«Какое еще, курва мать, чудовище?! ... Ты давай облыжничай, паршивец — но вдокон не завирайся!..»

Всю оставшуюся ночь вплоть до самой заутрени ведьмак вместе с воспитанником провели под кровом стесненной хижинки зелейницы — в полной тишине, безмолвии и обманчивом покое. Измотанный всеми пережитыми ужастями минувшего вечера слабосильный сопливец, встретившийся с разыскавшим его наставником и с дозволения владелицы хатки получивший возможность вытянуть уставшие ножки на всамделишном шконце, уснул буквально в мгновение ока и проспал беспробудным исцеляющим сном ажно до того момента, как первые лучи вставшего солнца забрезжили меж спутанными ветвями дремучего леса. Сам же мастер, напротив, всю протяжную ночь провел в беспрестанном немилосердном напряжении, пребывая в гнетущих думах и попутно краем глаза зорко наблюдая за приютившей их вместе с бездольным салажонком отшельницей: спать в столь близком присутствии другого человека ему было не с руки — он и к мальчишке-то, к застращанному себемирову сынку, привыкал долгие месяцы — а уж в оном случае, не испытывая ни малейшего доверия к странной искуснице, тем более неизменно держал себя в неусыпной и нескончаемой бдительности. Безмолвно и недвижимо восседая в затемненном углу, порой он прикрывал утомленные очи — но настороженность притом ничуть не ослаблял и отверзал сомкнутые веки всякий раз при малейшем услышанном шорохе. Сама же диковинная женщина, что столь бесстрашно пустила внутрь своей скромной клетушки явившегося за потерявшимся дитенком пугающего выродка, за всю протяжную ночь также ни разу не сомкнула глаз: показательно не обращая внимания на молчаливо водившего за ней недоверчивым взором мастера, она лишь тихонечко и сосредоточенно толкла загодя собранные травы в небольшой ручной ступе, ни разу не удостоив немногословного витальника прямым взглядом своих вдумчивых ореховых глаз. Незримая и неутоленная напряженность буквально чувствовалась в наэлектризованном воздухе, словно бы сдавленный запах грозы, предвещающий скорое приближение неминуемой размолвки, и ведьмак только молча выжидал, исподлобья пронзая незнакомку режущей подозрительностью... Крохотная бревенчатая клетушка представала в наивысшей мере стесненной и узкой, и оная деланная отрешенность, при которой двое из троих беспрерывно и неустанно наблюдали друг за другом, смотрелась натянуто и даже враждебно.

Наконец, казавшаяся нескончаемой зловещая беспроглядная ночь постепенно сменилась вступившим в свои права умиротворяющим утром: сквозь выспренные древесные кроны, скрипевшие утомленными подсыхающими ветвями, к тонким стенам махонькой хижинки ласковым сиянием пробились первые утренние лучи мягкого солнечного света, разогнав собою стелившийся вдоль земли черный мреющий мрак. На каждой крохотной трепещущей травинке, на каждом исполненном багрянцем сухменном листочке бесчисленными хрустальными каплями, сверкая и переливаясь в оных лучах, заблестела утренняя лучезарная роса. Доселе пребывавший совершенно безмолвным глухой величественный лес наполнился бесподобным сочетанием дивных птичьих трелей, словно бы вырвавшись из когтей полуночного лиха и провозгласив торжество непобедимой вековечной жизни. Одевшись в осеннее золотистое убранство, заиграл он множеством дотоле пребывавших сокрытыми красок, поистине чарующей палитрой сотен ярчайших цветов — всеми доступными для глаза оттенками осени: янтарным, померанцевым, шафранным и багряным. Рассыпались в высоком нескошенном разнотравье по всем уголкам его сверкающего нижнего яруса отрадными гроздями полновесные бусины ягод — словно бы богатое украшение, опавшее с персей ветреной деревенской славутницы. Теперь, при свете благостного рассвета дремучий приграничный лес уже более не представал перед окунувшимися в его дебри путниками враждебным, суровым и мрачным — напротив, купаясь в солнечном теплом сиянии, вместо резких теней и клубящейся ночной мари он полнился ярким убранством зрелой осени. И как оное прекрасное утро, явившее застращанному полуночными кошмарами миру всю истовую красоту осеннего густолесья, полностью вступило в свои права, мрачный ведьмак, вновь обернувшийся на фоне всеобщего жизнеутверждающего великолепия черным облезлым стервятником, наконец увел встревоженного воспитанника из сокрытой хижинки знахарки. Ничего не сказал он более озадачившей его женщине и даже благодарность за предоставленный кров не посчитал нужным вымолвить — сама же дивная Фелиция, выйдя проводить их обоих с мальчонкой на порожек свойского жилища, приглушенно и ободряюще прошелестела, припомнив прежний непростой разговор: «Ежели не сможешь раздобыть то, что нужно... все одно воротись ко мне, и я попробую что-то придумать». Освальд ничего не ответил — просто удалился вглубь пригожей чащобы. Так они с мальчишкой и двинулись сызнова в направлении оставленного вдалеке подворья — молча ступая среди опавшей золотистой листвы, застелившей собою окаймленные лиловыми сухоцветами узенькие неприметные тропки.

Неслышимо перемежаясь меж склонившимися в поклоне кустарниками и направляясь по оставленным досельным следам обратно в сторону постоялого двора, ведьмак пребывал в исключительно напряженном состоянии духа. Долгожданная встреча с искомой зелейницей принесла скудельные ответы, но вместе с тем породила в разумении и гнетущую неопределенность, подкрепляемую множественными прибавочными вопросами. Сама по себе встреченная диковинная отшельница произвела на убийцу чудовищ противоречивое впечатление. С одной стороны, своей выдающейся неоспоримой проницательностью и глубинной мудростью, столь нехарактерной для деревенских обыденных девок — к числу коих она, конечно же, николиже не принадлежала — сия прекрасная молодуха, безусловно, в немалой степени впечатлила и расположила к себе ценившего людской разум Освальда. Она была умна, бесстрашна и обладала столь редкостным и бесценным даром как лилейно собранные по крупицам знания — что не могло не вызывать уважения. Встретить разумного и образованного человека всегда было несколько приятнее, нежели чем очередного бессчетного глупца, и недолготно переговорив со знахаркой, угрюмый мастер бесспорно ощутил некое неоформленное признание по отношению к этой необыкновенной пустыннице, какая по глубине свойского понимания жизни явно ни в чем не уступала ему самому... Оная Фелиция, вдобавок, была еще и восхитительно, чарующе красива: так, как могла быть красива лишь исключительно носительница гордой эльфской крови — и Освальд, привыкший оценивать женский заманчивый род не в последнюю очередь глазами, конечно же, не смог воздержаться от того, чтобы отметить и это... Сии миндалевидные проникновенные глаза невероятного волшебного оттенка одним своим холодным воззрением доставали до самых потаенных глубин ожесточенного ведьмачьего нутра, а уж вид облегающих плотных покровов, какие скрывали усыпанную манящей россыпью веснушек белоснежную кожу зелейницы, так и вовсе бередил в его сознании совсем уж приземленные и недвусмысленные мысли... От воображения того, что могло скрываться под оными грубоватыми безгреховными покровами, ловил себя мастер на увлекающем пристрастии... Однако же, с другой стороны, уже успев немного пожить в оной бренной юдоли, вместе с тем и поостергся он встреченной необыкновенной прекрасницы, ибо знал уже наверняка, что пожалуй, не существовало не свете более опасного и коварного создания, нежели чем красивая и умная женщина... Многие становились жертвами пленительного женского коварства, посчитав, что смогут сладить с подобной сладчайшей забавой, и предусмотрительный Освальд даже недолготно задумался, а могла ли прекрасная Фелиция представлять неиллюзорную угрозу, попросту усыпляя его беспрестанную бдительность этой своей нечеловеческой красотой... Однако же даже если это было так, нельзя было не признать: распоряжалась плутовка своим бесподобным обличьем поистине мастерски… «Ай, лукавица... Хорошавка ты вилявая. Бешеная ягода», — негромко бормотал себе под нос вобыден немногословный ведьмак, вспоминая чудесную зелейницу — и все одно продолжал продираться сквозь лес.

Однако же плата, которую она запросила за оказание помощи себемирову сынку, в немалой степени насторожила и напрягла сурового мастера: каким образом теперь можно было раздобыть затребованную знахаркой дитячью кровь, он не ведал. Само по себе выданное указание в понимании Освальда сложным отнюдь не являлось: он мог проделать это быстро — сделать небольшой надрез на зажатом мизинце и засим собрать во флакон крохотку капель проступившей алой крови... Сия задача представлялась совершенно беспритязательной и немудреной... Сложность состояла в нахождении нужного беспризорного огольца и необходимости подобраться к нему незамеченным. Как неуследимо остаться наедине со столь малым дитенком, мрачный мастер не имел и тени представления, и оная неопределенность поднимала в его черном нутре волны гнетущего клокочущего негодования. Можно было, конечно, пройтись вдоль нестройного ряда батрачьих хибар на подворье, дабы попытаться разрешить сие окаянство на месте — выслушивая дитячьи крики за стенами... Но возможность нахождения искомого малолетнего ребятенка на территории окаянного «Доброва» являлась весьма незначительной: работниц женского рода, возле коих обычно и крутились их отпрыски, проклятый шельмец Родерик наверняка содержал немало — однако же брюхатая недужая батрачиха никоему хозяину в прок не была, потому таковых наичаще всего попросту отсылали прочь со двора еще до разрешения от бремени... Сами же малолетки в столь ранних годах работниками представлялись наипаче дрянными... Можно было почти что и не рассчитывать застать их на поганом постоялом дворе. Ехать в какую-нибудь безызвестную деревеньку в поисках потребного дитенка ведьмак тоже не слишком желал: это могло затянуться невесть насколько долго, да и необходимость обороняться засим за несколько чертовых капель дитячьей крови от вышедших супротив него с топорами и косами исступленных кметов его тоже отнюдь не прельщала... Поездка же в какой-нибудь крупный город, где недостатка в беспризорных и всеми брошенных сопляках николиже не наблюдалось, представлялась бухмарному мастеру прежде всего потерей времени. И даже нахождение искомого малолетнего огольца не означало успех — к нему еще необходимо было неким мудреным образом подобраться, не переполошив при этом весь квартал... Не слишком ведь располагал к себе честной народ обвешанный оружием безобразный убийца чудовищ!

Освальд почти что никогда и не оставался близко обапол от крохотного малолетка и, как вести себя с оным, тоже, вестимо, нисколько не ведал: обычно, стоило только ему объявиться в очередной окаянной деревеньке или даже городском предместье, бдительные скудоумные мужики тотчас же тщательно скрывали своих бесценных отпрысков за плотно запертыми дверными засовами — страшились, знамо дело, что ужасающий бадражный выродок их уведет, проклянет иль вообще уморит... И пусть сам ведьмак никоего интереса к неразумным мальцам отродясь не проявлял, все одно при его появлении отовсюду гневливо летели отчаянные предостережения прятать их как можно дальше. И ежели деревенских детишек он вобыден не заставал по причине опасений суеверных застращанных кметов, то городские беспризорники сами предусмотрительно прятались по закоулкам, едва только замечали вдалеке его пугающую мрачную фигуру — рожденный в нищем пристенье самого большого города севера Освальд и сам по малолетству знал как никто, насколько важно было иной раз вовремя удалиться с глаз долой при появлении на дороге вооруженного хмурого незнакомца... Разумеется, даже несмотря на это, в большинстве случаев он сумел бы подобраться к нужному дитенку незамеченным — но как было разжиться его кровью?.. Эдак раздосадованный мастер и шел — воистину мрачнее грозовой черной тучи: погрузившись в угнетающие раздумья и методично прокручивая в своем разумении дальнейший ход намеченных действий. Потребного ребятенка при всяком раскладе все равно необходимо было сперва разыскать — совсем как какое-нибудь поганое чудище, на которое был принят заказ — и именно на этом ведьмак и решил сосредоточить свои усилия в первостепенную очередь.

