал его кто-то из оголодавших неимущих калек в захудалых городских переулках за обтянутое добротной кожей сапога голенище, обращаясь с отчаянной горькой мольбою о крохотной корочке хлеба — мог и грубо ударить ногою, безрадушно отталкивая от себя несчастного просящего. Вот и в оный раз остался он глух к услышанным горьким стенаниям. Сжался мальчишка в тягостном мучительном ожидании, будучи приневоленным бессильно наблюдать за тем, как неумолимо приближается ведьмачья снулая кляча к творящемуся впереди душегубству, да и вцепился покрепче в луку. Хоть отчасти нашел он скудное утешение в безразличном спокойствии наставника, ведь коли уж ведьмак даже не пожелал съехать с проторенного пути, дабы обогнуть разошедшихся в своей кровавой усладе живорезов, стало быть, не видел он в них никоей непреодолимой угрозы.

Промелькнул наконец впереди меж древесными стволами — за одним из скорых поворотов, уже совсем недалеко от медленно переставлявшей ноги караковой кобылы — неясный едва различимый огонек разожженного светоча, прикрепленного к некой устойчивой недвижимой поверхности: токмо лишь от дуновений налетавшего временами ветра да отчаянной непотребной простоволосицы колебалось его освещавшее местность тусклое косматое пламя… Плясали нынче, подобные сонму взбесившейся нечисти, в его дрожащем свете одни только продолговатые устрашающие тени, отбрасываемые высоченными древесными стволами. Да представавшие дотоле неразличимым чудовищным гомоном взбеленные озлобленные крики оформлялись все четче в обрывки отчетливых понятных для слуха фраз, какие теперича разносились над пугающим погрузившимся во мрак густолесьем безудержным яростным эхом… Прерывал их все не прекращавшийся обрывистый свист кнута да отчаянные выстраданные стенания самого мучимого несчастного, который, как казалось, по прошествии времени становился все слабее да изможденнее: терял ведь он силы, вестимо, под оным истязанием, поруганный бездольный страдалец — но все никак не останавливались лиходеи… Да перепуганная криками бившаяся в страхе ездовая скотина все ревела всполошенно… Воистину с самим разнузданным палаческим кошмаром столкнулись мальчишка вместе с мастером на затерянной посреди густого бора тропке! Сжался ни живой ни мертвый Мирко сильнее, уже ничего и не различая от захватившей его разум разительной ужасти, а только все равно сумел расслышать доносящиеся с места творимой жестокости обрывки злодейской тирады:

— …Вот коли привез бы ты, сволочь, горшки потребные да добротные, поди, ушел бы себе восвояси с миром да мошною монет паки прочего!.. А ежели уж повадился хлам свой негодный под видом дробязника справного сбывать — получай теперь кнутом по хребтине, старый ты смерд!.. Будешь знать напередки, как обманывать их милость баронета!.. Все отдашь за дерзновение свое! Все, до последнего медяка!.. А ты не стой без дела, братец — бей стариковскую рухлядь! Все черепки его никудышные до последнего окаянного горшка: коли уж сбывал такую дрянную гиль — останется, скотина, без товара!..

Задрожал сирый Мирко, что нещадно терзаемый хладными ветрами тоненький осиновый лист. Ведьмак же в свою очередь, ничуть не сбавляя шаг флегматичной животины, лишь на время перехватил потертые поводья уверенной твердой десницей да опосля небрежно набросил себе на голову доселе спадавший на плечи изодранный капюшон заношенного до дыр свойского холщового плаща: накинул да и засим сызнова зажал лошадиный потертый чембур обеими руками, яко прежде. Зароились в мальчишечьей помутившейся от ужаса головушке опасливые мечущиеся догадки и предположения — одно хуже другого: даже и не задумывался он над тем, как же вышло так прискорбно, что разыгралась вся эта леденящая кровь житейская драма посреди укрывшегося сумраком густолесья — в глуши, да еще и под покровом постепенно вступающей в свои права ужасающей ночи… Но вот реакцию разгоряченных упивавшихся чужим страданием лиходеев на случайного приблудившегося не к спеху странствующего бродягу представить мог, напротив, очень отчетливо… Ведьмак не торопился спешиваться иль даже доставать оружие, но в том, что оную убийственную сталь вскорости обнажат против него самого, себемиров бездольный сынок не сомневался нисколько…

— Да погоди ты!.. Там едет кто-то! — донеслось до мальчишечьего навостенного слуха со стороны творившегося изуверства, и все ужасающие звуки разом переменились, сменившись выжидательной напряженной готовностью, прерываемой лишь отрывистыми болезненными стонами и всхлипываниями замученного страстотерпца.

Завернула ведьмачья снулая кобыла своим тихим шагом за очередной поворот, и перед взором объятого трепетом Мирко наконец предстало во всем своем неисповедимом омерзении развернувшееся низменное действо. Посреди зауженного лесистого грядовья, практически полностью перегородив его собою, стояла прикрытая холщовой мешковиной покосившаяся старая телега с полетевшей надтреснутой осью. Торчала выступающим штырем изломанная да наспех прикрепленная к подугам вылетевшая дрога, упавшее же колесо, скатившееся с чуть возвышенного грядовья к могучим древесным стволам, пойдя под горку, увязло в высоком примятом сухостое да зарослях косматого чапыжника. Бился в неистовом ужасе ревевший худощавый осел с обтянутыми тонкой запаршивевшей шкурой торчавшими снулыми ребрами: проступила на его дрянной облезлой яманине багровеющая темная полоса — разошедшиеся в разнузданной изуверской злобе лиходеи и по хребту безвинной животины также, вестимо, попали единожды безо всякого разбору своим свистящим истязующим кнутом… Разлетелись из едва не перевернувшейся телеги, раскинувшись по крохотному перелесью, побившиеся в дороге расколотые горшки да черепки и так и усеяли своими осколками каменистую подбитую стежку. На самой же оной телеге, прикрепленный к ее прогнившему ветхому борту, плясал в неисповедимом буйстве тусклый огонек одинокого дорожного светоча: все отливался стращавыми отблесками, играя в тревожно колыхавшейся осенней листве, да отбрасывал на грядовье пугающие горестные тени… Но самый же отвратительный вид для случайного неискушенного взора открывался у слетевшей древесной дрожины — в ногах у подобравшейся ближе ведьмачьей кобылы… Скорчившись в невыразимой нечеловеческой муке да отчаянно стеная в предсмертной агонии, втоптанный во взрыхленную землю, лежал подле телеги забитый до истовой полусмерти бессильный тщедушный старик, на чьей спине, проступив через взмокшее полотно небеленной крестьянской рубахи, ужасающе багровели широченные полосы свежепролитой крови — следы от соприкосновения с воловьим мучительским бичом, какие в неярком свете огнища казались поистине черными… Стонал оный страдалец, бессильно извиваясь на тоненькой стежке, изгибался в ломающих дряхлое истерзанное тело гибельных корчах, да дрожащими устами все пытался безуспешно выдавить из горла хоть единое дрожащее слово. Над ним же, насторожившись и приготовившись к скорой встрече с незнакомцем, нависали и двое мучителей: невзрачные озлобленные чедядники неизвестного господина, один из которых зажимал в крепкой деснице скрученный палаческий кнут. Из оружия навроде бы имел он при себе лишь дешевый кинжал, вложенный в закрепленный на бечевке да продетый через голову футляр, но именно оный кнут — орудие людского истязания — и внушал дрожавшему мальчишке почти что животный сковывающий ужас.

Завидев выступившую в свет ведьмачью караковую клячу, так и переполошились оба челядника, мгновенно встрепенувшись еще того сильнее: один из лиходеев — тот, что был безоружен — стремглав метнулся к истерзанному стариковскому телу, припав к нему, да и накрыв собою — как будто бы мог разнесчастный в своем измученном состоянии попытаться по случаю сбежать… Другой же, сжимавший орудие муки, напротив — выступил бесстрашно в сторону приблудившегося мрачного мастера, прокричав угрожающим тоном:

— А ты… пошел отсюда!.. Сучий потрох!.. Давай! Иди своей кривой дорогой да не задерживайся, смерд! Нет здесь для тебя ничего! — Тут уже и поруганный несчастный старик, надрывая надсаженное горло, хрипло простонал, взмолившись о заступничестве да протянув в сторону ведьмачьей чернявой кобылы дрожащую желтушную ладонь:

— Помоги… помоги… добрый господин… — И накрывший его собою второй истязатель вцепился в стариковскую пропитавшуюся багровой кровью льняную рубаху еще того пуще.

— Тихо! А ну лежи тихо, дед! Мало мы тебе нонче бока твои намяли!

Вышагнула караковая лошаденка вперед, поравнявшись с вставшей намертво поломанной телегой, и молчаливый убийца чудовищ, малость придержав натянувшиеся поводья, остановил ее подле выжидавшего его дальнейших действий замершего лиходея с заготовленным кнутом, повернув в его сторону покрытую изодранным полотнищем голову. Буквально дышать перестал застращанный грядущим обомлевший себемиров сынок: только скукожился, ни живой ни мертвый, да полные жути глазенки на исполосованную спину израненного старика через ужас уставил, то и дело перемежая оный немигающий взгляд и на грозно вставшего посреди дороги душегуба. Так и догадался он по наитию, что случится здесь вскорости еще большее лихо да кровопролитие, чем даже то, что уже разверзлось под покровом вечорошнего сумрака… Стервецом ведь непримиримым был сварливый мальчишкин владетель: мог и сцепиться на тракте со встреченными скитальцами, коль уж задевало его нечто походя, несмотря на свое полное бездушие к услышанным людским поруганиям. Помолчал выжидающе замерший лиходей, ненадолго переведя взор на пока что еще покоившийся нетронуто в ножнах ведьмачий смертоносный меч, а после и десницу с зажатым кнутом угрожающе над собою занес…

— Ты не расслышал меня, что ли, пес?! Я сказал, пошел отсюда! Покамест я и тебе хребтину не располосовал похожим образом!.. — прикрикнул он, озлобленно сверкнув затянутыми пеленою кровавого помешательства глазами да чуть подавшись вперед к остановившейся кобыле, и доселе остававшийся почти что недвижимым Освальд, наконец, прервал свое прежнее гнетущее молчание:

— «Добрóво». Как проехать? — односложно проскрежетал он сведенными зубами. Буквально осекся от оного услышанного краткого бесстрастного вопроса казавшийся дотоле готовым ввязаться в очередную простоволосицу душегуб. Помолчал он, словно бы обдумывая в голове странное оглашенное мрачным незнакомцем вопрошение, а засим и изрек в непонимании:

— Чего?..

— «Доброво», — повторил свое давешнее обращение оставшийся совершенно нетронутым ведьмак. — Харчевня, трактир, постоялый двор. Или что там стоит. Как туда добраться?

Повисла над застывшим в ожидании безмолвным сумрачным лесом зловещая тишина, нарушаемая лишь горестными вымученными стенаниями исхлестанного вусмерть бездольного старика да то и дело налетающими порывами резкого осеннего ветра. Помялся в нерешительности и непонимании сбитый с толку недоуменный лиходей, даже опустив в оной задумчивости уже было занесенную руку с воловьим кнутом, а засим, обведя замерших перед ним встречных незваных приблуд озадаченным взглядом да задержав его сызнова на скрытом во мраке лице устрашающего всадника, наконец недоверчиво произнес против воли:

— А ты что там потерял, в Доброве-то? — И грозный мастер сразу же безмилостно выплюнул, не став слишком уж сильно вдаваться в излишние для впервые встреченного душегуба с дороги обширные подробности:

— А дело у меня там есть.

— Что за дело? Ты кто вообще такой?! — вновь смерив мрачного незнакомца опасливым придирчивым взглядом да все пуще начиная настораживаться, пристал к нему с настойчивыми расспросами напряженный челядинец: наводил ведь стращавый ведьмак на неискушенного малоопытного человека истовый трепет уже одним только грозным рядом своего висевшего на поясе рабочего инструмента — ножей и железных крючьев — да черным разодранным облачением из потемневшей от времени протершейся кожи, поверх которого накинуто было обтрепанное засаленное рубище. И снова воцарилось пугающее мрачное безмолвие, готовое в любой момент наполниться новыми отчаянными криками, мерзейшей грязной бранью да звуками распаленной неистовой схватки — еще того пуще содрогнулся от этого невидимого, но словно бы ощущаемого в воздухе напряжения оцепеневший от потрясения Мирко, лишь впритрудь сдерживая подступающие к стиснутому незримыми тисками горлу рвущиеся наружу всхлипы страха… Вспыльчивый и гневливый в быту ведьмак всегда оставался предельно хладнокровным и покойным в подобных наводящих трепет ситуациях, но бессильному простоватому мальчику, какой и без того уже натерпелся в оном тернистом безбрежном пути немыслимых горьких ужастей, этой непревзойденной выдержки, вестимо, не доставало. Вот и сейчас повернул бедный мальчонка свою опущенную в страхе головку в сторону молчаливого владетеля, застращанно выжидая его дальнейших действий, но тот так и остался недвижимым, подобно нависшей темной скале — не желал он более отвечать устроившему дознание низменному душегубу, и дальше оная безотрадная встреча могла обернуться любым кошмарным итогом… Впрочем, далее, словно бы прорвав сию нерушимую канву гнетущего молчания, раздался вдруг позади застывшего челядника и звонкий заливистый смех его второго сподвижника, какой доселе непосредственного участия в разговоре с не вовремя приблудившимся скитальцем не принимал: беззлобный и простодушный — совсем не шедший к лицу кровожадному изуверу, что загодя прикладывал руку к истязанию, а нынче удерживал беззащитного страстотерпца в своем непримиримом захвате. Насмеялся он безмятежно да задорно, незлобиво засмотревшись на фигуру мрачного мастера, а затем, не выпуская стонущего изогнувшегося старика из своих цепких дланей, благодушно изрек:

— Да оставь его. Не видишь, путник просто оскоромиться с дорожки хочет. Пущай едет, — а затем обратился уже и молчаливому всаднику: — А ты, мил человек… езжай отселе прямо да держись всечасно правой стороны. Как увидишь впереди огни да хатки, обнесенные надежной загородой, так вот то оно и будет — «Доброво». Искомое тобою подворье. Следом спросишь Родерика. Это тамошний корчмарь, содержатель — он тебе и стол, и кров выделит, коли монету имеешь. — И засим, помолчав, непринужденно добавил: — Токмо ты, сударь… вкривь да вкось не по-людски едешь: тракт с той стороны — оттудова весь честной народ и заезжает. А по оной стежке токмо этот старый прощелыга и поехал, понадеявшись убечь.