Шел он оным образом достаточно долго, бесшумно ступая по крохотной стежке единственным черным пятном во всем царственном золотистом бору. Порой ему приходилось переступать через выступавшие из-под земляной тверди скрученные многовековые корни иль аккуратно огибать перегородившие тропку опустившиеся низинные ветви, украшенные шуршащим златоцветным убранством… Ветви, с коих местами были крайне нерадетельно и безрассудно оборваны целые побеги… Путь к подворью был настолько хорошо различим, что зоркий Освальд находил его даже в состоянии отрешенной задумчивости — и только лишь в очередной раз приметив на уровне бедер надорванные пожелтевший листья, вдруг припомнил, что в оном вахлацком безобразии был повинен окаянный себемиров сынок!.. Этот пустоголовый непослушный сопливец, что нынче щемливо плелся за его спиною, ради которого он и ввязывался в столь сомнительную затею с добычей крови! Вспомнив о том, что прошлой ночью ему так и не довелось взять с провинившегося паскудника объяснение всему произошедшему, ведьмак заскрипел зубами: вот теперь ему уже точно ничто не помешает завершить задуманный предметный разговор! Воспитывать паршивца рукоприкладством он покамест не намеревался — за прошедшую ночь поднявшийся в его черной душе распаленный гнев помаленьку улегся — однако же спросить с него за побег с подворья необходимо было сполна. Прислушавшись к тому, что выделывал позади него салажонок, суровый мастер в следующий миг резко развернулся к нему, со всей непреложной строгостью уставившись в ошалевшие мальчишечьи глазенки. Остановился на месте и сам испуганный дитенок, спервоначалу даже несмело отступив от неумолимо вызарившегося на него владетеля да задержав дыхание — только лишь ничем не прерываемые звуки укрытой янтарным покровом чащобы зазвенели вокруг их застывших фигур — и Освальд тотчас же брюзгливо выплюнул:

— Ну давай. Паскудник. Расскажи мне, как так вышло, что ты посмел ослушаться моего указания. — Вздрогнул мальчишка, словно бы ошпаренный, и растерянно опустил щемливые глазки под свойские ножки, испуганно водя ими по разметавшейся на стежке опавшей листве — и исполненный раздражения ведьмак на том сызнова отвернулся, продолжив движение да беспрестанно прислушиваясь к действиям бестолкового воспитанника. Постоял ошеломленный сопливец еще совсем немного времени, а затем, стало быть, забоявшись отстать, бросился догонять отошедшего вперед гневливого мастера.

— Я не хотел от тебя убегать! Не гневайся, пожалуйста... — поторопился с ответом мальчишка. — Это не из-за меня получилось... Сам я остался бы ждать на конюшне, как ты и повелел, просто... просто... — от одолевающего его волнения, провинившийся себемиров сынок запнулся и сбился.

— Слишком много порожних слов. Я жду ответ, почему ты нарушил мой наказ, — безмилостно чеканя каждый слог, изрек ведьмак, одновременно с тем плавно уклоняясь от опустившейся до уровня его глаз гибкой висны. Пощемился еще некоторое время застращанный салажонок, послушно семеня за наставником своими босыми израненными ноженьками, и засим, собравшись с силами, тихонько отозвался:

— Ну... Когда ты повелел мне ждать твоего возвращения на конюшне, я сразу туда и пошел, честное слово... Но там был этот батрак, Яцек... Когда я с ним заговорил, он вдруг начал на меня браниться — буквально ни за что!.. Называл меня площадными словами! Говорил, что я... «нагульный ублюдок»!.. А потом вообще... поколотил!.. — Произнес это негодный слабохарактерный мальчишка и умолк, словно бы выжидая от молчаливо вышагивавшего впереди мастера некую встречную заинтересованную реакцию... Выждал несколько натянутых мгновений и сам сварливый ведьмак, лишь в негодовании прислушиваясь к тому, как хрустит и рассыпается преминаемая сухменная листва под каждым мальчишечьим торопливым шагом, и как чаша его выжидательного терпения наконец переполнилась, осерчало и даже озлобленно рыкнул:

— И что?.. Чего умолк, паршивец?! Вобыден языком своим замаранным метешь, как помелом — а тут вдруг решил замолчать?! — и покривившись от возникшего в разумении неожиданного понимания истовых причин мальчишечьей запинки, сурово прорычал дальнейшее — хотя бы, по счастью, покамест не оборачиваясь к провинившемуся воспитаннику: — Али ждешь, что я тебя, сопляка такого шелудивого, за твои позорные мытарства прижму к груди и пожалею?! — Так и дернулся заруганный Мирко от услышанного строгого обращения наставника — отчетливо донеслись до ведьмачьего тонкого слуха его лихорадочные, скрытые от взора метания! Попал ведьмак с предположением в самую точку: с первого разу угадал сокрытые намерения беспомощного малолетнего вахлака, которому всерьез хватило наглости ожидать со стороны владетеля духовного утешения за оные перенесенные побои и отроческое глумление! Только лишь надсадно выдохнул ведьмак, до хруста в костях зажимая в кулак мертвецки бледные костлявые персты: не было предела тому неописуемому презрению, какое он почувствовал в тот момент к безвольному воспитаннику, ибо паршивый сопляк не только позволил другому отроку учинить над собой измывательство — он еще и малодушно повадился хныкать и жаловаться!

Ранние отроческие годы самого Освальда нельзя было назвать плохими или безрадостными — их нельзя было назвать даже ужасными, ибо не существовало в людском языке такого определения, которое подошло бы для описания степени тех страданий и жизненных невзгод, в каких он беспрестанно существовал в ненавистное жестокое малолетство. Рожденный никому не нужным нежеланным ребенком — истовым проклятьем своей никчемной опустившейся матери — он даже не ведал, каким мудреным образом сумел пережить свои первые младенческие годы... Возможно, его подобрала неизвестная дальновидная нищенка, рассудившая, что с младенцем на руках выпрашивать милостыню станет значительно легче; возможно, выкормила некая сердобольная кормилица, не знавшая николе недостатка в молоке... Как бы то ни было, тепла материнских рук он не ведал и помнил себя уже одиноким и брошенным оборванцем на грязной затоптанной улице самого нищего городского квартала — вызывавшим у многочисленных малоимущих проходимцев исключительно одну лишь смертную ненависть. С оной злобой, перемешанной с брезгливым отвращением, к нему относились абсолютно все воистину безо всяких исключений: начиная от случайных незнакомых прохожих, так и норовивших пнуть подвернувшегося мерзкого беспризорника тяжелым кожаным сапогом, и заканчивая крутившейся неподалеку истеричной состарившейся женщиной с нервно трясшимися болезными руками и незаживавшими кровоподтеками под глазами, какая разговаривала исключительно визгливой бранью и никогда не уставала напоминать завиденному малолетнему отроку о том, насколько сильно она сожалела, что не проломила ему голову булыжником сразу — про эту простоволосую опустившуюся оборванку, какая днем застирывала изодранные тряпицы из окружной корчмы, а ночью отдавала свое поруганное тело случайным побродягам за пару брошенных монет, малолетний изгой знал немного, но все одно откуда-то имел понимание, что она вроде бы являлась его матерью. «Паскуда грязная!.. Убирайся прочь отсюда, тварь! — срывая надсаженный от визгливой брани голос, исступленно верещала при виде мелкого голодного отрока сия умалишенная опустившаяся нищенка, едва ли не закатывая в припадке мечущиеся глаза. — Из нутра моего соки сосал!.. А теперь еще и объедки у меня забираешь!.. Убью тебя! В канаве утоплю, коли поймаю!..» Но хуже всего к несчастному беспризорному отроку относились, конечно же, другие дети — те его ровесники, которым повезло родиться в семьях окрестных мастеровых или мелких торгашей. Обитая в неподсыхающей земляной слякоти в холодном и сыром переулке, сильнее и ярче всего презренный отрок испытывал одну терзающую потребность — а именно голод: жестокое, нестерпимое, мучительное желание есть, превращавшееся в его разумении в некую нескончаемую истязающую доминанту. Оная доминанта заставляла его, мелкого брошенного беспризорника, практически беспрестанно пребывать в поисках чего-нибудь, что могло хоть немного утолить сии терзания — и он денно и нощно скитался по знакомым кривым переулкам, незаметно подбирая брошенные свиньям да собакам картофельные очистки и помои... Владельцы малоимущих дворов тщательно старались отгонять от свойского скудельного имущества паршивого ублюдка из местной канавы: не жалея сил, стегали его по хребту нагайкой, коли уж успевали догнать, выходили на него с вожжами, с занесенным над головой ухватом, спускали натасканного на неистребимое ворье такого же изморенного пса... Иногда за этим занятием мрачного беспризорного оборванца встречали и соседские отпрыски... Естественно, маленьким злодеям, видевшим то, с какой ненавистью к оголодавшему нищему отроку относились злонравные старшие, не нужна была никакая иная причина для проявления своей бесчеловечности... Но ежели от старших малолетний беспризорник благоразумно убегал, то с ровесниками он безо всяческих сомнений дрался — жестоко, остервенело, до помутнения в глазах: до крови, до сломанных пальцев и до выбитых зубов...

Другие дети его ненавидели. Подчас даже сильнее, чем отпрысков нелюдей. Ненавидели за то, что он был ловким и дрался до крови. Ненавидели за безродность, которую он не выбирал. За его бытность «вымеском потаскухи». За грязные рваные тряпицы, заменявшие ему одежку. За вшей и паршу, которыми он — по словам жестокосердных старших — мог их непременно заразить. Просто за то, что он происходил из канавы и осквернял своим существованием землю, по которой они ходили. И всю сию бесконечную злость и презрение оные благообразные отпрыски благообразных родителей выражали в своих беспрестанных гонениях на отверженного всеми малолетнего отрока. Кидали в него камнями, гнали прочь палками... Особенно усердствовал в оных измывательствах сын местного мясника, какой однажды даже поджег лучиной на ненавистном изгое одежку, отчего тот был вынужден прыгнуть с городской пристани в море на лютом морозе... И даже прозвище ему дали под стать омерзительному образу: «Освальд из канавы». Почему Освальд и кто первым употребил это имя, никто точно не знал — однако же оно прижилось.

Помнил мастер и то, как ему доводилось от них защищаться: выстоять в одиночку супротив разъяренной толпы озверевших от безнаказанности гонителей оголодавший и всеми презираемый подлеток был не в состоянии, а потому, завидев их вдалеке и развив в себе извечную предельную бдительность, он предпочитал тотчас же спасаться стремительным бегством — лишь бы только не попасть под град брошенных крупных камней... Иногда он не успевал уклониться, и тогда летящие тяжелые булыжины оставляли ему на теле болящие ушибы и кровоточивые рассеченные раны... Впрочем, малолетний Освальд всегда собирал сии камни и затем возвращал их обидчикам... Даже в свой последний день в неприветливой родной подворотне, перед непосредственной отправкой в неведомые дали вместе с выкупившим его у матери ведьмаком, ненадолго оторвавшись от преследования последнего, он успел отдать все долги: взобравшись на крышу выспренного здания и подкараулив в засаде собравшихся внизу малолетних гонителей, прицельно и остервенело забросал их сверху теми же камнями, какими они намедни кидали в него самого — доведенные до ужаса дети бежали, означенному же сыну мясника взъярившийся Освальд попал булыжником прямо по темени... Уже потом, успев за это время насмерть подраться с явившимся за ним на крышу ведьмаком, переговорив с оным и напоследках все же приняв свою неотвратимую судьбу, мрачный отрок спустился вниз на землю и приметил, что от прямого попадания камнем упавший мясников сын все еще лежал на прежнем месте — плашмя и не двигаясь… а еще неким неестественным образом расставив в стороны обе руки... Остановившийся Освальджик долго смотрел на его неподвижную и словно бы окаменевшую фигуру, покамест с ним не поравнялся новонареченный владетель. «Ты убил его, — кивнув в сторону лежащего ничком бездыханного мальца, бесстрастно пояснил на том немногословный ведьмак, ставший свидетелем разыгравшейся жуткой расплаты. — Когда бросаешь камнем в голову, нужно понимать, что это может произойти. — И затем хладнокровно добавил: — Пойдем. Надо уйти, пока не набежали зеваки». И задержав на убитом воззрение еще на несколько непродолжительных мгновений, Освальд без промедления двинулся вслед за ушедшим вперед ведьмаком. Он убил впервые в жизни в десять лет. Ненамеренно — так уж вышло. Но убил. Жизнь его заставила убить.

И вот теперь, после всех этих перенесенных в малолетстве терзаний и гонений, он вдруг оказался вынужден выслушивать постыдное нытье бестолкового себемирова сынка — изнеженного и залюбленного сопливца, который существовал в неком елейном мирке кисельных берегов и медовых рек!.. Батрак его всего лишь несколько раз стукнул, а этот позорный паскудник уже был готов начать проливать слезы и искать вспоможения у грозного наставника! Развернулся ведьмак с зубовным скрежетом к сызнова вздрогнувшему от неожиданности воспитаннику да так и вызарился на него с нескрываемой внутренней злостью — однако же бесхитростный Мирко вновь посмотрел в глаза взыскательному владетелю настолько испуганно и простодушно, что прежняя озлобленность схлынула с ведьмачьего непримиримого сердца буквально за пару мгновений. Невозможно было испытывать в его отношении испепеляющий гнев совсем уж долготно, ибо оный добродушный мальчонка — пустоголовый, бездарный и несобранный — как будто бы действительно происходил из неизвестного диковинного мира, безбрежное небо которого неизменно отражалось в его лазурных светящихся глазоньках... И все равно мастер чувствовал, что должен был вразумить пустоголового ребятенка — а посему, не сводя с его блестящих очей свой строжайший испытующий взгляд да всматриваясь через них в саму наивную мальчишечью душу, в следующий же миг он подступил к нему ближе. Втянул застращанный салажонок шейку в тощие плечики, трусливо опуская патлатую голову, но ведьмак на том лишь с нескрываемым раздражением закатал перед воспитанником одну из штанин, оголив перед его взором старый и давно уже зарубцевавщийся след от давешнего зажившего ожога на голени... И как мальчишка с непониманием уставился на оный неприятный рубец, коих на теле у мастера имелось великое множество, брюзгливо выплюнул дальнейшее:

— Вот. Смотри внимательно, сопливец. Как думаешь, отколе взялся этот шрам? — И когда смятенный себемиров сынок закономерно промолчал в незнании, сам злонравно выпалил ответ на свойское суровое вопрошение: — Одежку то на мне подожгли, когда я сам похожим малолетним сопляком, навроде тебя, пребывал!.. — Буквально округлил несчастный Мирко от услышанного испуганные глазки, словно бы через усилие заставив себя оторвать их от зарубцевавшегося шрама наставника, дабы заглянуть в поисках необходимого пояснения уже и в его ожесточенное лицо.

— А зачем с тобой... это сделали? — едва слышимым шепотом пролепетал ужаснувшийся мальчик, и ведьмак в неудовольствии мерзко покривился: обнажать и демонстрировать имевшиеся раны — как физические, так и духовные — он до известной степени не любил, а потому любое чужеродное внимание к оным воспринимал исключительно с одной только злостью и неприязнью. Дитенку, тем не менее, требовалось преподать сравнительный и наглядный урок, а посему за-ради его вразумления сварливый убийца чудовищ все же проделал над собой усилие и через стиснутые зубы процедил:

— А так. Забавы, должно быть, жаждали! А казнь, салажонок, в тот день отменили!.. — и дальше мгновенно перевел мальчишкино трепетное внимание уже и на следующее оставшееся свидетельство пережитых в малолетстве истязаний. Склонился ведьмак над воспитанником и, тщетно попытавшись вскинуть обе брови вверх, указал ему перстом на пересекающий одну из них тонкий шрам, пребывавший практически незаметным на фоне прочего уродства его разбитого хворью болезного лика. Пригляделся к очередному зажившему рубцу наставника объятый горечью и страхом мальчонка, а сам Освальд без тени смущения ворчливо продолжил: — А этот шрам видишь? Знаешь, отколе? — и уже, стало быть, нисколько не сомневаясь, что себемиров сынок не раскроет свой роток и в оный раз — больно уж впечатлило наивного ребятенка откровение вобыден скрытного и замкнутого мастера — снова провозгласил с надсадой в хриплом голосе: — Камнем то в меня швырнули, сопливец, а я не уклонился в потребный миг в нужной мере! — И не прекращая добивать мальчишку страшными признаниями, демонстративно покорежил свою кособокую челюсть, шепеляво и сварливо вопросив: — А челюсть у меня, знаешь, отчего такая кривая?.. Солдатским окованным сапогом мне в малолетстве с ноги ее выбили!.. Вправить было некому — так я чуть с голоду не околел, покамест жевать помаленьку не приноровился! Так и срослось сикось-накось. — И как пораженный людской жестокостью Мирошек едва ли не всхлипнул от жути, вновь пустился стервозничать: — А тебя, сопляка такого дрянного, выходит брань площадная уязвила?.. Поколотил тебя, негодника, батрак, говоришь?.. — да так и добавил нещадно: — Мало поколотил!.. Надо было тебе сильнее всыпать! Чтобы ты понял наконец, что нужно уметь бить в ответ. — А далее, вновь выпрямившись и скрестив на груди перед собою руки, хладнокровно посмотрел на поникшее мальчишечье темечко, прямолинейно довершив суровое вразумление: — Запомни же, сопливец. Не всякое брошенное слово достойно твоего внимания: всегда найдутся те, для кого ты будешь являться ублюдком, и отвечать на их поношения — означает лишь подкреплять озвученный навет. Но ежели ты видишь, что поганая вражина переходит границу дозволенного или угрожает всерьез... ты можешь и должен наносить удар в ответ! Ты волен бить даже на упреждение! А покамест ты заместо этого будешь трусливо скулить и поджимать свой хвост из-за каждой брошенной порожней хулы — тебя так и будут беспрестанно травить!.. Мир жесток. Очень жесток. В нем существуют такие грани жестокости, о которых ты даже не имеешь представления. Посему, сопливец, чтоб я больше не слышал от тебя подобные жалобы. Разбирайся со своими мытарствами сам: от меня ты не дождешься ни грана сожаления. Еще и по шее схлопочешь в следующий раз, ежели только услышу от тебя такие малодушные стенания! — Развернулся он после этого, не став добивать сникшего Мирко дальнейшим порицанием, и двинувшись вперед, после внимательной оценки обстановки безмилостно повелел: — Рассказывай, что было дальше. — Засеменил за ним покорно мальчишка своим босыми ножками и, кручинно вздохнув, поспешил огласить прерванные оправдания до конца:

— Ну... Дальше... Дальше мы вышли с этим Яцеком наружу... — шмыгающему носом салажонку сии жалостливые объяснения явно давались с немалым трудом. — Я остался там, а он вернулся обратно... И я даже не успел ничего сделать, потому как потом во двор вышел этот корчмарь, Родерик... Я испугался, что он тоже начнет на меня браниться, и припрятался... А он огляделся так воровато, словно бы проверяя, чтобы его никто не увидел, и под крышу харчевни полез: пошарил там рукой и достал меч!.. Настоящий, прямо как у тебя! Потом спрятал этот меч у ворот постоялого двора и спавшего работника зачем-то позвал... Я хотел посмотреть, что будет дальше, но он меня заметил и, отослав батрака, начал отчаянно выискивать! — Выпалил это мальчонка как на духу и затем испуганно воскликнул: — Я прятался, а он бегал за мной по пятам с мечом и звал так страшно! Словно бы хотел убить!..

— Что ты несешь? — не выдержал на этом моменте доселе хранивший безмолвие мастер, тем не менее, не став сбавлять ровный шаг. — Что это за вахлакций вздор?! — Поведанное взволнованным дитенком откровенно говоря походило на некую дрянную облыжь, и строгий Освальд спервоначалу ни на мгновение не поверил в подобную небывалицу. Однако же, призадумавшись, он вспомнил, что намедни прошлой ночью сам в действительности отчетливо видел и некие иные неподдельные следы, перемешанные с мелкими мальчишечьими: отпечатки ног взрослого мужчины, которые в точности повторяли ход бесцельных перемещений себемирова бездольного сынка... Сам же мальчишка, словно бы схватившись за единственную возможность убедить мрачного наставника, ажно буквально обогнал его на пути, перегородив ему дорогу да отчаянно всмотревшись в его неприглядное лицо.

— Это не вздор! Я честно говорю! — испуганно и не моргая вглядываясь в ведьмачьи безжалостные зеницы, как можно быстрее поспешил заверить его сирый Мирко, и ведьмак наконец ненадолго остановился. — Он бегал за мной, грозясь найти! И требовал, чтобы я вышел! Он явно не просто так вынул меч...

Кропотливо восстанавливая в памяти события минувшей темной ночи, призадумавшийся немногословный ведьмак был вынужден признать, что сбивчивые признания мальчишки и в самом деле по меньшей мере отдаленно походили на всамделишную быль. Примеченные им на утонувшем во мраке надворье отчетливые отпечатки мужских крупных ног определенно не являлись случайностью: по территории постоялого двора перемещалось столько всевозможных постояльцев — как конных, так и пеших — что продержаться так долго и остаться незатоптанными во всей означенной вакханалии могли только самые свежие следы. За себемировым сынком кто-то без сомнения шел по пятам — и если бы убийца чудовищ не торопился разыскать пропавшего воспитанника так сильно, он определенно обратил бы на них куда более пристальное внимание, чем вышло на истовом деле… Рассмотрел ведьмак со всей дотошностью вызарившегося на него с отчаянной надеждой Мирко: не похоже было, что бедный ребятенок ему лгал… Может быть, он что-то недопонял или неправильно оценил в условиях сумрака, однако же некий неизвестный вопречник и в самом деле напугал его до состояния паники — напугал до того, что сирый мальчонка убежал в лесную кромешную тьму, не разбирая дороги… Может быть, то в действительности был окаянный содержатель подворья, но может — и нет... Однако же сам факт наличия у ничтожного приграничного корчемника столь дорогого и сложного в обращении оружия как меч после его давешнего повествования о своей бытности наемником уже отнюдь не виделся погрузившемуся в раздумья мастеру чем-то невозможным или невероятным... Слова же мальчишки о припрятанном под крышей оружии, за коим и поднимался упомянутый стервец, косвенно подтверждались наличием на рукаве корчмаревой рубахи остатков мелких былинок обломавшейся соломы… И все одно вопросов у подозрительного убийцы чудовищ возникало значительно больше, чем имевшихся сведений. Отстранил он застывшего воспитанника в сторону бесчувственной дланью и снова двинулся по крохотной стежке вперед.

— И чего он хотел?.. На что ты ему сдался? — с надсадным непониманием, просквозившем в хриплом голосе, поинтересовался ведьмак у вновь засеменившего за ним в нерешительности салажонка, и неуверенный мальчишка только тихо протянул:

— Не знаю... Может быть, я просто увидел нечто такое, чего мне… нельзя было видеть?.. И потому он и хотел меня найти… чтобы сделать со мной нечто лихое? — Невозможно было отрицать: мальчишечьи боязливые и нетвердые предположения действительно походили если не на истовую правду, то уж точно на вполне себе допустимую и правдоподобную вероятность… Обмыслил Освальд для себя все услышанное да так и пришел к неоспоримому решению: оные дитячьи откровения, подкрепленные его собственными уверенными наблюдениями, определенно нельзя было оставлять без внимания, а потому проклятому штукарю Родерику несомненно стоило задать вопрос о случившемся напрямую... Устроить ему пристрастие, столкнув прямиком с мальчишкой! Что делать в случае, ежели обвинение воспитанника подтвердится, ведьмак для себя еще точно не определил, однако же решил покамест не отвлекаться и выслушать горькую исповедь дитенка до конца.