Ничего более не произнес немногословный мастер, не став высказывать ни скудной благодарности, ни даже собственных соображений по поводу услышанного — лишь шенкелями лошадиные бока чуть тронул да так и припустился дальше в путь, неспешно объехав по обочине вставшую намертво телегу с полетевшей сбитой осью. И вовсе и не ошибся он с выбором пути: знал то уже наверняка себемиров кручинный сынок, извечно ведь выбирал нетерпимый к людской общности убийца чудовищ подобные сокрытые да заросшие отдаленные тропки. На том бесхитростный Мирко, едва способный дышать от захлестнувшей его измученное сердечко ужасти, безотчетно и смекнул, отчего оные встреченные душегубы с дороги не стали втягиваться с устрашающим мальчишкиным владетелем в раздор и несогласие: не признали они в нем ведьмака, извращенного гнусными чародейскими практиками колдовского выродка, а посему и злобы проявили не более, чем к простому наемнику. Не разглядели, вестимо, в полумраке сокрытые полотнищем капюшона желтые змеиные зеницы да болтавшийся на жилистой иссохшей шее грозный цеховой медальон… Оно было и к лучшему. Захрипел в бессильном отчаянии вслед удаляющемуся мастеру исполосованный душегубами старик: «Не бросай… господин… молю, не бросай…» И вновь даже не шелохнулся бессердечный Освальд: даже спокойного положения рук, зажимавших старенький чембур от сбруи, не переменил, как будто бы и вовсе не расслышав слезные мольбы погибающего несчастного… Не решился перепуганный вусмерть мальчонка ажно и более обернуться — в особенности, как услышал вновь донесшиеся из-за спины обрывки озлобленных фраз убивцев: так и остался сидеть, сжавшись от сковавшего члены страха да благодаря богов за то, что хоть, по счастью, не случилось на оном грядовье иного, большего кровопролития… Ведьмачьему же бессердечию уже и не удивился нисколько.

Так они вдвоем и уехали прочь по петляющей каменистой тропке в глубины укрытого сумеречным покровом устрашающего непролазного бора — подальше от разыгравшейся чудовищной трагедии. И снова испуганный мальчик оказался в окружении одних лишь нескончаемых тонущих во мраке высоченных стволов, отчаянно цепляясь за спасительную луку да прокручивая в устрашенном трепещущем разуме прежнюю увиденную сцену — страшную, безобразную, но вместе с тем и обыденную. Ведь как бы неугодно милостивым и великодушным богам то ни звучало, попривык уже малость несчастный осиротевший малолеток к существующей в оной смертной юдоли людской жестокости, ведь пришлось ему по отбытию из отчей хаты увидеть множественные грани душегубства воочию: что-то доводилось созерцать в безотрадном пути, как проезжали они с мастером вдвоем по тракту, где беззащитен оставался просто бездольный крестьянин пред разошедшимися искателями легкой наживы; на другое приневоливал смотреть через силу на городских мощеных площадях сам бессердечный ведьмак, что недрогнувшей дланью приводил трясущегося да теряющего чувства воспитанника лицезреть в нестройной ликующей толпе ужасающие своей умопомрачительной жестокостью публичные казни осужденных преступников — отравителей да заговорщиков пред лицом власть имущих… Ставил он эдак салажонка, зажимая тщедушные мальчишечьи плечики мертвецкой хваткой обеих рук, да и приговаривал едва слышно: «Смотри и не вороти свой лик, сопливец. Ты должен знать, что такое бывает». И сирый Мирко смотрел, иногда закрывая глазенки да жалостливо всхлипывая от кажинного болезненного вскрика истязуемого… Но вместе с тем уже и обмогался помалу, постепенно начиная встречать увиденное людское зло с горькой пронзающей само благодушное естество обыденностью. Ужно и не удивлялся увиденному: горевал без потери рассудка. Однако же ужасаться иль отзываться сердечной болью притом не переставал, всякий раз проливая слезы по столкнувшимся с несправедливостью страждущим…

Посему и в оный раз так и виделись себемирову сынку в каждой упавшей на тропку тени фигуры ужасающих душегубов, засекших до истовой полусмерти безвинного старика на дороге, и уже боялся он более их, нежели чем невиданное потустороннее лихо, посему как были они реальны и заносили сжимавшую воловий кнут руку над мальчишечьей сирой головкой наяву… Но вместе с тем далее — припомнив, ради чего вобыден сторонившийся людского столпотворения ведьмак в оный раз ненадолго попридержал протертые поводья — воспрял неожиданно духом: остановился ведь Освальд ради того, чтобы спросить у лиходеев дорогу к подворью! И не простой харчевне иль трактиру, а к всамделишному постоялому двору, где притомившегося путника потчевали не только единым накрытым столом, но и мягкой, подбитой соломой постелью! Подлинно вострепетало мальчишечье сердечко от подобной догадки, стали ведь для него, бедного истосковавшегося по пригожим условиям дитенка, редкие проведенные на подворьях вечера поистине всамделишным вожделенным торжеством для измученного нутра — до того нечасто ведьмак выбирался в сии согревающие душу и тело места! Начинал истомившийся мальчик трепетать от овладевающей рассудком отрады, ежели видел впереди маячившие добротные ворота дорожных трактиров, уже подле коих словно бы неподдельно разносился на все четыре стороны головокружительный бесподобный аромат свежего запеченного на углях костреца — не мог то изголодавшийся мальчонка сказать с совершеннейшей точностью, но верил истово, ибо мерещилось ему оное благоухание самым правдивым да возбуждающим образом. Можно ведь было в подобных местах отогреться от хлада да беспрестанной дорожной сырости, устроившись на незанятой лавке обок каменного очага, обустроенного подле пристенка просторной светелки; можно было насытиться сытнейшими бесподобными по вкусу наваристыми харчами, столь разительно отличавшимися от той неприятной увязливой баланды, какую обыденно готовил бродяжничающий неприхотливый ведьмак — от снедания оных же в нутре разливалась до того приятная томная пресыщенность, что начинало от такого клонить в умиротворяющий сладостный сон… В довершение можно было там перекинуться и парой беззатейливых слов со встреченными болтливыми батраками иль кухарками, и было то, пожалуй, самым большим благом из всех: остался ведь сирый мальчик, странствуя по свету с убийцей чудовищ, приговорен к беспроветному гнетущему одиночеству, ибо сварливый да нелюдимый мальчишкин наставник не слишком уж часто баловал его в пути потребными разговорами… На праздную же беседу бедному Мирко так и вовсе не приходилось рассчитывать. Истинным счастьем — самим неисповедимым даром небес — представало оное посещение подворий, к огромному сожалению себемирова сынка, столь быстротечное да редкостное. И каждый раз ликовал он нутром своим воистину непередаваемо.

Едва только озарило мальчишечий разум воодушевляющее понимание того, что вскорости сможет он снова увидеть столь дорогие для сердца ворота подворья, обернулся он через саднящую маету в неизлеченной спинушке к молчаливо восседавшему позади ведьмаку да и с робкой надеждой в голосочке вопросил, заглянув в его стращавые очи:

— Так мы заедем сегодня… в корчму, да? — И тот, коротко полоснув смятенного воспитанника строгим мимолетным воззрением, спустя некоторое, показавшееся салажонку вечностью время лишь насилу процедил сквозь плотно стиснутые зубы:

— Н-да.

И вновь поворотился вперед малость воспрявший духом после всего увиденного бесхитростный мальчишка, внутренне буквально просветлев от безрадушных слов владетеля. Никогда ведь не делился с ним своими планами иль даже просто соображениями о происходящем немилосердный Освальд, отводя оказавшемуся под его хладнодушной суровой опекой мальчонке роль своей одухотворенной да наделенной чувствами поклажи: не считал он нужным сообщать ребятенку, что собирался делать и куда держал путь, и оттого пребывал сирый Мирко в извечном затуманенном неведении относительно своей грядущей судьбы. Не знал он ни куда они ехали, ни как называлась земля, по которой ступала своими сбитыми неподкованными копытами ведьмачья изнуренная лошаденка, и даже когда проезжали они через переправы, деревеньки да города, никогда не оглашал ему мастер их прозвания иль имена властвующих господ. Знал салажонок о своем скором грядущем лишь одно: что ехали они вдвоем по отдаленным затерянным тропкам выискивать некую таинственную зелейницу-ведунью, травницу-целительницу, молва о выдающемся даре врачевания которой разошлась на многие сотни верст по всем бескрайним северным землям. Знал и то, что вроде бы должна была именоваться искомая харчевня, в дремучих окрестностях коей чаятельно и жила оная отшельница, тем самым благозвучным прозванием «Доброво» — а посему и смекнул, что стало быть, почти что доехали они наконец после всех дорожных перипетий и трудностей до нужного отдаленного места. Недалече ехать оставалось до подворья. А там… там доподлинно поджидали уставшего да ослабленного перенесенным ранением себемирова сынка скудный долгожданный роздых да почивание. Так и призадумался он, малость воспаривший духом, продолжая с опаской созерцать тонувшие в вечорошнем непроглядном сумраке древесные стволы, о скорой возможной встрече с таинственной знахаркой, такой пугающей в своей зловещей непостижимой неясности… И даже кровавые ужасающие образы зарвавшихся лиходеев с дороги, засекших безвинного старика до неминуемой погибели, отчасти померкли в измотанном мальчишечьем рассудке от оных зароившихся в головушке тревожных терзающих мыслей.

Много раз пытался бездольный Мирко представить себе хотя бы до известной степени то, как произойдет сия встреча и кем на истовом деле окажется оная загадочная зелейница, и каждый раз терялся во множественных догадках, ибо был бесхитростный разум крестьянского малолетнего мальчишки не способен вообразить себе такие сокрытые мраком вещи. Пытался он представить себе хотя бы то, как будет выглядеть окутанная мраком отшельница, и даже в этом не мог прийти к единому оформленному пониманию. Жила ведь некогда и в его родной деревеньке похожая травница, ведавшая мудреные секреты врачевания всяческих хворей целебными травами — да токмо не было в ней никоей тайны, и хаживали к ней за добрым советом да помощью разболевшиеся кметы со всего Лихолесья: и даже самые мнительные, суеверные да набожные деревенские старики ладили с нею, не видя в подобном соседстве ничего дурного иль предосудительного. Хорошо помнил маленький Мирко ее собранные в тугой пучок каштановые волосы с редкой проседью, теплые загорелые руки да прищуренные лучистые глаза — свидетельство открытой беззлобной души — обрамленные множеством мелких морщинок, знаменовавших в равной степени и давно уже прошедшую молодость, и некогда беззаботные денечки сей непростой и противоречивой юности, в коей место имелось и смеху, и пролитым слезам — так ведь и не сыскала оная травница своего замужнего бабьего счастья… Многих страждущих мужиков да баб спасла она своей бескорыстной да беззаветной помощью, и воистину души в ней не чаяли за то подспорье волочившие безотрадное существование слабосильные крестьяне — а потом и загрызло ее насмерть болотное жуткое лихо, объявившееся в окрестностях истерзанной наступившим лихолетьем деревеньки… Совсем как простую безвестную бабу, коей она на деле и являлась. И как ни пытался простодушный Мирошек натянуть оный благодушный образ той почившей деревенской травницы на сию таинственную знахарку, к коей нынче ехали они вдвоем с мастером, нечто сокрытое в глубинах трепещущей душоночки подсказывало ему, что будут те образы иметь мало общего. Доходили до него и иные — безотрадные да жуткие — слухи о существовавших в сей подлунной юдоли кошмарных ведуньях: всамделишных вредящих людскому роду шептухах, порчельницах да каргах. Слыхивал он, застращанный до дрожи, что вроде бы обитала такая горбунья, нелюдимая ополоумевшая вежевуха с длинными пожелтевшими ногтями да затянутыми бельмами маленькими бесцветными глазенками, варившая яды да гадавшая на звериных свежевыделанных потрохах, совсем недалече от его родных мест — в глухой заболоченной местности, где не отважилась бы поселиться ни одна добрая да благоразумная живая душа. Предостерегали, вестимо, всех проезжих мужики из окрестных деревень от посещения оных мест, ибо была та порчельница истовым исчадием ада, порождением непостижимого кошмара, и не хаживали к ней люди николиже, окромя как за задуманным злом: извести ли кого порчей али наградить дурным глазом. И более всего опасался себемиров кручинный сынок, и без того уже насмотревшийся на всевозможных опустившихся донельзя безумцев да страхолюдов, что окажется теперь и сия искомая отшельница некой подобной отвратительнейшей ведьмой иль жуткой сумасбродной каргой-кровопивицей… Уповал лишь на то, что не даст его в обиду в оном случае ведьмак: защитит, как и всегда защищал, если надобно, покарав порчельницу заточенным убийственным клинком.