— Что было дальше? — не сбавляя шаг и попутно внимательно осматриваясь по сторонам, рявкнул он, и салажонок вновь поспешил продолжить прерванные объяснения:

— Я испугался, что он может меня поймать, и убежал сюда через расщелину в загороде! Я подумал, что потом смогу вернуться, но в лесу было так жутко и темно, что вместо этого я… потерялся… Мне было так страшно, Освальджик... Я звал тебя. Срывал намеренно листья, чтобы ты меня нашел. Но тебя все не было и не было… — Услышав оное, сварливый мастер сперва даже в немалой степени подивился: ажно и помыслить он не мог, что сей пустоголовый сопливец, оказавшись в угрожающей для жизни ситуации, вдруг неожиданно проявит такую невиданную для себя смекалку и сообразительность! Никогда еще дотоле не демонстрировал он настолько продуманное и грамотное поведение!.. Но следом в черное разумение убийцы чудовищ сразу же закралось и иное безмилостное подозрение: уж не прекрасная ли спасительница-знахарка на деле надоумила ребятенка умягчить такой облыжью ледащее сердце наставника?.. Дабы мастер не бранился слишком строго. Уж больно умнó то было для себемирова недалекого отпрыска — не замечал за ним Освальд такой прозорливости... Однако же то, что сирый салажонок поведал ему далее, мгновенно заставило его позабыть об этих исполненных недоверия размышлениях. Шмыгнул ведь Мирошек громко носом и после воскликнул испуганно: — А потом… когда я уже решил, что ты скоро появишься… из чащи вдруг показалось огромное страшное чудовище!..

— Какое еще, курва мать, чудовище?! — с презрительным негодованием в голосе тотчас же выпалил возмутившийся мастер, конечно же, мгновенно остановившись и мигом развернувшись к ошалелому воспитаннику: ежели в досельное мальчишечье покаяние он еще худо-бедно верил — не в последнюю очередь благодаря своим собственным наблюдениям — оная паскудная кривда мгновенно разожгла в нем привычное пламя грызущего гнева. — Ты давай облыжничай, паршивец — но вдокон не завирайся!.. Ежели сей околесицей ты надеешься разжалобить меня или наипаче убедить простить тебе совершенные тобою окаянства — даже не рассчитывай, негодник!.. Получишь у меня за вранье!.. Как научишься облыжничать так, чтобы я верил — будешь врать, сколько душонке твоей влезет. А поколе язык свой вилявый слишком не распускай. — Мальчишка же от бессердечного предостережения владетеля едва ли сызнова не всхлипнул — воздел он совсем по-взрослому свои маленькие ручонки к просвечивавшим сквозь золотистые кроны деревьев клочкам небесной лазури и, округлив от ужаса глаза, испуганно прощебетал:

— Я не облыжничаю! Я видел чудовище своими глазами!.. Оно на расстоянии в несколько саженей от меня стояло!.. Я прижался к землице и не двигался, а оно застыло и... смотрело на меня так жутко!.. Оно огромное было, Освальджик! У него даже глаза светились!.. И пасть была такая страшная с огроменными острейшими зубищами, как кинжалы!..

— Да что ты говоришь!.. — по-прежнему ни на гран не поверил ему хладнодушный ведьмак, несмотря на все оные исполненные прескверного отчаяния увещевания — покривился он премерзко с невыразимым жестоким презрением, не сводя со всполошенного воспитанника негодующего взора, а затем и выплюнул уничижительно: — Не старайся всуе, вахлак, посему как в настолько очевидную кривду я уж точно никогда не поверю. Ежели б ты действительно столкнулся в лесу с какой-нибудь дрянной паскудиной — даже с махоньким тщедушным трупоедом — от тебя, такого непослушного паршивца, не осталось бы даже и обглоданного остова!.. Рубашонку бы твою истерзанную я нашел — и в нее же остатки твоих разрозненных костей засим и положил бы! Ибо скверно ты, сопливец, представляешь себе то, чем кончается встреча с подобной тварью в реальности. Чудовища ведьмаков рвут на части... а у такого сопляка, как ты, не хватит времени даже понять, отчего он подохнет. Посему не придумывай вздор. И не испытывай мое терпение. — Процедил непримиримый мастер сию железную по своей сторогости речь и засим в неприязни отвернулся от горемычного пустоголового воспитанника, вновь уверенно двинувшись в одному ему известном направлении. Мальчишка же, так и не получивший от бессердечного владетеля ни толики сочувствия, в свою очередь только лишь кручинно засопел от отчаяния.

— Но я, правда, его видел!.. — тихонечко, стало быть, стремясь не прогневить наставника еще того пуще, протянул он, и ведьмак на том молчаливо ощерил от раздражения зубы. — Чудище смотрело прямо на меня!.. Оно по-настоящему было, Освальджик! Клянусь тебе!.. Я его не придумал!.. Может быть, я просто очень хорошо припрятался, и оно меня оттого не заметило... — Но сварливый голос мастера оборвал сии бесплодные стенания.

— Ты не выжил бы при встрече с чудовищем, — жестко отрезал непреклонный Освальд, уже не удостаивая провинившегося сопливца даже единичным злонравным воззрением, а затем и саданул с извечной нескончаемой брюзгливостью: — Оно просто разорвало бы тебя живьем! — Всхлипнул у него за спиной бедный Мирко, по-видимому, вновь принимаясь по привычному обыкновению жалеть свою пустопорожнюю сирую голову, и на подобной невиданной дерзости в виде осмысленного пререкания доселе проявлявший воистину невероятное для себя терпение ведьмак, наконец, рассвирепел и не выдержал. Так и прорычал он моментально замолчавшему мальчишке: — Заканчивай язык мозолить! Хватит нести околесицу!.. Еще только раз услышу сей поганый вздор про чудовище, так залеплю тебе по твоей вые, что ты то запомнишь надолго! Зараз отучу тебя плести дрянную невидаль!.. Ты смотри на него, как врать повадился!.. Ох, воспитаю я тебя, шельма!.. — и едва не поперхнувшись от обуявшей его черной неистовой злобы, перескочил к дальнейшему предмету, прорычав свой последний вопрос: — Рассказывай, негодник, как ты оказался у зелейницы! И на сей раз без облыжи! — И мальчонка, бесславно шмыгая носом и буквально утопая в постыдном сокрушении над своей окаянной судьбиной, спустя несколько пройденных мгновений дрожащим голоском, словно бы каждое произнесенное слово давалось ему с невиданной сложностью, лепетнул:

— ...Она сама нашла меня в лесу, когда охотилась. И отвела к себе в хижину. — И замолчал, после чего в округе наконец сызнова воцарилось тяжелое натянутое молчание — только лишь противоречащие ему чарующие звуки умиротворенного осеннего густолесья с новой силой заполонили все бескрайнее пересеченное пространство. Ничего более не стал выспрашивать вновь впавший в раздраженную задумчивость ведьмак, на том восстановив в своем разумении практически все аспекты пребывания воспитанника в ночной бесприветной глуши — они постепенно приближались к подворью, и теперь ответственному за их с воспитанником обе жизни убийце чудовищ необходимо было заранее продумать свои дальнейшие запланированные намерения... Однако же полноценно погрузиться в размышления ему вновь не позволил проклятый себемиров сынок — нетерпеливого сопливца хватило ненадолго, ибо уже в скором времени его тонкий неуверенный голосок вновь отчаянно прорезал столь ценимую мастером успокаивающую тишину: — ...Почему ты мне не веришь, Освальджик? — с необычайной горестью тихонько проскулил салажонок, и убийца чудовищ в раздражении потер друг об друга холодные пальцы. Мальчишка же, невесть отколе набравшись вдруг храбрости, обреченно и страдальчески довершил: — Вот ты постоянно твердишь, что я должен тебе доверять... а сам мне при этом не веришь...

Остановился Освальд на месте, продолжая напряженно потирать меж собою сведенные персты, а сам и призадумался крепко-накрепко, непримиримо уставившись вперед в единую ничтожную точку. Маленький несносный сопливец, конечно, был пустоголовым, изнеженным и безалаберным вахлаком, у которого на уме, как известно, водились исключительно одни лишь окаянства да неистребимая несусветная дурость... однако же иной раз он мог неожиданно вымолвить и нечто необычно разумное, что буквально не вязалось в понимании мастера с его прочим бестолковым дитячьим образом. Порой салажонок демонстрировал воистину невиданную проницательность, бравшуюся не пойми откуда — и каким бы убийца чудовищ ни был склочным и стервозным, в оном случае он все же не мог не признать для себя определенную правдивость мальчишечьего брошенного в сердцах замечания... Ведьмак мало что смыслил в том, как должно было строиться обращение возрастного наставника с малолетними слабосильными воспитанниками, однако с этим был вынужден согласиться: действительно — требовать от мелкого сопливца доверия и послушания, беспрестанно относясь к нему с пускай и не безосновательной, но все же притом весьма угнетающей подозрительностью, по наитию представало не слишком правильным... В том, что потерявшийся в беспроглядной глуши мальчонка на деле, конечно же, не мог увидеть никакого окаянного чудовища, строгий мастер не сомневался ни мгновения — однако же подозревать его в паскудной лжи тоже, в общем-то… должно быть, было преждевременно: в конце концов, под воздействием испытанного ужаса у ребятенка могло вполне разыграться и беспокойное воображение, нарисовавшему ему в ночном кромешном мраке сей образ охочей до крови безжалостной твари... Он мог совершенно искренне посчитать, что увидел настоящее чудовище, и по душе рассказывать о том жестокосердному наставнику... Необходимо было хотя бы выслушать его, позволив ему выговориться вдокон, и только опосля делать выводы — и ведьмак, проделав над собой невероятное усилие да попутно вновь пустившись в путь, засим все же проскрежетал сведенными зубами:

— Опиши мне это чудовище.

— Ну... Оно уродливое было и злое!.. — схватившись за спасительную нить редкого наставничьего расположения, в сердцах поведал возбужденный ребятенок, однако же сам мастер всего лишь оборвал его на полуслове, неприязненно выдав свои соображения:

— Это ни о чем не говорит, сопливец. Меня тоже можно описать словом «урод». Обрисуй мне увиденную тварь в деталях: все, что запомнил своей головой. — Некоторое время несчастный Мирко в неуверенности молчал, продолжая растерянно ступать за вышагивающим впереди сосредоточенным владетелем, и лишь когда повисшее молчание затянулось уже до опасного предела, тихо и смятенно проговорил:

— Ну... Там темно было, и потом я очень сильно испугался... Я его плохо разглядел... Оно было огромное: даже выше, чем ты!.. На целую голову или даже на две!.. Громадное, как гора!.. И дышало так гулко, как будто меха́ у гвоздаря в ковальне вздувались!.. У него грудная клетка такая огроменная была... И пасть ужасно страшная!.. С длинными и острыми клыками!.. — Скудное и по сути никчемное описание якобы увиденного въявь чудовища, данное негодным дитенком, только лишь усилило уверенность Освальда в том, что то по правде разыгралось лишь всполошенное нахождением в кромешном мраке мальчишечье неуправляемое воображение. Выдохнул он с раздражением, пересилив в себе нарастающее желание залепить бестолковому сопляку затрещину за подобный жалостливый бесполезный скулеж, и засим, не забывая беспрестанно осматривать окрестности на предмет затаившейся угрозы, сурово и безотлагательно изрек:

— Ты говоришь общими фразами. Еще раз повторяю: я уже слышал эти стенания, и мне это ни о чем не говорит! Опиши свое чудовище как можно более подробно: на что оно было похоже, как передвигалось, при каких окаянных обстоятельствах ты его узрел! — Но никчемный себемиров сынок в ответ на наставничье повеление лишь обреченно шмыгнул носом — стало быть, не находя потребных речей для описания проклятой выдуманной паскудины... Так и вспыхнуло в гневливом ведьмачье нутре от вида оного постыдного окаянства заново разгоревшееся пламя удушающего жгучего гнева — продолжая целеустремленно вышагивать вперед и буквально подавившись подкатившей к горлу яростью, далее он лишь остервенело прорычал: — Все окаянное лето заставлял тебя, бестолочь такую паршивую, описывать местность — и никакого результата! Каким был рассеянным и безалаберным вахлаком, таким и остался!.. Простейшее описание дать не способен! — И услышав то, как ребятенок сзади всхлипнул от отчаяния, наконец сызнова развернулся к нему — сирый Мирко только вздрогнул от такой устрашающей неожиданности со стороны разгневанного мастера. Ведьмак же, пренеприятно кривя свой лик в отвращении, засим процедил сквозь стиснутые зубы: — На что оно было похоже обликом, это твое паскудное чудовище? На человека, на зверя или на насекомое? — Задумался застращанный мальчишка, боязливо водя глазенками по рассыпавшимся под ступнями листьям, а затем неуверенно отозвался:

— На зверя... Оно было лохматое. — А потом и добавил несмело полушепотом: — А что такое — насе... комовое?..