Вынырнули из начавших постепенно редеть древесных застарелых стволов совершенно неожиданно для погрузившегося в вечорошние страхи салажонка вспыхнувшие спасительным светочем неяркие зазывные огни — встрепенулся он, на миг позабывшийся в своих грезах, протер ручонкой засаднившие с непривычки глазки, уже малость поотвыкшие в сгустившейся темноте даже от малой толики света, да так и вытянул выжидающе свойскую тоненькую шейку, в нетерпении присматриваясь к возникшей впереди благостной картине. Не обманули его уставшие зеницы, ибо уже совсем вскорости, как прошествовала ведьмачья караковая кобыла чуть дальше, действительно показались меж поредевших да утонувших в полумраке деревьев неясные очертания обнесенных добротной загородой невысоких деревянных хат, над которыми высился с одной из сторон и украшенный резьбою чертог повыше, состоявший из нескольких надстроенных один над другим этажей. И не одна там открывалась для взора хата, не две — представало оное уютное подворье всамделишным затерявшимся в лесистой глуши фольварком, где помимо заезжих постояльцев, в нескольких простеньких, но добротных хибарках жила и местная дворня, состоявшая, вестимо, из вольных батраков да работниц, приехавших из более оживленных мест. Воистину ни с чем не сравнимой отрадой для истомившейся в нелегком пути души представал сей открывшийся вид на умиротворяющий ладный постоялый двор, ибо являлся он истовым островком спокойствия и тишины в так и норовившим застращать своими падающими угловатыми тенями глухом непролазном бору. Забилось в тот момент словно бы быстрее да воодушевленнее неискушенное мальчишечье сердечко, смекнул ведь он безошибочно, что и в самом деле добрались они наконец с несговорчивым мастером до долгожданного искомого подворья: не приходилось сомневаться, что то и было упомянутое в давешнем кратком разговоре «Доброво», ради которого ведьмак пересек дотоле полноводный привольный Понтар да петляющую быстротечную Дыфню, прошествовав через многие бескрайние земли. Завертелся в нетерпении притомившийся Мирко, заерзал, всемерно затекший от длительного нахождения в седле, уже воображая скорый надежный кров и теплую лавку — но так и зашипел на него сзади угрожающе мастер: «Заканчивай вертеться, паршивец. Сейчас добалуешься: испугаешь мне выреху, и я тебе космы твои таки повыдираю». Затих припуганный салажонок, уселся ровненько и только лишь взгляд в нетерпении принялся бросать из стороны в сторону.

Прошествовала эдак ведьмачья фыркающая от усталости лошаденка, приблизившись к выспренной добротной загороде, да и проволочилась вдоль забора, покамест не вывел ее ведьмак на широкую околичную дорогу, где на петляющих колеях, подбитых загодя колесами гужевых обозов да множественными лошадиными копытами, уже исстари ничего не росло. Приблизились они эдак темной пугающей тенью к вскорости показавшимся широким воротам подворья, и Освальд, перехватив поводья по-иному, наконец безмолвно спешился, оставив пришибленного порицанием воспитанника восседать в седловине самолично. Так и двинулся он далее вперед, в расстилающийся меж тускло освещенными хибарами сумрак, прямо к двухъярусной срубленной постройке с добротным крыльцом, увенчанным вальячными навесами на широких вызорочных столбах — в полной зловещей тишине да молчании уводя за собой и караковую худосочную клячу с рассевшимся в седле мальчонкой: ступая совершенно бесшумно, словно бы развоплощенный черный морок, окутанный истершейся потемневшей от времени тканью изодранного рубища… Тут уже вконец-таки огляделся по сторонам со своим неуемным любопытством и оставшийся без прежнего присмотра себемиров сынок — широко раскрыв пытливые глазенки да буквально разинув по обыкновению своему роток. Ведьмак-то уже точно разобрался, куда было необходимо идти, но вот наконец и простоватому мальчишке представилась долгожданная возможность рассмотреть очаровательное зажиточное подворье: имелось ведь здесь уже несравнимо больше огней, чем раньше. Даже при первом невнимательном рассмотрении представал оный затерявшийся в вековечной непроходимой глуши постоялый двор воистину всамделишным мировецким приютом: простирались ведь здесь на обнесенных добротной загородой с перекладинами, выструганными из многолетнего дуба, нескольких осьминах территории простые да прочные хибары батраков, рассеявшиеся гуртом подле боковой околицы забора. Высился над ними с другой стороны в отдалении от массивных дубовых ворот и вырезной гостевой чертог, состоявший из нескольких долговечных ярусов с прочными козырьками, что ныне отливался согревающими уставшую душу скитальца вечерними светличными огнями: толпились подле него на почтительном расстоянии от остального подворья нестройным сборищем и некие неизвестные постояльцы, обсуждавшие нечто свое едва различимым негромким говором. У ближней же стороны загороды невдали от гостевого чертога — в том самом месте, куда и направился безо всяких сомнений молчаливый мастер — располагалась и уютная добротная харчевня, крепкая двухъярусная постройка с узорчатым крыльцом да покатой выложенной соломой крышей, увенчанной резными кругляками — охранными мужицкими оберегами. Примыкала к ней вплотную и одноэтажная просторная конюшня с распахнутыми настежь воротцами: доносилось оттуда умиротворенное да сытое конское ржание, свидетельствовавшее о множественных нашедших свой ночлег в оном приюте верховых постойщиках, а недалече, лениво сгребая граблями рассыпчатое сено, крутился и зевающий от усталости растрепанный мальчишка-конюх. На просторном надворье же, раскинувшись в нескольких местах, высились над земляной твердью и выложенные надежным камнем колодцы: такие же добротные и основательные, как и все на оном богатом подворье — снабженные мощными центровыми перекладинами да крепкими железными вращательными кольцами. И выглядело то подворье, несмотря на поздний вечорошний час, весьма ватажистым и многолюдным, ибо даже подле деревянных ночлежек виднелись подчас притомившиеся от многотрудной работы усталые батраки. Все выдавало крупный зажиточный двор, где утомленный путник мог ненадолго отвлечься от своих житейских тягот да как следует передохнуть перед отправкой в чужие дальние земли.

Приблизившись обапол к ближним постройкам харчевни, спустил ведьмак с обтянутой запаршивевшей шкурой лошадиной хребтины и замершего в томительном предвкушении салажонка: коснувшись пропыленной землицы своими босыми остывшими ножками, воодушевленный грядущим Мирко сперва лишь бестолково завертелся, но засим сразу же поспешно устремился вслед за мастером, какой в свою очередь безмолвно направился в направлении конюшен, ведя под уздцы и караковую снулую кобылу. Завидев его, дотоле лишь нерадиво сгребавший в ясли денника сухое ароматное сено взмокший мальчишка-конюх мгновенно отложил орудие к пристенку да выжидающе уставился на новоприбывшего мрачного постояльца. Бесхитростный Мирошек же засмотрелся с поднявшимся на сердечке исполненным надежды треволнением уже и на самого батрачившего отрока. Был ведь то тоже малолетний подлеток, и пусть и представал он значительно старше самого маленького Мирко — выглядел он весен эдак на двенадцать — все одно был то ребенок, и уже успевший в тягостной дороге малость подзабыть о радостном да беззаботном общении с другой детворой кручинный себемиров сынок внутренне понадеялся маленечко спознаться хотя бы с оным загруженным делами вертлявым отроком… Как бы то ни было, подступив к малолетнему батраку поближе да так и оставшись совершенно безмолвным, вручил ему Освальд далее в протянутую десницу потрескавшийся кожаный чембур и засим мрачно двинулся в сторону зазывной харчевни.

— Эй, сударь! — вдруг прикрикнул ему вслед весьма беззастенчиво и воровато оный отрок. — Дай медяшку! Коняшке на вкусный овес. — Как обернулся к нему молниеносно Освальд, поворотив в его сторону свой доселе пребывавший скрытым истерханной тканью капюшона стращавый безобразный лик — так тот в ужасе и отпрянул, мгновенно поспешив скрыться в спасительном стойле да и, вестимо, позабыв о прошлом вопрошении бесповоротно.

Ничего не стал оглашать суровый убийца чудовищ — только лишь вновь развернулся да продолжил свое молчаливое шествие к желанной харчевне. Себемиров же сынок в свою очередь только лишь поглядел вслед устрашенному убегшему отроку с некой невыразимой сердечной тоской: сам-то он при первом мимолетном взгляде на Освальда вообще едва ли не обмочил от испуга портки — еще тогда, как увидеть загодя свою дальнейшую кручинную судьбу нисколечко не мог — а посему и сии чувства понял с лихвою. Вздохнул он, безотрадный, да и поспешил скорее догонять ушедшего владетеля, какой ступил уже и на крыльцо, отворив засим скрипнувшую обеими петлями добротную дверь корчмы.

Внутри было уютно, тепло и просторно. Отовсюду, как будто бы пропитав собою выложенные кругляками древесные стены, доносился умопомрачительный пьянящий аромат свежеприготовленного да от души сдобренного душистыми сухменными травами запеченного свиного костреца да терпкого духмяного вина, отчего пустое брюхо изголодавшегося уставшего путника как будто бы сжималось в томительном ярчайшем предвкушении. Умиротворенно потрескивал в большом выложенном камнем пристенном очаге уютный согревающий огонек, по стенам же, создавая воистину домашнюю покойную атмосферу, то тут, то там развешаны были пучки перевязанных цветастыми узорными тесемками благоухающих сухостоев да нанизанных на навощенную нить засушенных грибов и древесных ягод. В самом же просторном помещении харчевни, расположившись по обе стороны, расставлены были крепкие столы да лавки из гнутого благородного ясеня. Однако же вопреки предположениям бесхитростного мальчишки, на поверку в оной корчме оказалось не слишком уж и много людей: всего лишь за одним из столов увидел он троих трапезничающих да обильно хлещущих вино постояльцев — судя по виду, принадлежали они к числу тех же невесть отколе взявшихся челядников некоего господина, — что нынче громко и развязно, как и подобает посетителям харчевни, гутарили меж собою. У противоположной же стены, за добротным залавком, невозмутимо протирая сухой тряпицей вымытые кружки, располагался и сам корчмарь, содержатель сего постоялого двора, невзрачный коренастый человек средних лет с аккуратно собранными на затылке длинными волосами. Ступив через порог, ведьмак направился прямиком к нему, безмолвно прошествовав мимо рассевшихся на лавке да мгновенно осекшихся при его появлении челядников.

— Это что за приблуда? — с нескрываемым отвращением в скаредном хриплом голосе, выдававшем старого дебошира да вздорщика, выплюнул один из них, завернув вслед за прошедшим мимо мастером лоснящуюся от жара выю, и далее с шумом втянул внутрь себя стоялый воздух корчмы. — Чувствуете, как трупным смрадом потянуло? От него падалью несет.

Буквально сжался от кольнувшего его в само чувствительное сердечко острого испуга бедненький Мирко, поспешив при этом как можно скорее догнать отошедшего владетеля: слишком уж хорошо знал он то, что с огромной долей вероятности могло последовать далее, ибо становился свидетелем подобных разборок да скандального раздора, в какие нередко втягивали в трактирах убийцу чудовищ, уже не раз. Наичаще всего, по счастью, одного только остервененного наполненного гневом ведьмачьего взгляда иль брошенной зловещей угрозы оказывалось достаточно для того, чтоб осадить пыл разошедшихся скандальщиков, но порой все заходило слишком далеко… Впрочем, даже голову не повернул в ответ на оное брошенное гнусное поношение оставшийся совершенно безразличным мастер: прошел заместо этого бесшумно меж столами да и приблизился вплотную к залавку, за которым деловито крутился корчмарь — только там наконец скинув с головы покрывавшее ее холщовое полотнище капюшона да вызверившись на лицо на время отвлекшегося от своего прежнего занятия содержателя. Тут уже и притулившийся как можно ближе к владетелю опасливо втянувший головку в плечики себемиров сынок таким же образом уставил боязливые глазенки на корчмаря, наконец, позволив и себе мимолетом окинуть сего человека щемливым изучающим взглядом. Представал оный содержатель подворья невысоким да невзрачным мещанином с продолговатым худощавым лицом, не молодым и не старым, и сколько ни смотрел на него бесхитростный мальчишка, не мог его малоопытный неискушенный рассудок выцепить в нем ни единой хоть сколь было запоминающейся детали, словно бы и вовсе являлся то человек совершенно безликий: собирательный образ мелкого заурядного торгаша, лишенного каких бы то ни было значимых черт. Только лишь серые блестящие глаза его — единственная заметная особенность на всем неприметном обличье — представали как будто бы необычайно пытливыми, живыми да сметливыми, уверенно выдавая крайне внимательного да расчетливого в делах проницательного дельца. И словно бы не шел сей вдумчивый да приметливый взгляд такому простовато выглядевшему человеку… Глупеньким да несмышленым дитенком являлся на деле малолетний Мирошек: мало что успел он повидать за свои дитячьи годочки — но все одно… словно бы не увязалось нечто непостижимое в его непосредственном разуме — некое странное, неизъяснимое и не поддающееся объяснению несоответствие в цельном образе стоявшего перед ним человека, простого безвестного мещанина… Некая пронзительная цепкость во взгляде, выходящая далеко за пределы обыденного житейского опыта. Так и не смог сирый Мирко по итогу разобраться, что же то было, но все же по незнанию остерегся, решив для себя, что не выпустит более из свойских слабосильных ручонок край ведьмачьего истерханного плаща ни на миг. Присмотрелся оный корчмарь к подошедшему к залавку мрачному убийце чудовищ; пронзил его неприглядный брыдкий лик бесстрашным испытующим взглядом, заглянув в желтые очи и после переместив свойский взор и на малость выбившийся из-под ткани рубища блестящий цеховой медальон на иссохшей ведьмачьей шее; полоснул мимолетным оценивающим воззрением и самого сжавшегося у стойки невысокого испуганного салажонка — и засим наконец невозмутимо проговорил, вновь поворотив свойский лик к безмолвно застывшему ведьмаку:

— Здравствуй, милсдарь. Добро пожаловать в «Доброво». Меня зовут Родерик, я содержатель данного подворья — все дела здесь ведутся через меня. Располагайся и чувствуй себя без стеснения. Чего твоя душа изволит? — И прозвучал его голос на том благожелательно, миролюбиво и даже дружелюбно. Ведьмак на увещевания, между тем, не повелся, оставшись, как и прежде, бесстрастным — лишь безмилостно отозвался приглушенным тоном:

— Что есть из харчей?

— На обедне забили порося, — с готовностью пояснил содержатель, откладывая в сторону протертую насухо кружку да наметанным движением перекидывая пропитавшуюся влагой тряпицу через неширокий кожаный пояс у себя на бедрах, — остался только запеченный кострец да жареный на вертеле задний окорок. Коли обождешь чуток, будет тебе студень из рульки. И еще есть борщ на бульоне из свиной косточки, со свеклой и свежерубленной капустой — горячий, токмо сварили.

— Дай две плошки борща. Для меня и для сопляка, — коротко повелел Освальд, даже не взглянув на заерзавшего от волнения на месте утомленного воспитанника. — И пригоршню тыквенных семечек.

— С тебя десять дукатов за похлебку, милсдарь. За семечки — медяк. И еще три медяка за корм и кров для лошади, — благостно улыбнувшись, но при этом и по странной особенности нисколечко не прищурив свои пытливые въедчивые глаза, огласил корчмарь, назвавшийся доселе Родериком, и приметив, как новоприбывший мрачный постоялец пренеприятно покривил в недовольстве свою и без того перекошенную челюсть, невозмутимо растолковал, разведя оголенными по локоть руками: — Ты пришел без ручной поклажи — стало быть, приехал верхом. У меня глаз наметан. — А засим и сам вопросил, вдруг добавив да подозрительно нахмурив белесоватые брови: — А кстати. Этот малолетний поганец, батрак мой Яцек… конюх, что крутится тут подле стойла… случаем не выпрашивал у тебя монету?

— Выпрашивал, — гневливо плюнул Освальд, и корчмарь мгновенно встрепенулся, осерчав с нескрываемой досадой.

— Вот ведь паршивый недоносок! Давеча как неделю порол за это — и вот опять!.. Шкуру с него, с прохвоста такого, спущу! — а засим и к ведьмаку поворотился, озвучив свое неподдельное беспокойство: — Надеюсь, ты этому поганцу ничего не дал? — и мастер в свою очередь только лишь зашипел в остервенении, попутно доставая из внутреннего кармана свойской кожаной куртки кошель с дукатами:

— Не учи меня жизни, шельма. Забирай оплату да неси мне харчи: я не суесловить с тобой сюда заявился! — и отсчитав нужное количество заманчиво блеснувших монет, неохотно да безмилостно швырнул их на деревянную поверхность залавка.

— Ну, милсдарь. Не разгоняйся слишком прытко, — спокойно отозвался ровным нетронутым голосом невозмутимый корчмарь, уже, вестимо, сполна привыкший ко всякому, — я тебя, как видишь, хлебом да солью встретил. Не пренебрегай моим гостеприимством, — и после многозначительно добавил: — Другой корчмы ты в округе не сыщешь.

Не стал более слушать их разговор разволновавшийся сирый Мирошек: до того встрепенулся сердечком да осчастливился от услышанных слов наставника, что буквально позабыл за кратенький миг обо всем, что доселе творилось вокруг его застращанной несчастной душонки. Узнал ведь он, притомившийся в безрадостном тернистом пути, что вскорости будет трапезничать всамделишным вкуснейшим борщом на свиной косточке: сытнейшим прекраснейшим яством, вкус которого уже, вестимо, начал потихоньку забывать! Приходилось ведь ему в оных безотрадных да нескончаемых странствиях под крылом сурового мастера наичаще всего довольствоваться скудным дорожными харчами, какие извечно пребывавший в нищенском состоянии бухмарный Освальд готовил своими нерадушными руками… Крайне редко ведь останавливался он, до крайности прижимистый, в настоящем трактире, обыденно предпочитая сберегать монету для иных — крайних случаев. И воспитанника также николиже не баловал, приучая к суровому да тягостному аскетизму. Посему ныне оголодавший в пути салажонок — ел ведь он дотоле в прошлый раз лишь ранним утром, едва поднял его ожесточенный наставник ото сна — поистине воспрянул душонкой, возликовав и даже отчасти отринув былые тревоги.

Пронаблюдал он с растущим предвкушением за тем, как получивший свою оплату корчмарь отсыпает ведьмаку в раскрытый карман горсть поджаренных тыквенных семечек да отдает указания батракам на кухне, а после и случайно поворотился взадьпят, взглянув ненароком и на заметно притихших былых постояльцев, троих неприветливых челядников, какие доселе восседали за общим столом: взглянул и ощутил тотчас же, как сызнова пробежался по его неповоротливой перетянутой невидимыми тяжами спинушке леденящей волной липкий страх… Буравили ведь ставшие необычайно напряженными да хмурыми неизвестные посетители их обоих с ведьмаком враждебными взглядами: так и пялились зло и раздраженно, словно бы желая прожечь взором дыру в затылке угрюмого мастера, да и шептались меж собой ожесточенно, иногда перемежая оный взор и на мальчишку… Встретившись с ними случайно малоопытными глазками, почувствовал бедный Мирко, как буквально подкосились от испуга его тоненькие ножки: никогда ведь еще не смотрели на него таким непримиримым озлобленным воззрением, словно бы был несчастный мальчик, равно как и его брюзгливый наставник, самим средоточием всего наиболее гнусного да низменного в оном мире… Вздрогнул он, моментально отвернувшись обратно к залавку, да и потянул испуганно ведьмака за край жесткой куртки. И когда извечно раздражительный да сварливый Освальд наконец обратил к нему ненадолго свои строгие глаза, тихонечко, практически беззвучно пролепетал похолодевшими от ужасти устами: «Освальджик… Они смотрят на нас», — и глазками указал в нужную сторону. Ничего, однако же, не ответил на это суровый мастер — лишь как прежде, обратился к шероховатой стойке харчевни, оставив салажонка наедине со своими терзающими сердечко страхами… Подал им спустя некоторое время сновавший вдоль прилавка деловитый корчмарь две деревянные плошки с ароматным заказанным яством — наваристым горяченьким борщом восхитительного бурачного цвета — и ведьмак наконец молча переместился к самому ближнему из столов, разместив обе наполненные до краев миски на его просторной дощатой поверхности. Пропустил он к стене застращанного себемирова сыночка, дождавшись того, как медлительный после ранения мальчонка наконец пролезет до самого пристенка да разместится на вытянутой лавке — и опосля и сам уселся рядом, расположившись как можно дальше от напряженных челядников да повернувшись к ним безучастно спиной. Так они и припустились есть, в полной натянутой тишине хлебая поданое содержателем согревающее наваристое блюдо.

Сжался как только было можно бедный Мирко, робко зачерпывая деревянной ложкой мелко нашинкованную в бульоне капусту, и даже шелохнуться от страха не смеет, уже и позабыв о том, как невдавне с упоением ожидал наступления сего долгожданного выстраданного момента. Прислушался он эдак к творящемуся за его спиной — расположился ведь Освальд так, чтоб восседавшие за дальним столом насторожившиеся челядники не могли рассмотреть их с воспитанником обличья — и так и различил к своему неистовому ужасу, что приглушенный недовольный ропот, какой он слышал дотоле, сменился более явным и нескрываемым гомоном раздражения.

— …Говорю тебе, это какой-то выродок, нелюдь. Посмотри на него, на эти рваные лохмотья. Оружием обвесился, крючья эти нацепил… Не говоря уже о том, что трупным смрадом от него бьет хуже, чем от павшего ягла. Разве добрый человек так ходит, будь он даже наемник иль кондотьер?.. Это колдун, порчельник какой-нибудь поганый иль чернокнижник — какое-то вышвырнутое из выселков города отродье, какому в казематах место!.. — ничуть не таясь, хриплым и полным нескрываемого презрения да ненависти голосом проговорил один из собравшихся.

— А я знаю, кто это! Это ведьмак, бродячий убийца чудовищ! — чуть понизив тон, возбужденно огласил другой и сразу же добавил: — Он еще хуже порчельника. На ведьмака даже смотреть нельзя, посему как они… силу людскую вытягивают. Говорят, им век долгий отмерен: они, ведьмаки эти, жить способны едва ли не целую вечность… Только вот знаешь, откуда долголетие оное? Из человека простого тянут. Жизненной силой насыщаются. — И затем понизил голос еще того сильнее: — Говорят, пройдет такой ведьмак через деревню — а затем вода в колодцах отравленная становится. Бабы плод в череве теряют. И помирать люди начинают как будто от хворобы какой… А все посему, что они, ведьмаки, все сплошь вырожденцы и нелюди гнусные, а на честного человека в нутре своем гнилом одно лишь зло да зависть черную носят: могут проклятье да хвори всякие одним своим взглядом наслать, отчего и смотреть на них вообще никак не можно. А кровопролитием они, говорят, просто упиваются, яко упыри кладбищенские… И испытывают от оного такое же плотское удовольствие, какое простой человек обыденно лишь с бабой получает!..

— Ишь ты!.. Неужто не брешешь? От смертоубийства? — с опасливым отвращением выпалил третий голос, и прежний мгновенно продолжил:

— А ты сам померекай. Они же убивцы прирожденные, выродки, не пригодные ни к чему, окромя душегубства! Чудищ всяких рубают… а ты посуди, кем надобно быть, чтобы зарубить того же упыря. Еще на порядок гнуснее его. Вот они, ведьмаки эти… когда кровь проливают, и впадают в состояние безумного помешательства да блаженства — и поелику им это состояние в усладу… они, стало быть, стремятся испытывать его снова и снова.

Едва не поперхнулся от страха несчастный дрожащий мальчишка, буквально через силу заглатывая горяченькое сытное яство: не лез ему в горло кусок от сих лживых да гнусных речей озлобленных челядников, плевавшихся в сторону мрачного мастера своим недостойным низменным поношением. Буквально затрясся он от лютого ужаса, широко раскрывая глазенки: ведь хоть и был сирый Мирко дитенком малолетним и несмышленым, почувствовал он все же сердечком, наученный горьким опытом, что все сильнее и сильнее поднимался уровень ненависти, клокотавший в нутре ожесточенных незнакомцев… Раззадоривали они сами себя, продолжая браниться и рассказывать свои небылицы! И ведь порожнюю же хулу наводили на остававшегося безучастным ведьмака сии бессовестные вздорщики! Ведь пусть бесхитростный Мирошек и знал, что являлся его страшный владетель и в самом деле ожесточенным омерзительным нелюдем, пусть и представал тот редкостным вспыльчивым стервецом — ни разу на мальчишечьей памяти не совершил он первым осознанного зла другому человеку. А уж самого нерадивого мальчонку — так и вовсе не единожды уже спасал от истовой погибели, сражаясь за него подчас с самой непреклонной судьбою… Покосился Мирко с нескрываемой ужастью на ведьмачье лицо, отчаянно выискивая на нем хоть какое-то призрачное утешение и ободрение для себя, но Освальд лишь продолжил невозмутимо и даже безразлично хлебать неподатливыми хворыми устами свойский наваристый борщ, как будто бы и вовсе не слушая то, что обсуждалось нынче беззастенчиво за его спиною… Сербал он эдак горячий ароматный бульон, изредка умиротворенно прикрывая в блаженстве глаза, и на испуганного бедного воспитанника даже не глядел, оставаясь безучастным к терзающим мальчишку тревогам. И даже и корчмарь куда-то делся, словно бы нарочно убравшись прочь на кухню к батракам… Собравшиеся за столом постояльцы меж тем продолжили оглашать свои гнусные поношения в адрес молчаливого мастера:

— …А еще говорят, что ведьмаки детей воруют, — пониженным надсадным тоном объявил тот челядник, что и доселе делился познаниями о ведьмачьей извращенной породе, и по израненной спинке трясущегося себемирова сынка неприятной колкой волной пробежался холодящий озноб. — Они же, убивцы эти, есть суть выродки колдовством порожденные, богомерзкие и естеству противные, а оттого и родить себе подобных не способны: почитай, ни одна баба от такого вылюдья не понесет, ибо семя у него — порченное! Вот они, ведьмаки эти, у простого доброго человека дитя рожоное и отнимают — дабы потом посредством чернокнижия да нечистых ритуалов в себе подобных супротив естества обращать! И ежели по окончании оного истязания дитенок человечий выживает — становится он таким же вылюдьем богопротивным. — Опустил в тот момент ни живой ни мертвый Мирко свою вдокон обессилевшую ручонку с черпалом. А вот сии ужасти уже отчасти представали всамделишной правдой… Знал то уже бездольный салажонок не по наслышке и даже вселяющий неистовый трепет ведьмачий сокрытый надел, где и творился сей немыслимый кошмар, имел возможность рассмотреть краем глазочка… Сжался он только, бедненький, чувствуя себя совершенно беззащитным и подавленным, а сам и задумался в страхе: так может, и остальное из сказанного челядниками про жуткую ведьмачью породу являлось на деле в некоторой степени правдивым?..