— Как оно передвигалось? Опиралось только на задние ноги или перемежалось на четвереньках? — строго чеканя каждое слово и тщательно прислушиваясь ко всему, что поведает сопливец, вопросил сосредоточенный мастер, проигнорировав его глупый дитячий вопрос.

— На четвереньках... — смятенно прошептал салажонок. — Ну... То есть, мне так кажется... Оно стояло или сидело — там не было видно...

— Оно было материальное или развоплощенное, навроде призрака? — мимолетно передернувшись от неприязни к мальчишечьей безалаберности, изрек дальше ведьмак, и ребятенок смущенно помялся на месте.

— А как это — матери... альное? — впритрудь пролепетал он по слогам.

— Из плоти и крови, сопливец, — недовольно выплюнул Освальд и сразу неохотно уточнил вопрошение: — Соприкасаясь с окружением, оно производило различимые звуки? Листву своим окаянным весом приминало? Или, наподобие бесплотного призрака, проходило сквозь местность бестелесным манером? — И задумавшийся Мирко тихо шепнул:

— Нет... Оно не было, как призрак. Оно было обычное...

— Какого окраса была шкура? На ней были отметины, подпалины или полоски? — не сводя с него строгого воззрения, продолжил брюзгливо выспрашивать мастер, и негодный салажонок вновь растерянно и щемливо повел своей порожней головой:

— Я не... не рассмотрел... Там темно было... — Поморщился ведьмак от прожигавшего его изнутри презрения, но все же принялся насилу оглашать и дальнейшие вопрошения:

— У него были рога на башке? Ветвистые или закрученные? — И себемиров сынок опять растерялся.

— Не знаю... Может, и были... Это чудище по росту аж до верхних веток доставало, и я не видел... были ли рога... — от страха несчастный сопливец беспрестанно запинался и вздрагивал, на суровый же лик наставника — так и вовсе страшился смотреть как никогда, содрогаясь от обуявшей его ужасти.

— Сколько у него было глаз на морде? — нетерпеливо продолжил разбираться вызарившийся на мальчонку Освальд, и как обмеревший от услышанного Мирко наконец ненадолго поднял на него свои полные невыразимой жути глазенки — стало быть, ужаснувшись самой возможности наличия у гнусной паскудины отличающегося от обыденного количества очей — бесстрастно вымолвил уточнение: — Два, три, пять — сколько огоньков ты разглядел, салажонок? — И застращанный уже вдокон сопляк жалостливо всхлипнул от подобного вопроса.

— Я не знаю... Может, два... А может и больше!.. — воскликнул исполненный жути мальчишка, и ведьмак наконец остановился, в полной мере убедившись в абсолютной бессмысленности продолжения дальнейших расспросов.

Как он и предполагал с самого начала, бестолковый себемиров сынок оказался совершенно не способен дать развернутое описание выдуманной его обманутым разумением бестии, чем и подтвердил изначальные предположения владетеля. Да, разыгравшееся воображение и в самом деле могло нарисовать ему образ кошмарного чудовища в переплетении скрипучих ветвей — вот только описанный им облик был настолько расплывчатым и неточным, что подходил под добрую половину имевшихся в ведьмачьих бестиариях описаний населявших сии земли чудовищных тварей. Прикинув в своем разуме полученные от мальчишки разрозненные сведения, раздосадованный мастер лишь презрительно фыркнул: пустоголовый ребятенок дал настолько бессмысленное и неоформленное описание, что разобраться в нагромождении его глупостей попросту не представало возможным! Согласно приведенной им повести, чудовище являлось достаточно великорослым: ежели сопливец оценил его размеры правильно и стоя оно действительно превосходило самого Освальда на голову или две, можно было предположить, что в крупе его высота составляла по меньшей мере три с половиной локтя — однако же, даже то невозможно было сказать определенно, ибо перепугавшийся негодник не сумел определиться даже с положением тела выдуманной твари! Кроме этого, из дитячьего описания было известно только то, что означенное чудище являлось лохматым и обладало обыкновенным телесным воплощением — каких-либо других осмысленных деталей его облика себемиров сынок предоставить не сумел. Даже про такой наиважнейший аспект как походка чудовища он не смог поведать ничего определенного! Исходя из имевшихся скудельных сведений — если бы ведьмак действительно поверил в трусливые мальчишечьи речи — можно было предположить, что то являлся некий едва вступивший в половозрелость мелкий злонравный бес или же, напротив, крупный черт — ведь подобные чудовища как раз и водились в глухих отдаленных лесах... Однако же оные твари обладали весьма узнаваемым обликом, и даже пропащий деревенский пропойца вобыден оказывался способным охарактеризовать сию увиденную гнусь весьма подробным образом — ежели, конечно, после встречи выживал... Редко ведь какое чудовище обладало столь свирепым и кровожадным нравом, как оные бесы и черти. А уж пустоголовый себемиров дитенок — так и вовсе николиже не сумел бы от такого спастись, что сразу же сводило правдоподобность сего предположения до ничтожного минимума.... Возможность встретить нечто, напоминающее паскудного гаркаина или фледера, задумавшийся мастер также сразу отмел, ибо означенным чудовищам в подобной отдаленной глухомани взяться было неоткуда: в глухом бору в отсутствии потребной добычи и подходящего укрытия вампиры попросту впали бы от бескормицы в продолжительный и глубокий летаргический сон... Да и не водились они на такой широте, что делало встречу с ними невозможной. Оставалась еще одна случайно упомянутая мальчишкой странность, на которую наблюдательный мастер по неволе обратил свое внимание: если бы в речах перепугавшегося вусмерть дитенка была хоть ничтожная кроха всамделишной правды, тому, что окаянный сопливец по итогу остался в живых, могло иметься только одно объяснение — проклятая паскудина его и вправду не увидела... Мальчишка сидел неподвижно — и пропал из поля зрения чудовища. Такие особенности взора были во многом характерны для различных подвидов котолака, какие, подобно обыкновенным котам, различали движущуюся добычу гораздо лучше, нежели чем замершую... Крупный котолак вполне мог соответствовать тому расплывчатому описанию, какое давал себемиров сынок, однако же, немного поразмыслив, ведьмак отмел и оное допущение, ибо оборотни, помимо весьма своеобразного зрения, обладали также и прочими превосходно развитыми чувствами, превосходящими по своей невиданной остроте даже нечеловеческие ведьмачьи — даже если бы такое чудище и не смогло различить салажонка среди чапыжника, острейшее чутье все одно безошибочно навело бы его добычу...

Имелась во всем нескладной мальчишечьей повести еще одна немаловажная несостыковка, на какую предусмотрительный мастер не мог не обратить своего придирчивого внимания: ежели описанное ребятенком чудовище действительно существовало и обладало настолько внушительной величиной, будучи сотворенным из плоти, оно непременно должно было оставлять в лесистой местности признаки своего обитания: по меньшей мере, сокрушенные ветви и притоптанный подлесок — а то и ободранную с древесных стволов кору или вымерки шкуры... Освальд же ничего подобного за время поисков затерявшегося воспитанника не приметил. Разумеется, прошедшей ночью он и не ставил перед собой оную задачу — высмотреть на канве хитросплетения лесистой местности следы присутствия некой предполагаемой затаившейся бестии — но признаки наличия поблизости настолько мощного и крупного чудовища он точно пропустить не должен был... Равно как и не почувствовать смрад такой премерзкой крупной твари. Нет, не было в речах окаянного Мирко ни единого грана возможной правды, и вконец удостоверившийся в несусветности придуманной им небылицы убийца чудовищ сварливо подытожил:

— Понятно, сопливец. Ничего толкового ты не придумал. — И бедный ребятенок так и протянул отчаянно в сердцах:

— Но я своими глазами видел чудовище…

— Нет, не видел! — бесцеремонно оборвал его на полуслове суровый мастер, вновь отворачиваясь и пускаясь в путь. И прежде чем окончательно завершить непродолжительную воспитательную беседу с глупым воспитанником, напоследок назидательно добавил: — У тебя просто взыграло воображение! Нечего было нарушать мой наказ!.. И я не желаю больше слышать никоего вздора про это окаянное чудовище!.. Коли услышу, взашей тебя отстегаю, паршивец ты несносный. Запомнишь острастку надолго! — и на том замолчал, мальчонка же, удрученно выдохнув, тихонько и безропотно поплелся за ним, уже не смея вызывать на себя неминуемый гнев. Сам же Освальд также больше не вымолвил ни слова, сосредоточившись на скором приближении к подворью.