— А ты отколе знаешь это все? — отвлек себемирова сыночка от былых разрозненных от ужаса мыслей ошеломленный вопрос наиболее нерешительного из хуливших ведьмака постояльцев, и прежний рассказчик с готовностью ответил:

— Да вот бывал я единаче проездом в стольном граде и слыхивал, как жрец на площади книжицу умную для простого народа разбирал. «Монструм, или ведьмака описание», значица. Вот там это все и описано было. Я ажно заслушался: и страшно слушать, вестимо, было… а с другой стороны, ежели уж существует в мире обок с нами такая гнусь, то стало быть, и знать нужно, как от оной уберечься. И свое житье сберечь, и дитя рожоное сохранить, а то уж больно падки они, ведьмаки эти, на отпрысков человечьих: ежели уж глаз положили — не миновать беды… Вот и у этого, гляди — сопляк. Увел уже откуда-то, видать: у батьков украл иль даже застращал и силой отнял. С такого нелюдя станется. — И уже практически вконец лишившийся способности осмысленно воспринимать происходящее, запуганный салажонок далее моментально услышал, как его собеседник неожиданно выпалил:

— Так может, того… отбить дитенка у выродка проклятого надобно? Он, конечно, грязный и нечесаный… но вроде, как обернулся, вполне себе обычным показался.

— Да поздно уже, — мрачным скрежещущим тоном, ничуть не сомневаясь в своей правоте, рубанул самый первый челядник, ожесточенный и закоснелый в своей враждебности к мрачному выгостю, и бедный маленький Мирошек сжался совсем без движения, ощущая неким внутренним чутьем, как уже и его самого буквально пронзают безжалостным, уничижающим взглядом. — Может, он и выглядит, как обычный смирный оголец — да токмо после того, как он с этим отродьем поганым якшался, к честным людям ему возврата больше нет! Кто знает, что с ним страхолюд уже успел вытворить?.. Он теперь такой же нелюдь, — а затем и добавил без тени сомнения, твердо проговорив свои полные лютой ненависти бесчеловечные речи: — Развелось погани всякой. Ступить уже никуда нельзя без того, чтоб наткнуться на какого-нибудь выродка богомерзкого. Смотри, заявилось же отродье в корчму к честным людям — видом своим гнусным все вокруг отравлять! Не постеснялся ублюдок. Еще и сучонка своего притащил… Перекладина по ним обоим плачет.

Даже и не сразу смекнул несчастный простоватый мальчишка, что именно изрек нетерпимый вздорщик — только лишь задумавшись да прокрутив в своем запуганном рассудке его последние озвученные слова, наконец осознал, едва ли не лишившись на месте чувств, что пожелал жестокий лиходей им вместе с мастером ни много ни мало быть повешенными… Обернул он сызнова насилу свою головушку в сторону безмолвного наставника, отчаянно ища встречи с его взыскательным взглядом, и ведьмак, наконец малость скосив на трясущегося воспитанника безмилостные глаза, едва различимо, но вместе с тем и в высшей мере строго прошептал сквозь зубы: «Ешь давай быстрее». Поглядел сирый Мирко обратно в свою еще практически до краев наполненную плошку с сытнейшим яством и лишь судорожно поперхнулся: не мог он, бедненький, есть в таком мучительном состоянии ужаса — кусок вставал поперек дитячьего тоненького горлышка, едва только задумывался он о том, что сзади, совсем невдали восседали пылавшие лютой ненавистью неприятели…

— …А вы уверены, что мы не обознались? Это действительно ведьмак? — прорезав своим неприкрытым вопросом лихорадочно путающиеся в мальчишечьем разуме разрозненные трепетные мысли, вопросил один из челядников, и его вспыльчивый собеседник, вконец рассвирепевший от собственных же злобных речей, прорычал:

— А вот мы его самого сейчас и спросим! — и далее запальчиво прокричал, по-видимому, обратившись уже и к убийце чудовищ: — Эй ты, приблуда! Ты кто такой будешь?! — Почувствовал бедный мальчишка, уже поистине ополоумевший от охватившей его смертной жути, как буквально замерло в грудке его сжавшееся от боли сердечко: случилось ведь напоследках то, чего он опасался более всего… Все ж таки пристали охульщики к отрешенно восседавшему в стороне ведьмаку, перейдя наконец от озлобленных междоусобных обсуждений к открытому выражению неприязни… Бестрепетным и нетронутым, между делом, остался убийца чудовищ, вновь как будто бы даже не расслышав обращенные к нему поношения — и тем самым еще того пуще разъярил разошедшегося исступленного недоброжелателя. Встал тот, судя по звуку резко отодвигаемой в сторону лавки, поднявшись на ноги, громко да презрительно присвистнул, отчаянно намереваясь вырвать из бессловесного мрачного выгостя хоть единое краткое слово, да и прикрикнул засим еще того ожесточеннее, уже поистине заходясь в неконтролируемом наступлении: — Ты глухой, что ли, висельник?! Я к тебе обращаюсь, сучий ты выродок!..

Всхлипнул против воли несчастный мальчик, выжидающе посмотрев на хладнодушного наставника, и различил только то, как ведьмак, оставаясь совершенно бесстрастным, медленно и многозначительно потирает меж собой бледные костлявые персты, как и всегда в моменты концентрации и наивысшей готовности… А далее, прежде чем перепуганный до помешательства салажонок сумел хоть что-либо осознать, как отдернулся он вдруг молниеносно в сторону воспитанника, уклонившись от летящего в свой затылок брошенного предмета — Мирко только содрогнуться по случайности успел! В следующий же миг, так и не попав по вахотному закосью мастера, откуда-то сзади прилетел и запущенный зарвавшимся лиходеем башмак, угодив заместо это прямо в располагавшуюся перед ведьмачьим неприглядным ликом плошку с поданным яством… Расплескался от удара перелившийся борщ, окатив собой и ведьмака, и мальчишку, и весь размашистый стол — и далее повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь бешеным биением застращанного вусмерть мальчишечьего робкого сердечка… Обождал Освальд мгновение, напряженно вызарившись на остатки своих пролившихся харчей — а засим и взбеленился остервенело: одним разъяренным движением отшвырнул в сторону опорожненную деревянную плошку и так же вскочил на ноги, наконец поворотившись к столпившимся у дальнего стола неприятелям да буквально передернувшись от беспощадного удушливого гнева. Завидев его безобразное брыдкое обличье, на какое вдобавок ныне легла еще и устрашающая печать неистового остервенения, доселе пребывавшие полностью уверенными в своих силах челядники так и вздрогнули, округлив ошалевшие очи да принявшись возбужденно восклицать, оборачиваясь друг к другу: «Твою ж мать!.. У него глаза, яко у змея!..» Вышагнул охваченный яростью мастер в проход, двинувшись по направлению к запальчивым охульщикам, и несчастный запуганный мальчонка в отчаянии подтянул трясущуюся ладошку к похолодевшим устам, готовясь при первой же необходимости мгновенно прятаться под лавку, коли уж начнет проливаться в оном месте всамделишная людская кровь… Понял ведь уже успевший малость свыкнуться с повадками владетеля Мирошек, что взъярился нынче Освальд неподдельно: обыденно абсолютно равнодушный к любым мыслимым и немыслимым людским поношениям и оскорблениям, взбеленялся он в усобице с незнакомцами исключительно лишь от двух вещей — от неосмотрительно брошенных в спину проклятий да от повреждения своего скудельного убогого имущества… От оного остервенялся неописуемо. Нынче же по вине разнузданных исполненных злобы челядников остался он без купленных харчей…

— Ах ты паскуда… Курва мать!.. — прошипел он в исступлении, уставившись на выступившего чуть вперед да оставшегося босым на одну ногу крепкого неприятеля, зачинщика раздора, какой впервые принялся охаивать его голову, едва только ступил кожаный сапог мастера за порог зазывной харчевни. Прошипел да грозную десницу над собою вскинул… Опомнились тут уже и на миг было пошатнувшиеся в своей былой уверенности челядники — также вышагнули в проход, загородив остервенелому убийце чудовищ дальнейший путь, и наиболее нетерпимый из них, тот, что и бросил невдавне в ведьмачий затылок свою заношенную обувь, выйдя вперед, рассвирепевшим тоном прорычал:

— Пошел отсюда вон, урод! Мы здесь на чудовищ не жалуемся — нет нам тут нужды в ведьмаке! Не будешь ты, богомерзкое вылюдье, сапогами своими погаными топтать эту землю! Убирайся сейчас же, коли жизнь дорога, иначе мы тебя, выродка колдовского, прямо за воротами вздернем — за всю ту низость, что ты человеку простому учиняешь!.. Думаешь, ежели оружием обвесился, мы того устрашимся?.. По-шел вон, грязное отродье!.. Сучий нелюдь!.. — и так и плюнул распаленно под ноги взбелененному мастеру, уже не зная, как и выразить свою ненависть по-иному.

— Из-за тебя… я остался без харчей, стервец!.. Заплатив за эту плошку пять дукатов!.. — приближаясь к разошедшемуся постояльцу на опасно близкое расстояние снова прошипел Освальд… А затем, словно бы вглядевшись в сами глубины его естества, сокрытого за блестящими полными ненависти зеницами, сложил хитрым образом персты занесенной сухменной десницы да и начертал в воздухе пред главою челядника свой причудливый колдовской знак, отчего тот, будучи доселе исполненным яростным гневом да решимостью, как будто бы вмиг утратил былую ясность во взгляде, сделавшись отрешенным и безвольным… Остервененный мастер же, пренеприятно покривившись, лишь продолжил дальше яро наседать, отчеканив свое повеление жестким безмилостным тоном: — Ты отдашь мне эту чекань немедля! — И отчужденный челядник, вмиг растеряв всяческую заинтересованность в происходящем, безучастно опустил занесенные руки, отстраненно потянувшись к висевшему на кушаке кошелю с монетами да задумчивым отсутствующим тоном негромко пробомотав:

— Да… И в самом деле. Надо отдать…

И бездумно высыпав себе на широкую влажную ладонь хранившиеся в мошне монеты, под непонимающие да охваченные трепетом взгляды соучастников отсчитал нужное количество целковых, засим покорно вложив их в поданую ведьмачью длань. Припрятал Освальд полученные дукаты во внутренний карман своей почерневшей от времени куртки, не переставая отвратительнейшим образом кривиться, и тут уже и остальные челядники, пособники попавшего под воздействие ведьмачьих помрачающих чар ярого ненавистника нелюдей, какие надысь лишь пораженно внимали увиденной диковинной картине, наконец очнулись от охватившего их потрясения. Окинули они полными негодования взорами своего лишившегося разума сообщника, переглянулись меж собою, и за этим животрепещущий страх да непонимание на их лицах сменились уже и распаляющим гневом…

— Это же чары!.. — не скрывая неистовой злобы да роптания, прокричал на все помещение харчевни другой челядник — тот, что давеча и излагал свои порицающие низменные речи в адрес стращавого мастера — и после так и выпалил что на духу: — Только заявился, выродок — и сразу с чертобесием своим богомерзким на честного человека нападает!..

— Прочь с глаз моих! — остервенело прошипел ведьмак, вытянув шею да оскалившись в неистовой лютой злобе, а после, сделав еще один шаг в направлении столпившихся в проходе неприятелей, так и проскрежетал сведенными от безудержного гнева челюстями, чеканя каждый устрашающий слог: — Тому из вас, кто осмелится поднять на меня или на моего сопляка свою завалящую руку — я ее тотчас же и отсеку. А тебе, умник… — обратил он свое ужасающее обличье к распускавшему жестокую небывальщину неприятелю, — отниму еще и твой паскудный замаранный язык! Дабы ты не распускал им впредь по трактирам всякие дрянные пересуды!..

— Ну уж нет! — вдруг необычайно уверенно прорычал в свою очередь доведенный до крайности постоялец. — Нас тут несколько дюжин — со всеми не сладишь! — и выхватил из-за широкого кожаного пояса сперва было незамеченный бесхитростным салажонком заточенный вострый кинжал…

Замерло сердечко у несчастного мальчишки, однако же толком прокрутить произошедшее в своей несмышленной головушке, дабы отчасти осознать его, он не успел — ибо произошло дальнейшее настолько быстро, что бедный себемиров сынок лишь насилу сумел рассмотреть его. Вместо того, чтобы начать отступать и пятиться, оказавшийся в узком проходе и оттого лишенный возможности сместиться в сторону ведьмак вдруг неожиданно, напротив, бросился вплотную к выхватившему клинок супротивнику: поймал его занесенную кисть, зажимавшую кинжал, в обе свои сухощавые длани, остановив блестящее лезвие на уровне своего лица, и сразу же, не жалея сил, ожесточенно и резко ударил нападавшего ногой в открытое колено, одновременно с тем рычагом заводя ему руку назад, в рвущем связки направлении, отчего застигнутый врасплох челядник так и взвыл от боли, страдальчески согнувшись в три погибели и разом растеряв весь запал. Не разжимая свой захват да заступив неприятелю за спину, ухватил его мастер далее иначе, крепко стиснув в твердой шуйце неприятельскую излучину да уперевшись собственным локтем вражине в основание шеи, да так и продолжил заводить ему руку взадьпят в крутоломном болевом хвате — покамест надрывающий горло от боли челядник не выронил наконец клинок из ослабевшей кисти и не распластался поверженно на деревянном полу в ногах у убийцы чудовищ… Отбросил ведьмак ногой его упавший кинжал в дальний угол и далее уже и за своим ножом потянулся — по-видимому, вознамерившись привести свою ужасающую прежнюю угрозу в действие… Тут уже и третий постоялец, доселе пребывавший наиболее осмотрительным из всех, завидев, как стремительно накаляется обстановка, да вестимо, решив все же не бросать сообщников на произвол судьбы, вместо того, чтоб ожидаемо кинуться назад, решительно совлек с пояса свой скрученный боевой арапник с пеньковым навоем… И неизвестно, чем бы кончилась дрянная поножовщина, коли б, к вящему ужасу мальчишки, не выскочил тут в проход взбелененный корчмарь Родерик, бросившись на оставшегося в одиночестве последнего челядника с крепким кистенем с увесистым железным билом…

— А ну вон из моей корчмы, подонки! — бесстрашно возопил он, уверенно оттесняя не ожидавших подобного натиска былых постояльцев ближе к выходу — на ведьмака же, вопреки страхам не живого ни мертвого Мирко, пусть и пришлось тому защищаться уже отнюдь не одним только острым словом, внимания притом не обратил. — Сучьи разбойники! Ты смотри!