Оставшийся путь ведьмак вместе с мальчишкой преодолели в полной тишине. Первые очертания затерянного посреди умиротворенного осеннего бора «Доброва» показались для ведьмачьего острого взора среди раскидистых разукрашенных червонным златом ветвей уже довольно скоро: добротные постройки постоялого двора, обнесенные надежной дубовой загородой, представали в янтарном переливе густолесья всамделишным разукрашенным господским чертогом. Вдоль высокой ограды, обрамляя собой распахнутые воротá, подобно величественным выспренным часовым тянули ввысь свои благоухающие махровые цветки высоченные пестрые мальвы — багровые, пурпурные иль белые, как алебастр. Рассыпались своими померанцевыми тяжелыми гроздями радетельно высаженные на самом надворье раскидистые кустарники налившейся рябины — словно бусины, ардели их багряные чудные ягоды на золотистом полотне тонких листков, и только ласкающий утренний ветерок, явившейся на смену ночному студеному хладу, нынче любовно колыхал их, как дитячью колыбель. Воздух полнился чудесными ароматами спелых плодов, какие повсеместно украшали деревья и кустарники за загородой: умопомрачительных сладостных яблок, дозревшей терпкой айвы и свежесобранного сочного шиповника. Умиротворенным, благоустроенным и радушным нынче представало ладное подворье, в прошедший вечорошний час казавшееся весьма встревоженным, усталым и исполненным гнетущих подозрений. Освальд, тем не менее, совершенно не жаловал подобные прекрасные картины: слишком уж заметным становился он сам на фоне оных ярких красок... Гораздо более пригоже и спокойно ощущал он себя средь затуманенных тягучих топей иль гиблого непроходимого чернолесья, где всегда могло сыскаться место еще одной стращавой мрачной тени… Посему, оказавшись в окружении подобного осеннего великолепия, суровый мастер отнюдь не спешил расслабляться, заместо этого, напротив, насторожившись еще пуще прежнего: здесь, за оной загородой, ему сызнова предстояло спознаться с зарвавшейся челядью неизвестного господина — и даже у распахнутых ворот привечающего путников подворья его острейший взор приметил сквозь мерцающее полотно осенней рощи нескольких гутаривших меж собою подозрительных незнакомцев. Оные сквернавцы, безусловно, пребывали в ожидании, порою безуспешно всматриваясь в зазывно шелестевшую листвой чащобу да прикрываясь ладонью от слепившего их мягкого солнечного света — и бесшумно вышагивавший им навстречу осмотрительный убийца чудовищ был готов поручиться, что поджидали они именно его... Больно уж напряженными и настороженными смотрелись ныне их опасливые скудоумные лица, на коих, несмотря на все прилагаемые усилия и явное напускное безразличие, то и дело предательски подрагивали сведенные корчами желваки... Не приходилось сомневаться, о появлении на постоялом двору преследуемого суевериями и предрассудками ведьмака уже было известно кажинному постояльцу — и воистину не искавший простоволосицы Освальд непременно воспользовался бы возможностью избежать очередного столкновения, если бы такая существовала... Однако же к воротам проклятого «Доброва» — словно бы в качестве насмешки — вела всего одна дорога, и выискивать другой способ попасть внутрь, при условии что обапол вышагивал слабосильный мальчишка, представлялось весьма непростым и проблематичным. Впрочем, непреодолимой угрозы в понимании убийцы чудовищ сии паршивые супостаты также не представляли, ибо дозор они несли в составе лишь двух человек, а из оружия при себе по-прежнему имели лишь арапник да негодный прохудившийся кинжал. Пригляделся ведьмак внимательно к стоявшим вдали незнакомцам, без труда признав в них давешних простолюдинов, паскудных баронетских челядников, и после, не сбавляя шаг, вкрадчивым шепотом вполголоса обратился к воспитаннику:

— Когда придем на подворье и снова спознаемся с давешними сквернавцами, будешь держаться рядом со мной... Я желаю уберечь тебя от возможного лиха, салажонок. И ты должен внимать мне со всем доступным рвением... Посему будь послушным. Не создавай мне подспорных хлопот, — и как мальчишка неожиданно выступил вперед, практически поравнявшись с ним да испуганно заглянув в его суровый собранный лик, немного смягчил свой извечно неприязненный тон, скрипуче добавив ободряющее: — Не страшись. Они не станут совать мне свое лыко в строку, как увидят, что мы отбываем. А ежели даже полезут... я буду тебя защищать, — да так и двинулся по стежке, уверенно приближаясь к не подозревающей о его скором появлении встревоженной баронетской дворне.

И как расстояние до ворот подворья сократилось до незначительной полусотни шагов, проклятые мерзавцы наконец его приметили... «Вон он!.. Это точно он!.. Явился, проклятый приблуда!.. Говорил же тебе, что вернется выродок: пожитки-то евонные здесь остались!..» — всполошенно заголосил один из стоявших подле ставней, испуганно указывая в облезлую фигуру мастера искривленным коротким перстом. Второй же, немолодой холоп с окладистыми усами, не отвечая ни слова, лишь напряженно наложил десницу на рукоять заткнутого за кушак кинжала, безотрадно уставившись на молчаливо приближающегося бродягу. И так отчаянно забились их малодушные трусливые сердца!.. Боязно было сквернавцам спознаваться с убийцей чудовищ в количестве всего двух человек, до дрожи в тшедушных поджилках боязно!.. Совсем ведь не одно и то же то было, что охаивать сыздали его вахотную паршивую голову!.. Тут уже и за свою стращаво становилось... И все одно перегородили они ему дорогу, закрыв собой проход в надворье — вышагнули оба вперед да замерли, ожидая приближения ужасного выродка. Подступил Освальд ближе, выйдя в просвет, и также остановился в нескольких шагах от них, придержав заведенной за спину шуйцей перетрухнувшего несчастного мальчонку, какой сызнова пугливо вцепился ему в край замаранного рубища. Осмотрели все собравшиеся эдак друг друга — под натянутую тетивою тишину — и поразмысливший ведьмак, завидев, что вышедшие супротив него вопречники медлят, бесстрастным тоном вымолвил:

— Поди с дороги. — И доселе сохранявший молчание незнакомец с кинжалом, нервно пригладив свободной ладонью усы, наконец также подал голос, прозвучавший несколько надтреснуто от скверно скрываемого внутреннего волнения:

— Ты ведьмак? Их милость баронет изволят требовать тебя к себе. Сейчас оставишь нам оружие — и засим пойдешь в гостевой чертог, где их милость остановились. — Так и искривился мрачный мастер от услышанного. Разумеется, охальное требование паскудных челядников его ничуть не удивило: не приходилось сомневаться, что паршивые недобитки, едва не встрявшие с ним на вечерне в кровопролитную поножовщину, после своего постыдного поражения непременно пойдут с челобитной на «зарвавшегося мутанта» к своему проклятому владетелю!.. Освальд всеми силами стремился избежать необходимости объясняться с этим неизвестным дворнянином, какому окаянная дворня уже наверняка успела заморочить голову своими погаными лживыми россказнями, и потому отчаянно желал убраться с постоялого двора еще намедни вечером... однако же теперь стараниями пустоголового Мирко ему, похоже, было не уйти от оной участи. Решил он, тем не менее, не накалять покамест обстановку, заместо этого всего лишь брюзгливо выплюнув:

— Чем обязан? — И тут уже и второй дворовой, нарушив тишину, обратился в свою очередь к застывшему убийце чудовищ:

— А ты что думал, нелюдь? Что сможешь безнаказанно заявиться к честным людям безо всякой ладной надобности, и тебе спроста позволят здесь обделывать злодейства?.. — да так и не дождавшись от предусмотрительного ведьмака никоего ответа на свое велеречивое вопрошение, с исступленным озлобленным страхом отсек: — Сдавай свое оружие, приблуда!.. Получишь обратно после того, как объяснишь свои намерения перед их милостью... ежели их милость баронет вообще повелят воротить клинок такому гнусному выродку, а не вздернуть тебя, пса поганого, за воротами! — Естественно, об этом не могло идти и речи: отдать клинок сим враждебным мерзавцам, какие только и видели в своих грезах его повешенный на перекладине бездыханный дрян, ведьмак, конечно же, не мог — он не стал бы сего делать ни при каких условиях, заместо этого уж лучше предпочтя сразиться с мерзавцами. Даже и без угрозы гибели не стал бы он николиже соглашаться на такое паскудное требование. Ценнее выкованного специально под заказ по его собственным меркам меча, в имуществе нищенствовавшего мастера воистину ничего и не имелось… разве что несносный себемиров сынок, ведьмачья живая поклажа, ради сохранности которого Освальд, пожалуй, с тяжелым сердцем согласился бы расстаться и с клинком... Однако же бесполезный мальчишка никогда и не представлял никоего интереса для встреченных лихих людей, а потому и задумываться об оном всуе ведьмак совершенно не считал нужным... И тем не менее отказать во встрече возжелавшему видеть его баронету, представителю благородного дворянского сословия, он при всем своем бескрайнем нежелании тоже нисколько не мог. Однако же и подчиняться унизительному требованию сварливый мастер не собирался — посему, едва только с языка паршивого холопа сорвались сии дрянные речи, оставив дитенка позади, Освальд сразу выступил вперед, подобравшись к сквернавцу вплотную, отчего оба челядника стремительно попятились.

— Попробуй отнять, стервец, — сварливо выдавил сквозь зубы мастер, в упор смотря на отступившего от него вопречника, и когда дальнейших слов со стороны означенного не последовало, добавил, обратившись уже к обоим соглядатаям: — Я поговорю с вашим господином. Но оружие не отдам. — Помолчали объятые страхом мерзавцы, встревоженно посматривая друг на друга и, стало быть, не ведая, как правильнее будет поступить в сложившейся непростой ситуации, и наконец старший из них — тот, за чей кушак был заткнут просунутый в ножны кинжал — неохотно взял на себя оную непосильную ответственность.

— Будь по-твоему, — произнес он засим, отступая в сторону и одновременно с тем уводя за собой и второго, более порывистого сотоварища. — Но не пытайся что-либо учинить: нас значительно больше, и если ты только попробуешь проявить неуважение или наипаче угрозу по отношению к их милости баронету, тебе придется сойтись со всеми. — И как накалившиеся было страсти помалу улеглись, опасливым тоном напоследок пояснил: — Их милость величают Вольдемаром фон Вежбиц. Ступай в гостевой чертог и хорошенько подумай, что будешь говорить, когда предстанешь перед ними. — На том короткий нелюбезный разговор был окончен, едва только успев начаться: оба челядника окончательно освободили для ведьмака и его застращанного воспитанника проход, и Освальд двинулся дальше, уже более не удостоив приставших к нему незнакомцев даже незначительным воззрением. Поспешил за ним и мальчишка, отчаянно стараясь не нарушать полученное от наставника указание. И пусть мрачный мастер меньше всего желал видеться с этим неизвестным и непредсказуемым баронетом, про какого ему было известно едва ли два слова, брошенных намедни корчемником, пререкаться и перечить дворянской воле он был не вправе.

Доселе пребывавшее пустынным и отошедшим ко сну «Доброво» нынче смотрелось ожившим и даже многолюдным: по всему надворью, громко перекрикиваясь друг с другом, сновали торопливые батраки... Покрикивая друг на друга, младые парубки перекинутыми через тяжелое коромысло нагруженными жбанами проворно таскали воду из ближайшего колодца — иные же, широко замахиваясь крепкими колунами, кололи припасенные поленья на дрова; несколько взмыленных от работы женщин, жеманно посмеиваясь и деланно отмахиваясь от толпившихся подле них баронетских челядников, развешивали застиранные влажные полотнища за скромными батрачьими хибарами, а крепкие мастеровитые мужики суетились подле сарая, с незлобивой деловитой бранью ровняя его покосившуюся крышу; одинокая сгорбленная вежевуха, вымученно охая и хватаясь за поясницу, насилу рассыпала корм для многочисленной дворовой птицы... Где-то в стороне, запоздало почуяв появление убийцы чудовищ, тихим охрипшим лаем заливался старый подслеповатый выжлец на цепи... Все широкое многолюдное надворье полнилось привычным смешением всевозможного деревенского смрада, какое здесь перебивало даже досельные благостные ароматы: запахами взмыленных немытых телес, перелитой прогорклой сивухи да испортившейся бражки и перемешанного с дергляком лошадиного навоза и паленины... Казалось, будто в оной дворовой суете убийца чудовищ наконец должен был затеряться — однако же даже и тут его мрачная стращавая фигура, смотревшаяся на фоне прочего красочного великолепия единственным уродливым пятном, неумолимо продолжала притягивать к себе исполненные суеверного страха людские взоры. Так и таращились испуганные батраки на бухмарного мастера, то и дело бросая ему вслед свои приглушенные малодушные речи: «Ты гляди, какая страхолюдина! Недаром баронетских людей намедни ночью застращал: с таким-то поблизости, поди, и зеницы сомкнуть страшно будет!.. А и не сомкнуть-то не можно: еще, того гляди, зыркнет висельник в очи — и эдак глазом своим ведьминским и зачарует на веки вечные!.. До самой могилы потом выполнять его прихоти будешь...» Освальд, знамо дело, оставлял все эти брошенные окаянства без свойского внимания: в глаза никому не смотрел и колдовскими знаками над людскими душами также измывательства не творил — только лишь придирчиво слушал, сосредоточенно внимая всякому оброненному слову. «А Златка-то наша надысь возлегла с ним!.. — неслось до острого ведьмачьего слуха средь прочего гвалта людских голосов с другой окаянной стороны. — Потянуло его, выродка, к женочьим чреслам — так он хозяину за нее втридорога и приплатил!.. Посему как страхолюд не страхолюд, а еться-то хочется!» В конюшне же, разгневавшись через меру, свирепствовал, отчаянно распекая нерадивого малолетнего батрака, и сам содержатель подворья: «Почему в кормушках пусто?! Почему денники не чищены, я тебя, поганца, спрашиваю?! И что это за гнусный вид?.. Почему портки обоссанные?.. Опять налакался втихомолку моей бражки?!» И под сдавленный плач сбивчиво оправдывавшегося отрока сурово и безжалостно кричал: «Ну все! С меня хватит! Сейчас я тебя проучу розгачем!..» Бесстрастного ведьмака, впрочем, все это паскудное никчемное суесловие и потоки нескончаемых сплетен нисколько не интересовали, ибо его тонкое чутье выцепило во всем происходящем на подворье суетливом столпотворении нечто гораздо более значимое и важное...