— Ты — за этого проклятого нелюдя?! — возмущенно выпалил в ответ последний оставшийся вменяемым челядник. — Их милость баронет при заселении вопрошали, приличный ли тут постоялый двор… А тут, оказывается, рассадник всяких страхолюдов, которых покрывает сам содержатель?!

— Ты меня господином своим не стращай! Я сказал: вон из корчмы! — разгневанно прорычал Родерик, оттесняя двоих своих стоявших на ногах былых постояльцев уже практически к самой двери. — Я хозяин этого подворья, и я буду решать, кого здесь привечают, а кого — нет! Вон за околицу — покамест я вас всех за патлы не вышвырнул!

Окинул поверженный вздорщик полным негодования взглядом ставшую в наивысшей мере негостеприимной и постылой харчевню, а после, так и не найдя, что ответить, лишь молча развернулся да потянул наконец за локоть к выходу и своего бездумного босого на одну ногу соратника, так и оставшегося совершенно безучастным ко всему произошедшему под воздействием ведьмачьего колдовского знака. Тут уже и сам ведьмак, увидев, что вспыхнувшая было потасовка усилиями корчмаря, по счастью, сошла на нет, отпустил удерживаемого в захвате супротивника, озлобленно отбросив его в сторону да и приправив напоследок свои действия уничижительным злонравным плевком: «Свезло тебе, стервятина. Ох, свезло». Тот и не заставил себя долго уговаривать убраться — ни на кого более не глядя, поспешил скорее покинуть помещение корчмы, последовав за своими ретировавшимися сотоварищами. Удостоверившись, что все распаленные вздорщики разбрелись по своим углам, вовремя подоспевший корчмарь надсадно выдохнул и, перехватив заготовленный кистень иначе — только тут ведь сирый Мирко разглядел, что сперва он впопыхах взялся за свое орудие вверх тормашками — наконец поворотился и к ведьмаку, невесело поджав в подобии натянутой улыбки свои тонкие губы. На том и перепугавшийся вусмерть себемиров сынок наконец с облегчением передохнул, украдкой утерев похолодевшей ручонкой со своих ошалевших глазок проступившие от невыносимого напряжения предательские мелкие слезинки.

— Я не нуждался в твоем заступничестве, — отряхивая свое заношенное рубище, брюзгливо бросил подошедшему содержателю стервозный мастер, и тот в свою очередь только лишь безрадостно усмехнулся.

— Да уж, милсдарь. Не сомневаюсь. Только мне оттирать с половиц пролитую людскую кровь тоже неохота — уж не обессудь.

— Да? А ежели харчевню тебе спалят за такого вымеска, как я? — безмилостно саданул Освальд, тем не менее пряча свой извлеченный заточенный нож обратно в чехол, висевший на поясе обапол с инструментом, и проследивший за ним взглядом Родерик с некой странной убежденностью в умиротворенном голосе проговорил:

— Не спалят. Они только горло драть или выходить сам-третей супротив одного и горазды — на серьезный проступок у них духа не хватит, — а после и добавил многозначительно: — Я, милсдарь, прежде чем осесть да принять управление этим подворьем, по миру, пожалуй, не меньше твоего походил: в разные переплеты меня судьба забрасывала, и оттого и в людских душах я худо-бедно разбираюсь. Я тебя только об одном прошу: не встревай с ними в ненужные свары. Это челядинцы господина Вольдемара, баронета фон Вежбиц, какой в данный момент гостит у меня на подворье вместе с достопочтенным семейством: он вроде бы произвел впечатление человека уравновешенного и рассудительного, но ежели ты испортишь отношения с его дворней… боюсь, тебе придется уйти со двора — дабы и в самом деле не повиснуть ненароком на дубовой перекладине. — Ничего не ответил более суровый мастер на оное озвученное корчмарем предупреждение — лишь приблизился обратно к столу да, мерзостно покривившись в неудовольствии, уставился на остатки пролитого яства. Остался он после непродолжительной перепалки с нетерпимыми враждебными челядниками действительно лишенным возможности спокойно оскоромиться после длительного полного тягот былого пути. Вторая же плошка с борщом — та, что стояла перед исполненным трепета обмеревшим от ужасти мальчонкой — по счастью, осталась нетронутой. Подступил к столу чуть ближе и корчмарь, заткнувший кистень за свойский кожаный пояс, кручинно оглядев своими будто бы бесцветными серыми глазами удручающий воцарившийся беспорядок. — Ай, нехорошо получилось. Обожди недолго, милсдарь. Я приберусь тут.

И скликав крутившегося на кухне батрака, приневолил его собирать остатки опрокинутой остывшей трапезы. Сам же прежним вретищем припустился протирать деревянную поверхность стола, проворно обходя наметанной рукой нетронутую вторую плошку. Пронаблюдал за ними обоими бесхитростный Мирошек, безотчетно благодаря всех богов за то, что окончилась страшная поножовщина лишь столь ничтожно малыми потерями: неискушенному разумению простоватого крестьянского отпрыска, безусловно, в невыразимой мере нравилась уютная и практически согревающе домашняя обстановка теплой пригожей харчевни — до того ведь редко баловал его наставник подобной упоительной роскошью… Однако же необходимость столь близкого да стесненного пребывания с жестокими да нетерпимыми господскими людьми, челядниками упомянутого корчмарем баронета, наводила на него истовый душевный трепет. Знал ведь он точно, что то явно была не последняя перебранка с нетерпимыми ко всему непривычному разнузданными лиходеями… А они ведь невдавне еще и кровавую расправу над несчастным беззащитным стариком в лесной глуши устроили… Начинал себемиров сынок после каждой подобной простоволосицы исподволь понимать, отчего его осмотрительный сварливый владетель так упорно сторонился всяческих неизбежных контактов с подозрительными незнакомцами… Не искал он на деле распрей никогда — да токмо все одно постоянно оказывался в них вовлеченным. Так и вздохнул уставший сирый Мирко безнадежно, а засим и призадумался, ощутив внезапно вспыхнувшее в грудке желание поделиться остатками своей уцелевшей трапезы с мастером: всегда ведь тот на совесть разделял с несчастным воспитанником свои скудельные дорожные харчи — а посему и добродушный салажонок, питавший к наставнику, помимо извечного страха перед неминуемой острасткой, еще и некую сердечную признательность за хладнодушную заботу, почувствовал тут бессознательное побуждение хоть как-то скрасить его незаслуженные беспрестанные горечи. Покосился он на обличье выжидавшего в стороне ведьмака, и тот, встретившись взглядом с дитячьими невинными глазками, внезапно так и рявкнул гневливо: «Ешь быстрее, кому сказал! Чего расселся, паршивец?!» И припугнутый Мирко мгновенно схватился за ложку, конечно же, от испуга в полной мере позабыв о прежних сердечных желаниях.

— Принеси еще одну, — изрек с надсадой ведьмак, как сновавший подле стола содержатель наконец закончил прибираться и убрал с половиц опрокинутую опорожненную плошку. И как тот коротко кивнул, отдалившись к пустующему залавку, сам уселся обратно на лавочку, устроившись на прежнем месте рядом с мальчишкой: вынул из кармана стребованные с зачинщика раздора целковые дукаты да и выложил их на стол — в качестве платы за новое яство. Мирко же в отчаянии вновь призадумался о первой встрече с жестокими господскими людьми.

— Освальджик… — шепнул он неуверенно наставнику, и как тот насилу вновь скосил на мальчишечье смущенное личико свое извечно строгое воззрение, вопросил: — А те злодеи, что старика на стежке… кнутом засекли… Это тоже были челядники сего господина? — Но прежде чем ведьмак изволил процедить сквозь плотно стиснутые зубы хоть какую-либо надсадную отповедь, на вопрошение потревоженного увиденным дитенка внезапно отозвался сызнова устроившийся за залавком корчмарь.

— Это какого старика? На стежке?! — мгновенно навострил слух он, даже ненадолго задержав на вызарившемся на него себемирове сынке свои насторожившиеся вдумчивые очи, а засим, не дожидаясь пояснений, так и выпалил распаленно: — Вот подонки окаянные! Разбойник на разбойнике! — и сразу бросился на кухню, встав на порожке да обратившись к батраку: — Оставь все, бери коня и быстро поезжай на стежку, по какой тот старик, горшочник деревенский, обыденно дробязник свой возит! Оголец молвил, что засекли его лиходеи — проверить надобно! — а дальше и сам скрылся в служившей кухонькой клетушке, отчего до мальчишечьего неискушенного слуха донеслись лишь обрывки его полных негодования брошенных фраз: — Ну все! С меня хватит! Завтра же пойду к его господской милости — пущай разбирается со своей зарвавшейся дворней! Если будет надобно, до городского суда дойду: свары в харчевне я еще терпел… но душегубство!..

Ощутил сирый Мирко от сих неравнодушных восклицаний содержателя буквально неподдельное сердечное воодушевление, вспыхнувшее в усталой измученной душеньке, посему как увидел, что в коем-то веке привели его случайно озвученные речи к призрачной возможности установления столь редко встречаемой в мире справедливости. Так и вообразил он себе в следующий миг, что должно быть, в скором времени заступится перед заезжим господином за бездольного засеченного до полусмерти страдальца бесстрашный владелец подворья, и сразу же почувствовал искреннюю душевную радость, ведь именно его слова, себемирова кручинного сыночка, позволили ужасающей правде все же разойтись по людским умам и сердцам… а засим вдруг и приметил краем глаза, как осерженно и ожесточенно буравит его строгим воззрением крутонравный убийца чудовищ…

— А ты на кой дрянной ляд язык свой распускаешь трепливый? — угрожающе склоняясь к мгновенно сошедшему с личика воспитаннику, гневливо проскрежетал зубами Освальд, и бедный мальчишка в испуге заерзал на скамье. — Я сколько раз предупреждал тебя держаться в стороне от такого?!

— Я… просто… — запнулся защемившийся салажонок, отстраняясь от взбелененного наставника, и ведьмак тотчас же зашипел в остервенении:

— Просто? Так я тебе, негоднику такому паршивому, сейчас тоже просто по вые твоей замаранной врежу! — и так и влепил сжавшемуся мальчонке с размаху беспощадную суровую затрещину, отчего пришибленный себемиров сынок едва не откинулся на деревянные половицы, впритрудь удержавшись на лавке. Даже и вообразить бедный Мирко не мог, что отльется ему невинный заданный вопрос — на деле обращенный к одному лишь убийце чудовищ — подобным немилосердным заушением! Захныкал он, несчастный, прижимая трясущуюся ручонку к ушибленной тоненькой шейке, и ведьмак только лишь продолжил шептать свои безжалостные наставления: — Запомни же, сопляк ты пустоголовый! Нельзя встревать в такие дела. Не касается тебя это. Ежели холопа по немилости секут, ежели грабеж на тракте учиняют иль девоньку какую против воли насильничают — не твоего ума это дело, окромя как ежели в охрану к страдальцам за монету нанялся ты загодя!.. Сложишь ты так голову однажды, вахлак, ежели будешь повсюду соваться! Иль даже языком своим безудержным трепаться об увиденном начнешь! — а засим и склонился к мальчишке вплотную, подытоживая сказанное ужасающим вкрадчивым предостережением: — Тому старику на стежке после полтины ударов кнутом уже токмо одна дорожка завалящая начертана — а нам продержаться в окружении этих сволочей поганых как-то надобно, вахлак ты неразумный! Не можно в эту дрянь встревать. Николиже не можно. А посему, молчи, паршивец, что бы ни увидел. Чтоб я слова порожнего от тебя более не слышал! А ну как ежели ты меня языком своим трепливым опять в очередные беды втянешь… ох, пообдираю я тебе волосья… Бедный будешь. — Опустил свою пришибленную головушку сирый мальчишка, убоявшись дальнейшей кары со стороны сурового владетеля, и ведьмак так и рявкнул напоследок: — Ешь давай живее, и пошли отсюда!

Только лишь тихонечко всхлипнул в свою очередь бездольный себемиров сынок, вновь безрадостно поворотившись к наполненной до краев деревянной плошечке: от мыслей о том, что вскорости сызнова потащит его безмилостный владетель в глубины мрачного бора, несмотря на близость свободной комнатушки на оном подворье, опечалился он непередаваемо… Но уже, между тем, и не удивился нисколько, посему как извечно предпочитал нелюдимый мастер ночевать в непроглядной глуши, лишь бы только не спознаваться зазря со случайными недобрыми незнакомцами. Так Мирошек и припустился, подчас почти что беззвучно всхлипывая да тихонечко шмыгая носиком, хлебать уже начавший стынуть борщ, и даже уютная обстановка харчевни не могла более отогреть его застращанное бедное сердечко… И ажно уже и робкий взор страшился он всуе поднимать, дабы не прогневать вспыльчивого да скорого на расправу наставника. Лишь когда подступил к их столу вернувшийся с новой плошкой горячего яства корчмарь, осмелился он напоследках приподнять ненадолго глазенки.

— Пожалуйста, милсдарь. Угощайся на здоровье, — умиротвренным благостным тоном обратился к мрачному постояльцу Родерик, располагая прямо перед ним новую поданую плошку да сразу же сгребая с края стола выложенные ведьмачьей дланью дукаты. — Не желаешь ли еще чего-нибудь с дорожки? Подготовить тебе комнату? Гостевой чертог не предлагаю, потому как… их милость баронет его занял, сам понимаешь. Но на втором этаже харчевни есть пригожая комнатушка с чистой постелью и подбитым сенником.

— Обойдусь, — безмилостно плюнул ведьмак и отвернул от вставшего над ним предприимчивого содержателя подворья свое разбитое хворобой лицо. Постоял над ним оный корчмарь в истовом неподдельном недоумении — смекнул бездольный мальчишка, что стало быть, подивился он желанию мрачного выгостя возвращаться в полную томительных опасностей бесприветную лесную глушь на ночь глядя — но затем лишь плечами повел озадаченно, невозмутимо озвучив дальнейшее сметливое предложение:

— Ну, как знаешь. Тогда быть может, чарочку ржаной водки тебе принести? Кружечку сусляной бражки? Я сам ее варю из распаренного смолотого овса да духмяного свежего солода.

— Не вяжись ко мне, шельма, — отрезал сварливый Освальджик, полоснув застывшего собеседника пасмурным да вострым, как лезвие, взглядом, однако же засим, чуток задумавшись, вдруг добавил: — А коли уж хочешь заработать монету, ответь… правду ли говорят, что у вас тут в округе зелейница какая искусная обитает? — И все это время опечаленно глядевший на невыразительное обличье корчмаря маленький Мирко неожиданно рассмотрел, как от омраченных слов выгостя тот медленно растягивает свои тонкие губы в ублаготворенной елейной улыбке, как если бы принес ему озвученный мастером краткий вопрос некое непостижимое внутреннее удовольствие… Помолчал эдак Родерик некоторое время, не сводя с ведьмачьего лица своего цепкого вдумчивого воззрения и как будто бы раздумывая, как следует повести разговор, и наконец все же с нескрываемым задором отозвался:

— А вот это, милсдарь, я тебе и задарма расскажу — дабы стало быть, выразить тебе свое расположение после того происшествия, с которым ты столкнулся в стенах моей корчмы. Разумеется, такая есть. Лесная отшельница. У нее хатка тут невдали в густолесье. И по правде говоря, мне бы уже потребно начать приплачивать ей процент от своего заработка — такой поток постояльцев она моему подворью своей славой обеспечивает! — Усмехнулся он коротко на оных речах, как будто бы сам позабавившись собственной внезапно посетившей рассудок удачливой мысли, а затем и добавил благодушно: — И поверь мне, милсдарь, я бы так и сделал… однако же деньги ее интересуют ровно в той же степени, что и все прочие мирские радости: то бишь не интересуют никак. — Поглазел на него сосредоточенно мастер, одновременно с тем пренеприятно покривив в оной задумчивости челюсть, и участливый содержатель подворья многозначительно продолжил повествование: — Она дикая совершенно, не от мира сего. Людей вобыден просто избегает. Сколько раз я предлагал ей перебраться на подворье!.. Говорил, дескать: «Перебирайся к нам поближе, милая. Выделю тебе хатку на окраине и даже монету не стребую — будешь варить себе снадобья вволю. И тебе, одинокой бабенке, в быту твоем полегче малость станет, и мне через тебя доход чуток перепадет, и челобитникам твоим через лесную глушь таскаться более не придется». А она ни в какую, строптивая. — И наконец подытожил: — Непросто тебе будет с ней сговориться, милсдарь, даже ежели пришел ты за помощью. Хотя… ты как раз, быть может, и сговоришься… тем более что и должное ей надобно отдать: искусством своим знахарским она владеет исправно. Слава ее уже далеко за пределы аэдирнской земли вышла, посему как ко мне на подворье теперича прибывают ищущие исцеления скитальцы едва ли не со всех сторон света: многих она исцелила от хворей. Вот и наш баронет, про которого я тебе говорил, прибыл сюда за-ради нее, оной знахарки: дочка у его господской милости, кажись, какая-то… хворая. Она махонькая совсем, годочка три ей минуло от силы, но дворня судачила, что дескать, так. А посему милсдарь… ежели ты пожаловал к нашей зелейнице, придется тебе малость обождать, покамест господин с почтенным семейством не съедет: принять тебя знахарка нынче не сможет.

— Разберусь, — без тени всяческой благодарности за проявленное великодушие плюнул ведьмак да так и отвернулся сызнова, и на том сия непродолжительная беседа между ним и содержателем подворья окончилась, едва успев начаться.

Воцарилось засим безмолвие в помещении затихшей харчевни, ставшей единственным покойным пристанищем для кручинного мальчонки вместе с мастером — только лишь игривое пламя, плясавшее в открытом очаге на разожженных яблоневых поленьях, нарушало свойским уютным потрескиванием установившуюся в срубе гнетущую помрачающую тишину. Ежился застращанный мальчишка, оробело сербая дрожащими от волнения устами уже успевший вдокон остыть поданый корчмарем наваристый борщ, и все с тоскою глазел по сторонам. И уже и не радовали его нисколечко ни приятные ароматы, витавшие в разогретом стоялом воздухе корчмы, ни вид развешанных по стенам пучков духмяных трав да сушеных грибов, ни выструганные фигурки богов в уголочке, ни даже оный согревающий огонь в добротном жарнике, какой прекрасно отоплял просторное означенное помещение… Понимал салажонок, что вскорости приневолен он будет покинуть харчевню, несмотря на пришедшую ночь, как соберется в дальнейшую дорогу строгий убийца чудовищ. Так оное время и шло. Давно уже оскоромился мастер, нынче пребывая лишь в раздраженном ожидании того, как закончит свою трапезу дрожащий мальчишка. И так и бранился он на сирого воспитанника, безжалостно распекая его в присутствии молчаливо наблюдавшего за происходящим приметливого содержателя подворья, так и бросался гневливой гнусной руганью, не щадя дитячье нежное сердечко, да все торопил салажонка, едва ли не стегая взашей. И бедный Мирко только лишь носиком шмыгал, буквально давясь не лезшим в горлышко яством. Наконец, поистине отмучившись, почти что дохлебал он охладевшее блюдо, и безмилостный мальчишкин наставник так и принялся торопить его еще пуще своими строгими бессердечными речами: «Давай же, негодник! Собирайся и пошли! Ох, и всыплю я тебе сейчас, сопляку такому паршивому, за твое промедление — вот обожди, только выйдем на двор!..» И едва ли не всхлипнул от оного безмилостного обращения несчастный мальчонка, уже и впритрудь соображая, в чем же именно состояла его неизгладимая вина перед владетелем… Проследил за оной неприглядной картиной корчмарь — как будто бы посматривая на страдания кручинного мальчишки исключительно из праздного интереса да любопытсва — подбросил в очаг снесенные внутрь подсушенные поленья и опосля, вернувшись ближе к стойке да смерив засобиравшегося в дорогу ведьмака изучающим взором, наконец проговорил:

— Ну куда же ты пойдешь, милсдарь? Ночь ведь на дворе. — На что тот только плюнул сварливо:

— А не твоего ума это дело.

— Может, все же обождешь до утра? — пристал к нему тем не менее Родерик. — Ты помысли, не руби сразу с плеча. Я за комнату дорого не возьму. Неужто не охота скинуть с себя все оное снаряжение? — и мотнул головою в сторону устрашающе блестевшей убийственной стали на поясе у жуткого мастера.

— Отцепись от меня, — только лишь и оскалил свои зубы ведьмак, буквально сволакивая сирого мальчонку за ворот с лавки, отчего несчастный Мирко смекнул, что далее за промедление ожесточенный наставник начнет его уже просто нещадно хлестать… Втянул он от страха головушку в плечи, приготовившись к худшему и уже даже и не размышляя над своей грядущей судьбой — однако на сей раз уберег его от скорой расправы прильнувший к мастеру с постылыми уговорами предприимчивый корчмарь. Так и приметил застращанный вусмерть салажонок краем глаза, как оный Родерик внезапно расплывается в странной масленой ухмылке, засмотревшись в спину отвернувшемуся от него ведьмаку… Обождал он эдак, как они с заруганным дитенком оба окажутся в узком проходе, а затем и промолвил отчего-то показавшимся неискушенному мальчонке весьма пренеприятным скользким тоном:

— Погоди, милсдарь. Задержись на мгновение. Кажется, я знаю, что сможет ублажить твое ожесточенное нутро. — И далее, не прекращая двусмысленно да сладко улыбаться, уверенно поворотился к проходу в кухоньку, где сновали утомившиеся непростой поздней работой батраки. — Златка! Поди сюда, милая! Есть работа для тебя.

И спустя несколько мгновений, прежде чем пришибленный бранью наставника салажонок успел хоть что-либо толком обмыслить, на ходу утирая оголенной загорелой рукою взмыленный лоб да поправляя сбившиеся пряди волос, из кухонного проема вышагнула круглолицая крестьянская девка, вставшая подле подозвавшего ее владетеля подворья: вышла она эдак да и с совершенно равнодушным видом уставилась прямиком на мрачного выгостя. Осмотрел ее маленько отвлекшийся Мирко с неким неподдельным дитячьим любопытством: смотрелась сия служившая в работницах Златка весьма простоватой селянской девахой, невысокой, простоволосой да грудастой — с усталыми натруженными руками да словно бы безучастным, измотанным тягостным бытом лицом, на каком, несмотря на явную молодость лет, не сохранилось уж никоей присной свежести. Представала она, впрочем, и по-своему красивой, ибо было ее кругленькое личико румяным и дебелым, умильную головушку же венчала обвитая вокруг макушки сплетенная из густой копны длинных волос широкая роскошная коса. Одета же девонька была, как и полагалось простой работнице, весьма безыскусно и небогато: в простое крестьянское платье с ослабленной шнуровкой, надетое поверх небеленной перештопанной рубахи. Окинула оная Златка вставшего перед ней мастера безразличным воззрением и дальше равнодушно в сторону уставилась, словно бы и вовсе не впечатлил ее вид стращавого убийцы чудовищ… Или будто бы имела она возможность созерцать перед собою подобных мрачных незнакомцев едва ли не по десятку каждый день. Ведьмак же, дотоле намеревавшийся уже уходить, напротив, выпустил воспитанника из хватки да так и вызарился беззастенчиво на приглашенную корчмарем равнодушную девку, буквально облизывая ее прилипчивым оценивающим взором — охальным, скабрезным и словно бы алчущим… Как будто бы и вовсе низа́я очами отнюдь не одухотворенную разумную душу, а некую вещь на торговом развале… Покосился на ведьмачий брыдкий лик простоватый Мирошек и так и смутился безотчетно от оного обращенного к работнице непристойного липкого взгляда, испытав от него некую кольнувшую в само естество терзающую растерянность да стыд… И даже и сам он не понял, что именно ужаснуло его неискушенную душоночку в оном наставничьем взоре, да токмо стало то поистине нестерпимым… Опустил бедный мальчик свои оробевшие глазенки, засмущавшись сам не знамо от чего, да так и сжался, забитый.

Не раз уже обращал внимание Мирко на то, что испытывал его безмилостный наставник некое странное да малопонятное для дитячьего разумения прилипчивое пристрастие к женскому роду. Везде, где только проезжали они с застращанным воспитанником, бросал брюзгливый ведьмак на не успевших вовремя скрыться прохожих девок подобное непотребное да грязное воззрение: воистину глазами разоблачал, порой кривясь премерзким образом. И каждый оный раз в такие моменты чувствовал себя несчастный себемиров сынок словно бы причастным к чему-то отвратительному и низкому, пусть и не понимал он своим несмышленым рассудком истой подоплеки сего непригожего действа: знал ведь сирый Мирко с малых лет, что так бесстыже рассматривать девок приличному человеку было нельзя. Ведьмак же пошел еще дальше. Становился бездольный салажонок несколько раз свидетелем поистине непостижимой сцены: поздними кошмарными вечерами, под покровом разлившейся кромешной темноты разыскивал Освальд на городских закоулках неких странных потасканных дев, иной раз хворых иль даже хромых, какие нездоровой бледной тенью выныривали из неосвещенных подворотен прямо навстречу ему… Подавал он в их исхудавшую руку монету, подчас не говоря ни единого слова, а после — вручив обомлевшему дитенку в трясущиеся ладошки лошадиные поводья — сам удалялся вместе со слаботелыми девами за ближайший темный угол, оставляя ни живого ни мертвого от священного ужаса мальчишку в одиночестве… Потом возвращался. И девы также возвращались. И смотрелось то таинственно и до трепета в поджилках страшно, ведь воистину без слов понимали друг друга они, словно бы существовало в сей юдоли нечто такое, что было ведомо и ведьмаку, и оным низменным созданиям — мальчонке же ведомо не было. И всякий раз бедный Мирко, оставаясь в томительном ожидании, буквально разрывался между страхом и желанием узнать, что же делал жуткий мастер вместе с девой в темноте… Однако же страх побеждал неизменно. И даже вопросить сварливого владетеля бедный мальчик никак не решался, так и пребывая в непреложном ледащем неведении. Впрочем, выделывал ужасающий мастер в присутствии многострадального воспитанника столько непостижимых да омерзительных для взора вещей — разделывал всякую встречную падаль, изготовлял и засим заливал себе в глотку тошнотворные по виду и запаху зелья, — что уже, поди, и не был несчастный Мирко уверен до конца в том, что вообще желал знать ответ на сей томительный вопрос…

Вот и сейчас страшный ведьмак снова липко взга́лился на поставленную перед ним работницу подворья, в одночасье отринув свое былое намерение уходить. Корчмарь же, Родерик, пронаблюдав за его первоначальной реакцией и, по видимости, оставшись ею доволен, только лишь ублаготворенно приобнял ничуть не смутившуюся такому обхождению безразличную девоньку за поясницу.