Отойдя к пристенку в сторону и оттащив за собой и всполошенного воспитанника, Освальд принялся перебирать висевший на поясе инструмент, затягивая ремень иначе — а на деле же прозорливо вызарившись на то, что происходило в отдалении, на крыльце богато украшенного резьбою гостевого чертога. Собралось там нынче большое сборище людей — все сплошь приезжие, не местные трепливые батраки — какие окружали двоих стоявших на коленях охваченных ужасом проходимцев, перегораживая им всяческий путь к отступлению. Ведьмак, естественно, узнал этих двоих буквально с единого брошенного мимолетом взгляда: были то давешние душегубы из числа все той же окаянной баронетской дворни, какие намедни на крохотной стежке засекли в присутствии самого мастера воловьим кнутом некоего беззаступного старика-горшочника на телеге с полетевшей осью... Прошлым вечером, учиняя бессмысленное истязание над слабосильным кметом, сии сквернавцы упивались своим достигнутым кровавым превосходством над несчастным обреченным на кончину страдальцем: пылало в их озлобленных очах безудержное пламя жестокой ярости, и так сладко ощущалась пьянящая власть над никчемной тщедушной душонкой подвергнутого истязанию плененного... Ныне же словно бы забросила их суровая судьба на иную окаянную сторону жизни, ибо дрожали они сами, аки обреченные, припадая к землице да отчаянно всхлипывая, длани же свои жестокие, давеча не знавшие жалости, теперь воздевали к синеве бескрайнего ясного небосвода… Обступив их со всех сторон, рядом стояли и иные баронетские люди — с заготовленной воровиной да все теми же зловещими арапниками. И казалось, будто бы в их лицах совершенно не читалось никоего участия к судьбе давешних сотоварищей, ибо были они строги и неумолимы…

Однако же более всего внимательного мастера заинтересовали отнюдь не они, а иной человек — заметно выделявшийся на фоне сновавших на подворье батраков статного вида господин, стоявший на крыльце гостевого чертога с заложенными за спину руками, по правое плечо которого, сурово рассматривая поставленных на колени, располагался и его сухменный управщик. Пригляделся ведьмак изучающим сосредоточенным воззрением к оному примечательному господину, приметливо водя зоркими зеницами по кажинной детали его пригожего ладного облика... Представал тот на поверку осанистым да широким в плечах дворянином зрелых лет с изможденными уставшими глазами да аккуратно стриженной приглаженной бородой, на какой уже вовсю проступала видимая серебристая проседь — на лице у незнакомого господина значилась приобретенная горькая печать прожитых с годами жизненных невзгод. Одет он был в прекрасный парчовый доломан с пришитыми к нему серебряными пуговицами тончайшей ювелирной работы, что усажены были крохотными драгоценными гранатами; поверх же оного доломана накинут был узорный бархатный кафтан и меховая делия с длинными отрезными рукавами, выделанная витиеватым узором да украшенная всамделишным искрящимся жемчугом. Голову же статного господина венчала прекрасная пригожая шапка из бобрового бурого меха, а к широкому красному поясу была приторочена изогнутая сабля с инкрустированной все теми же драгоценностями да жемчуга́ми фигурной рукоятью — вложенная в богато украшенные золоченные ножны да так и сверкавшая в утренних солнечных лучах ярчайшими чудными бликами... Освальд сразу же определил сие оружие исключительно как наградное и церемониальное — слишком уж вычурным и дрянным оно являлось для всамделишного боевого клинка, да и баланс, судя по перегруженному декорациями эфесу, должно было иметь прескверный и явно смещенный. Не приходилось сомневаться, что оный ладный господин и являлся упомянутым заезжим баронетом, чья дворня намедни и доставила мрачному мастеру столько порожних хлопот... Впрочем, несмотря на явное богатство одеяния, по меркам своего сословия сей немолодой дворянин смотрелся весьма сдержанно — на фоне же представителей высшей знати или вожделеющих роскоши чародеев так и вовсе представал довольно скромным и даже неприметным. Истинно вычурным представал лишь его никудышный разукрашенный клинок — непременный атрибут дворняского сословия — в остальном же образ означенного баронета выдавал в нем дворянина исключительно сдержанного... Впрочем, и обманываться также совершенно не пристало, ибо был то господин благородного происхождения, власть и материальные возможности которого значительно превосходили те, какими обыденно обладали привычные безвестные заказчики бродячего истребителя чудовищ. Пререкаться или даже просто проявлять непочтение в присутствии оного было чревато лишением головы, и Освальд, конечно же, предусмотрительно остергся, не торопясь приближаться к вызвавшему его к себе баронету, и вместо этого остался незаметно приглядывать за ним со стороны. Тем более что действо у крыльца гостевого чертога творилось более чем изумительное и занятное...

— ...Сперва вы позволяете себе грабить и душегубствовать, прикрываясь моим именем и якобы полученным наказом, а теперь еще и осмеливаетесь лгать, утверждая, что выдвинутые против вас обвинения являются чужими наветами? — безжалостно рассматривая упавших к его ногам учинивших лиходейство на стежке челядников, проговорил осерженный господин. — Содержатель подворья указал точно на вас, потому как ваши предшествовавшие расправе досаждения убитому крестьянину видели многие батраки со всего постоялого двора. Далее посланный поденщик застал вас на месте учиненного грабежа самолично. — Слушавшие баронетские речи жестоконравные убивцы только лишь в ужасе сжимали трясущимися бледными пальцами стянутые с темени скомканные шапки. Сам же баронет, строго качнув головою, молвил недрогнувшим голосом: — Я не потерплю душегубства и самоуправства со стороны своих людей, и раз уж вы решили встать на путь разбоя, вдобавок пороча своими злодействами мое имя, то и кару примете соответствующую, — и обернув голову к выжидавшему обапол от себя управщику, непримиримо указал: — Повесьте обоих за воротами! — И услышавшие подобное господское волеизъявление челядники так и вскричали разом, вновь в ужасе воздев к владетелю трясущиеся руки:

— Ваша милость!.. Ради богов, помилуйте!.. Мы же за-ради вас старались!.. Хотели проучить дурного кмета!.. Он же вам гиль продать пытался!.. Мы же за вашу милость вступились... — Но высказавший свое повеление баронет уже даже более и не взглянул на заделавшуюся лиходеями паскудную дворню, продолжив излагать свои распоряжения смиренно слушавшему его управщику:

— Пошли владетелю Берестовки гонца с уведомлением, что за убитого моими людьми крестьянина я заплачу ему два корца зерна компенсации. Самой же семье загубленного старика пожалуйте от моего имени мешок муки. — И далее, по-прежнему не обращая ни грана внимания на стенающих от ужаса челядников, отвел сухменного служку в сторону, обратившись к нему пониженным приглушенным голосом — настолько тихим, что уже даже и ведьмак разобрал его дальнейшую произнесенную речь с огромным трудом: — Почему я узнаю от посторонних лиц, что мои дворовые люди занимаются разбоем и душегубством на дорогах? Они дошли до этого от скуки и безнаказанности? Я для чего тебя поставил править ими? Или быть может, все их прегрешения вершились с твоего прямого ведома? — Так и вздрогнул от озвученного строгого обвинения доселе смотревшийся весьма ригористичным и крутонравным управщик — склонил он напряженно голову в уважительном поклоне и столь же приглушенно отозвался:

— Простите, ваша милость Вольдемар. Это мое упущение: я был слишком занят приготовлениями к размещению на подворье и, должно быть... упустил вышедшие за рамки дозволенного увеселения ваших людей из виду. Обещаю вам, впредь я не спущу с проклятой челяди глаз. И непременно прослежу за тем, чтобы совершившие преступление понесли за него назначенное наказание. — Дальнейший их разговор — а на деле же обмен несколькими непродолжительными репликами — прошел уже на настолько пониженных тонах, что внимательный мастер оказался более не способен разобрать его окончание. Поклонился после всего напряженный управщик свойскому господину и далее, отдав короткое распоряжение собравшимся, направился вместе с остальными баронетскими челядинцами к воротам — приводить завывающим в ужасе душегубам назначенный приговор в скорейшее исполнение... Сам же баронет, не промолвив более ни слова, запахнул раскрытую делию, и быстрыми шагами ушел в сопровождении нескольких оставшихся человек обратно внутрь гостевого чертога — и на этом краткое знаменательное действо было наконец окончено.

Закончив перевешивать свой истершийся ременной пояс с инструментом и проводив въедчивым взором удалившегося внутрь помещения господина, ведьмак задумчиво прищелкнул языком: все ж таки болтливость окаянного мальчишки, растрепавшего в присутствии корчмаря об увиденной жестокой расправе на стежке, привела к определенным известным последствиям для проклятых душегубов... Впрочем, предусмотрительного мастера волновало в оной истории только одно: не указал ли по случайности пришедший добиваться правды корчемник, что невольными свидетелями разыгравшегося лиходейства давеча стали именно сам Освальд вместе с нерадивым сопляком... Само же впечатление от нечаянно примеченной сцены грозного наказания у шельмоватого мастера осталось более чем благостное: незнакомый баронет проявил себя человеком честным и исполненным благородных правил, а Освальд всем своим черным нутром трепетно ценил совестливых людей... Ими было не в пример проще вертеть. Кроме того, из увиденного на надворье исходило, что сей благообразный баронет на деле являлся прескверным и слабым властителем и по некой неведомой причине распустил свою паскудную челядь до невиданной меры — все это тоже приходилось убийце чудовищ исключительно на руку. Вот и сейчас, понаблюдав за тем, как означенный дворнянин, исполнившись праведным гневом, неожиданно покарал свою зарвавшуюся в край дворню, притаившийся ведьмак еще недолго поразмыслил над увиденным, окончательно определившись с тем, что будет молвить перед взыскательным баронетским ликом, и после поворотился уже и к стоявшему подле него да рассеянно вертевшему головой салажонку. Склонился он угрожающе над щемливо поднявшим на его брыдкий лик лучистые синие глазоньки мальчиком и строго проговорил:

— Надеюсь, тебе известно, сопливец, как надлежит себя вести в присутствии господ? — смотря на простодушного воспитанника, неумолимо проговорил убийца чудовищ, и как ребятенок смущенно кивнул, распрямился и, погрозив костлявым перстом, упреждающе изрек: — Смотри у меня. Учинишь мне такое же окаянство, как давеча в чародеевой башне... все волосенки с башки твоей пустопорожней опосля посдираю. Ежели живыми из витальницы уйдем. — И указав ребятенку в сторону гостевого чертога, негромко пояснил: — Они, сии благородные господа, есть суть властители этого мира, что вольны карать и миловать нас, чернь поганую... Посему будешь держаться рядом со мной, ручонки свои шаловливые заведя себе за спину. И молчать... ибо оба лишимся головы. На одной перекладинке с тобою повиснем — я и ты, салажонок. — Поник несчастный Мирко, услышав ужасающее предостережение наставника, но сосредоточившемуся на предстоящем разбирательству ведьмаку уже стало не до его порожних переживаний. К объяснению перед баронетом действительно необходимо было подойти со всей возможной осторожностью, ибо оный человек — пускай и произведший впечатление благородного и праведного — на глазах у мастера все же без сомнений отправил двоих своих холуев на виселицу... В том, что туда же он отправит и «проклятого мутанта и чернокнижника» в случае, коли тот не сумеет верным образом оправдаться, не приходилось даже сомневаться — за два с лишним десятка лет на окаянном Пути Освальд уже сполна уяснил, что для него извечно существовала опасность быть отправленным на эшафот, даже ежели он ничего предосудительного доселе не совершал.