— Вот. Смотри-ка, милсдарь. Какая прекрасница, — сладостно смакуя кажинное слово, протянул он елейным языком, — молоденькая, смазливая, ладная. Ну просто загляденье, а не девка.

Покривился Освальд безобразно, приоткрыв свои корявые уста, и вышагнул засим вперед, подступив вплотную к молчаливой девахе — а далее вдруг вытворил настолько непристойное да похабное действо, что сирый Мирко даже с робостью отпрянул: протянул свою сухощавую руку, взялся за вырез девичьей рубахи да и дернул беспардонно вниз, оголив для свойского скабрезного взора младую упругую грудь… И вновь ничуть не возмутилась такому невиданному обращению румяная Златка, только лишь наигранно прыснув со смеху, зато доселе наблюдавший за действиями мрачного выгостя Родерик на том заметно оживился, обходительно отстранив ведьмачью десницу от обнаженных девичьих персей.

— Но-но, милсдарь. Не так быстро. Сперва потребно заплатить, тебе известно, — сделал он свое ненавязчивое замечание, и передернувшийся мастер наконец поворотил вахотную голову уже и к нему, ворчливо выплюнув короткий вопрос:

— Сколько?

— Пять дукатов, — с готовностью отозвался Родерик, и как ведьмак искривился еще того непригляднее, невозмутимо пояснил: — Да, дороже, чем на улице. Но ты ведь и сам погляди, какая она прелестная. Совсем не чета потасканным уличным чертовкам.

— За пять монет я только ртом приласкаю, — повернув к содержателю подворья голову, внезапно перебила его скучающим тоном равнодушная ко всему происходящему девка. — А ежели надобно, чтоб я подол задрала — это будет семь. — А засим и на Освальда посмотрела, оглядев его обличье с неким отрешенным отвращением. — А под этого вообще… токмо за десять лягу: уж больно он рожей не вышел. — И корчмарь буквально поперхнулся нервным смехом, сильнее стиснув крепкой рукою девичью слаженную поясницу.

— Хе-хе, Златка. Милая моя. Что ты несешь? — неспокойно понизив голос до надсадного тихого говора, обратился он тотчас же к неразумной работнице. — Сколько раз я повторял тебе, что ты должна быть вежливой и обходительной с моими постояльцами? — И когда глупая деваха лишь безразлично вскинула брови, поворотился вновь уже и к немногословному мастеру, поспешив мгновенно исправить содеянные девонькой ненужные неприятности: — А ты, милсдарь, не обессудь. Неразумная девка — что с нее взять? Но поверь… этот распущенный язычок не одну только дрянную околесицу нести умеет. О, она такое им проделывает… — и вновь слащаво ухмыльнувшись, притянул к себе работницу поближе, тотчас же сладострастно прильнув к ее раскрасневшейся от жара взмыленной вые своими тонкими да влажными устами: завернул голову набок, продолжая лукаво всматриваться в ведьмачьи устрашающие зеницы, да так и принялся распутно лобызать девичью шею, отчего разгоряченная деваха лишь жеманно улыбнулась, изображая притворную робость да ужимчиво отстраняясь от воспылавшего к ней обжигающей страстью хозяина.

Отступил уже буквально к дальнему столу несчастный мальчик Мирко, наблюдая за оной картиной с мучительной нарастающей тревогой, вызывающей смятение в застращанной душонке: не мог его несмышленый дитячий рассудок подыскать должного объяснения увиденной пугающей сцене, и от этого бездольный салажонок просто холодел, начиная чувствовать себя потерянным да беззаступным. Не понимал он, о чем вели торг предприимчивый содержатель подворья с убийцей чудовищ, однако же вид лобызаемой девахи, на какую вдобавок алчущим неистовым воззрением пялился еще и сам мальчишкин наставник, вызывал у него чувство истового смущения да безотчетного глубинного страха. Нравилась ведь мастеру такая неприглядная картина, буквально плыл он с нее — точно то видел Мирошек. Начинал ему казаться хладнодушный заступник-ведьмак в такие мгновения словно бы снова совершенно чужим ужасающим выродком: тем самым стращавым исчадием ада, настоящим чудовищем, с которым он тогда впервые по неволе оказался один сразу по отъезду из родной деревеньки. Наедине, совсем беззащитным… Тем жутким отродьем, от чьего беспощадно лютого взора бедный Мирко поначалу не мог сдержать слез, ожидая скорейшей расправы иль даже большего немыслимого лиха!.. Вновь чужеродным становился страшный Освальд. Непонятным, пугающим да злонамеренным… И лишь одного желал сирый Мирко в оный час — чтобы то поскорее закончилось. Отстранился наконец от разгоряченной работницы Родерик да так и продолжил свою расхваляющую речь, сызнова обратившись к ведьмаку:

— Десять дукатов — это, конечно, немало… но она того полностью стоит. Ты не останешься разочарован, поверь, — а засим и добавил заманчиво: — А за двадцать монет… сия прекрасница вообще исполнит любое твое исповедальное желание… — но так и осекся одномоментно, как взбеленившийся стервозный мастер вдруг обозленно прорычал, с вытянутой шеей поддавшись к нему:

— А чего это я должен платить дороже, стервец?! Ежели другие платят по семь целковых, то и я столько же дам!

— Ну, милсдарь… Разумеется, благополучие моих постояльцев имеет для меня первостепенную важность, но и к пожеланиям своих работников я также отношусь весьма внимательно, — наконец окончательно выпустив безучастную деваху из распаленных объятий да мгновенно сделавшись серьезным, проговорил поднаторевший в торге корчмарь. — Ежели девка готова работать за десять целковых, я не считаю разумным принуждать ее к иному — иначе уже очень скоро вместо румяной игривой прелестницы я получу поруганную сломанную тень, — однако же засим, пронаблюдав за тем, как сварливый мастер все непримиримее ожесточается от каждого услышанного слова, все же отчасти пошел и на уступку. — Впрочем, ладно. Исключительно из моего личного расположения к тебе и посему как ты подвергся незаслуженным нападкам в стенах моего трактира, я уступлю тебе две монеты от названной первоначальной цены. Восемь дукатов, милсдарь. Это последняя цена. — А затем ненадолго повернувшись к выжидающей девахе, вдруг необычайно строго посмотрел ей в глаза, медленно промолвив не терпящим никоих возражений твердым гласом: — Златка потерпит и за один дукат доплаты. — И ведьмак, сплюнув на пол да буквально передернувшись от грызущей его безмилостное сердце злобы, потянулся за припрятанной во внутренний карман куртки мошной с бесценными монетами.

Проследил бедный Мирко за всем развернувшимся пугающим действом с отчаянной щемящей тоской на сердечке. Вовсе и не удивился он тому, что послабление в виде двух целковых монет оставило его скалдырного наставника столь же взбелененным, как и дотоле: отличался ведь Освальд невиданной скаредностью, будучи готовым вцепиться в горло случайному встречному скитальцу даже и за найденный на тракте погнутый медяк. Николиже не пропадала оная кошмарная прижимистость, посему как нищенствующий мастер беспрестанно лишь едва сводил концы с концами, оказавшись приневоленным кормить уже два голодных рта заместо прежнего одного… Вот и тут — едва не удавился он от злобы за единственный переплаченный дукат, пускай и имелась у него нынче в коем-то веке деньга в потребном объеме. Точно ведал то мальчишка, разжился ведь мастер сей чеканной монетой зараньше: как расстался в вольном граде с чародеевой зачарованной брошью, раздобытой в вотчине воплощенной погибели — в безымянном разрушенном хуторе, где обосновался жестоконравный некромант… Продал скаредный Освальд чародееву драгоценность за воистине невообразимую для крестьянского мальчишки сумму — за две с лишним сотни каэдвенских монет, какие однако же, пришлось поменять на дукаты при переходе через полноводный темный Понтар… Рассовал он, запасливый, все эти сменянные целковые монеты по мошнам да крохотным кошелкам и засим припрятал по внутренним карманам свойской стеганной куртки, предусмотрительно разделив и отложив до нужного часа. Разжился так невиданным богатством. Достал эдак ведьмак кошель с дукатами и, на ходу отсчитывая нужное количество, так и припустился в остервенелую грязную брань, то и дело метая в содержателя подворья свой озлобленный взгляд да сотрясая перед его ликом вытянутым костлявым перстом:

— Вот стервятина ты дрянная!.. Везде одна и та же скверна! Только и видите, сброд вы паскудный, как ободрать меня лишний раз!.. Ничего, паскуда. Ничего. Случится и у тебя единожды несчастье: приползешь ты еще ко мне на поклон, паршивое ты стерво!.. Будешь в ногах моих ползать, дабы я беду от тебя отвратил!.. Ни монеты тебе тогда не скину, паскудина, хоть ты там подавишься слезами, шельма! Всего тебя обдеру, до портков раздену, до последнего медяка!.. — и продолжая сыпать взбелененными проклятьями, наконец отделил потребное количество монет, буквально швырнув их в ладонь молчаливому корчмарю. Смолчал в оный раз умудренный опытом Родерик, по всей видимости, прекрасно научившийся за прожитые годы отделять зерна от плевел: не стал подливать масла в огонь, вступая в перебранку с остервенившимся сутяжливым постояльцем, и всего лишь выдержанно принял от него причитающуюся по уговору оплату. Сам же Освальд, разобравшись с мошною, далее и к застращанному мальчонке взадьпят обернулся, огласив ему суровый наказ: — А ты возвращайся на конюшню и жди меня там. Я вернусь, и съедем отсюда.

Опустил свою головушку опустошенный всем увиденным за вечер кручинный мальчишка, да так и ощутил, как вновь сжимается в грудинке измученное страхом сердечко: уже от одной только мысли о том, что придется ему вскорости остаться совсем одному в близком присутствии прежних жестокосердечных челядников незнакомого господина, почувствовал он, как подступает к горлышку удушающий ком. Однако же и спорить с и без того осерчалым владетелем он благоразумно не решился, заместо этого приняв свою судьбу и просто покорно кивнув. Ведьмак же, наконец, уже и к девке поворотился, полоснув ее наяренным взглядом.

— Пошли! — рявкнул он и сам же первый двинулся по направлению к ведущей на верхний этаж украшенной резьбою добротной лестнице, только лишь подле нее остановившись да обождав, когда туда же подойдет и приглашенная корчмарем безразличная деваха. Пропустил он ее вперед, по-видимому, не разобравшись, куда было необходимо следовать далее, и Златка, придерживая подрезанное снизу оголявшее неприкрытые щиколки платье, с безучастным видом двинулась наверх, даже не взглянув на неприятного мрачного выгостя. Уставился ей в спину немногословный мастер, прилипчиво обводя скабрезным воззрением девичий заманчивый стан, а засим и произнес совсем негромко, сменив прежний остервененный тон на более покойный и утешающий: — Не страшись. Измываться не буду. — И разгоряченная деваха вновь так и прыснула со смеху, ненадолго оглянувшись и презрительно бросив:

— Не устрашусь, уж за меня не волнуйся! Ты не первый урод, с каким я ложилась, — и на том невозмутимо двинулась дальше.

Притормозил ведьмак, взявшись жилистой шуйцей за резные перила уходящей вверх лестницы, да буквально ощерился беспредельно от обуявшей его черной лютой злобы: ажно щербатые зубы до скрежета стиснул, исподлобья вызарившись в спину уходящей наверх глуподурой девки — и буквально содрогнулся от такого ставший невольным свидетелем всего происходящего Мирошек, различил ведь он уже по некоторому имевшемуся опыту во взгляде наставника не просто минутное проходящее раздражение, направленное на неразумную девицу, а именно что глубинную черную злость, с какой ожесточенный Освальд мог существовать очень долго, храня ее в самом своем непримиримом нутре. Нет, вовсе не оскорбился он тому, что его вновь нарекли уродом — было то истовой правдой, и к такому суровый убийца чудовищ относился совершенно спокойно, безучастно и даже обыденно — понял салажонок то, что обозлился он на посмеяние, высказанное в ответ на проявленное в коем-то веке участие к чужим возможным переживаниям. Задержал мастер эдак на девичьем затылке холодный злящийся взгляд, а затем и двинулся молча за нею, скрывшись с мальчишечьих глаз. Он запомнил, все в полной мере запомнил.

Эдак все и разошлись: поднялся наверх мальчишкин строгий владетель, уйдя в неизвестность вслед за равнодушной девахой, вернулся к столам предприимчивый корчмарь, взявшись деловито прибирать остатки недопитого вина, оставленного утроившими простоволосицу господскими вздорными челядниками… Один остался позабытый всеми пришибленный Мирошек. Вздохнул он опечаленно, окинул помещение опустевшей харчевни грустным воззрением да так и поплелся к двери, кручинно потащившись из разогретого уютного чертога в необжитое стойло.