Выбора не оставалось — нужно было идти. Прошествовал эдак ведьмак вместе с воспитанником под произнесенные боязливым шепотом суеверные реплики батраков к гостевому чертогу — высокой многоярусной постройке, украшенной всевозможными дрянными оберегами с изображениями строгих божественных ликов — и наконец остановился подле разукрашенного резного крыльца, перед оставшимися снаружи да вызарившимися на него нетерпимыми баронетскими людьми. Источаемую ими незримую неприязнь можно было различить и на расстоянии, но теперь, когда убийца чудовищ подобрался настолько близко, водя по его мрачной фигуре испепеляющими лютыми взглядами, сии сквернавцы невольно морщили недостойные лики... Им, безусловно, было известно, с какой целью он, безродный постылый выродок, пожаловал в обитель их владетеля — ибо его в этом богато разукрашенном чертоге всамделишно ждали, — однако же пересилить свою достигшую накала неприязнь оным мерзавцам было не по зубам. Выступил один из них вперед, бесстрашно преграждая остановившемуся мастеру дальнейший путь на лестницу, и повторно окинув его уничижительным взором, с несдерживаемой злобой выпалил: «Почему оружие не сдал?!» Освальд молчал, с бесстрастной строгостью смотря на него в упор и лишь сосредоточенно потирая меж собою ледащие персты: он явился сюда против свойской воли для того, чтобы держать ответ перед затребовавшим его к себе господином, и оттого прекрасно понимал, что властью провести над ним непотребное судилище нынче обладал только сам окаянный владетель — а потому и тратить бесценное время на порожнее суесловие и перебранку с его паскудной дворней более николиже не собирался. Тем более что ответ на озвученный бессмысленный вопрос об оставшемся при нем клинке языкастому стервецу и без того был известен... Постоял суровый мастер эдак без ответа, одной рукой удерживая позади себя мальчишку — тащить непредсказуемого сопляка в господские покои ему было тревожно, но о том, чтобы вновь оставить маленького глупого паршивца без присмотра, нельзя было даже и думать — и далее ровным шагом двинулся навстречу перегородившему ему путь челяднику, покамест тот с лютой злобой не выставил вперед обе длани. «Куда прешь, смерд?! — брезгливо рявкнул непримиримый сквернавец, по-видимому, впритрудь проглотив такую дерзость как осмысленное молчание стращавого выродка. — Стой здесь. Нечего топтать господские покои! Дух твой прогнивший потом не выветрим оттуда!» — и развернувшись, сам направился внутрь помещения, стало быть, намереваясь доложить о прибытии гнусного выродка. Освальд остался ждать снаружи: он и сам не желал ступать за порог господской витальницы, ибо в стесненном пространстве отбиться от возможного подлого нападения представлялось значительно более сложной задачей... Впрочем в этот раз долготно выжидать под исполненными ненавистью взглядами ему не пришлось, ибо скрывшийся с глаз холуй в скором времени сызнова воротился. «Иди за мной. Их милость ожидают внутри», — процедил он с неприязнью сквозь зубы, приглашая следовать внутрь чертога, и Освальд молча двинулся вперед, попутно внимательно осматриваясь по сторонам да изучая обстановку на предмет ее пригодности для боя иль отступления. Тихонечко тронулся за ним и испуганный ребятенок, боязливо цепляясь ручонкой за край потрепанного ведьмачьего плаща. Может быть, брать его с собою, учитывая возможную дальнейшую необходимость обнажить клинок, действительно было опрометчиво... но все же сосредоточенный мастер рассчитывал, что возникшее недопонимание еще удастся разрешить бескровно.

Взойдя на крыльцо и прошествовав через вытянутые затемненные сенцы, ведьмак вскорости оказался в просторной украшенной витальнице, какая скудно освещалась проникающим внутрь светом солнечных лучей через множество узких и продолговатых оконцев. На стенах плясали утренние блики, сплетавшиеся с долговязыми угловатыми тенями — и подле оных же стен враждебно щерились и столпившиеся в помещении баронетские люди, явившиеся взглянуть на подошедшего богомерзкого выродка... Так и бросали они свои полные малодушной ненависти взгляды на мрачную фигуру убийцы чудовищ, так и перешептывались в злобе, склоняясь к чужому подставленному плечу — и бесстрастно шествовавший через залу ведьмак чувствовал нутром их направленную на себя исполненную предрассудками лютую ненависть… Безобразный извращенный колдовскими мутациями скиталец — он не принадлежал этому месту. И от намерения устроить над ним судилище собравшихся вдоль стен сквернавцев, уже определенно наслушавшихся предостережений, нынче удерживало только присутствие в витальнице самого их погруженного в тяжелые думы господина. Сам означенный баронет стоял у дальней стены и, скрестив на груди руки, напряженно и безрадостно рассматривал явившегося по его указанию страшного мастера: в его изучающем взгляде читался не страх, но явная настороженность. А еще едва проглядывавшее невольное физическое неприятие отталкивающего убийцы чудовищ, что, впрочем, вовсе не являлось странным... Освальду, конечно же, было известно, какое впечатление вобыден производило его внешнее уродство на встреченных незнакомцев — однако относился он к такому весьма равнодушно и даже безучастно. Вышагнул он в середину залы и эдак остановился, не став приближаться к вызвавшему его господину... Кланяться Освальд не умел, да и нужным в нынешних обстоятельствах не считал, а потому, едва только в помещении воцарилась гнетущая тишина, сразу же перешел к сдержанному приветствию, без труда обуздав по нужде свой стервозный нрав.

— Здравствуй, господин, — в упор смотря на настороженное лицо немолодого дворянина, бесстрастно изрек он безо всякого промедления. — Ты желал меня видеть? — И скрестивший на груди свои аккуратные руки баронет, закончив изучать глазами черную ведьмачью фигуру, сдержанно и сухо произнес:

— Как твое имя?

— Освальд, — чувствуя обращенные на себя лютующие взгляды, столь же кратко отозвался ведьмак. Где-то позади, сжимая трясущейся ладошкой край ведьмачьего протершегося рубища, к его спине бесшумно тулился и перепуганный мальчонка...

— Этим утром мои люди пришли ко мне с донесением на тебя, — продолжил свою бесстрастную и в высшей мере строгую речь баронет Вольдемар, — они рассказывают, что прошлым вечером ты повздорил с ними. — И оставшийся совершенно нетронутым мастер ровным тоном возразил:

— Брешут, господин. Ибо я ни с кем не вздорил. Это они повздорили со мной, не позволив мне спокойно оскоромиться в корчме. Оскорбило их, видать, близкое присутствие такого паршивого бродяги, как я — вот они согнать меня прочь со двора и удумали... Измываться надо мной начали. — Однако же докончить свои измышления до конца ведьмак в оный раз не успел, потому как его безучастная речь неожиданно оказалась бесцеремонно прервана внезапно выступившим вперед поганым мерзавцем из числа баронетской дворни — тем самым из них, что давеча на вечерне сперва битый час поносил ведьмачью голову всевозможными надуманными обвинениями, а затем в ходе завязавшейся перебранки так и вовсе обнажил на восседавшего в стороне мастера вострый кинжал.

— Да врет он все, господин! — вскричал поганый умник, обратившись к рассматривавшему убийцу чудовищ баронету да взбудораженно сверкая ярыми глазами. — Это же убивец, выродок богомерзкий — такие всеми уловками пользуются, дабы честному человеку голову задурить!.. Жрец в стольном граде про таких на площади рассказывал: это вылюдье, что похуже любого окаянного чудища станет! Хитрющий, вероломный, подлый — сучий сын. Сейчас он жертву из себя строить будет, а давеча в харчевне... с чертобесием своим колдовским на нас полез!.. Десницей как-то хитро повел — и у шурина моего разум отнял!.. Повелел: отдавай, дескать, монету — и шурин, аки задурманенный, в кошель покорно полез и все дукаты свойской рукой этому гнусному выродку отдал!.. — Ведьмак оставил данные озвученные обвинения без всяческой реакции, словно бы и не услышав их вовсе, и только лишь продолжил сосредоточенно смотреть в глаза затребовавшему его к себе незнакомому господину. Совершенно невыносимый, несдержанный и гневливый в быту, умел он тем не менее оставаться в наивысшей мере хладнокровным и собранным, когда дело доходило до невыдуманной истовой опасности. Сам же баронет, по-видимому, желавший услышать именно стращавого мастера засместо очередного умника из числа своей поганой дворни, после озвученной дерзости ненадолго обернул к тому голову и строго повелел:

— Молчи. Сейчас я желаю заслушать ведьмака, — и как испугавшийся господского гнева челядник покорно смолк и отступил, вновь повернул свой суровый взыскательный лик к выжидавшему Освальду, ригористично осмотрев его обличье. — Это правда? Ты использовал чары против моих людей? — И ведьмак, не поведя при этом даже бровью, совершенно ровным тоном проговорил:

— Куда там? Застращал я их. Вот твоему холую от испуга нечто, видать, и померещилось, а спорить со мной — его оторопь взяла. А монету я с него и вправду затребовал, посему как этот сквернавец башмаком своим поганым прямо в плошку с моим прикупленным яством запустил, пролив притом харчи на пол. Я же эти дукаты честным трудом заработал: не грабежом, не душегубством и не стяжательством — и посему при посягательстве на мое имущество считаю себя в праве затребовать деньгу назад.

Так и полетели в него на том со всех сторон несдерживаемые проклятья паршивого господского холопья... «Врет поганый выродок! Точно были чары, господин!.. Клянусь всеми богами, своими глазами то видел!.. Еще и руки нам грозился отрубить!.. Не верьте ему: обманывает вашу милость треклятый урод — по гнусным зенкам змеиным это вижу!..» — коли уж могли бы людские слова обратиться брошенными камнями, забили бы проклятые баронетские страдники шельмоватого убийцу чудовищ на месте. За несколько прожитых мгновений превратили бы его нескладный лик во всамделишное кровавое месиво... Сам же баронет, тем не менее, от оного несдержанного людского помешательства только лишь сильнее осерчал на паскудную челядь — не подумали ведь поганые скудоумные холуи, разошедшиеся в своей неистовой ненависти к свалившемуся им на голову приблуде, что оными ярыми криками в свете последних прегрешений они могли лишь сильнее рассердить раздосадованного их окаянствами господина. Ведьмак же молчал, предоставляя им возможность самим облегчать его непростое злополучное положение.

— Тихо! — потребовал баронет, огласив своим громким голосом всю просторную витальницу, и крики его озлобленных страдников стихли. Посмотрел он после этого сызнова на безмолвного мастера перед собою и уже более спокойным тоном продолжил: — Мои люди утверждают, что ты на них напал, ты же утверждаешь, что никакой вины за тобой нет. У тебя есть человек, который смог бы подтвердить твои заверения? — Такой человек, кто мог бы заступиться за подвергнутого гонениям убийцу чудовищ, в «Доброве», конечно же, имелся, и Освальд был о нем более чем осведомлен: содержатель постоялого двора, Родерик, намедни ночью напрямую заверил его в своем согласии привечать у себя на подворье всех платежеспособных бродяг безо всяческой неприязни и предрассудков... Он заступился за ведьмака в перебранке однажды и несомненно сделал бы это и снова — вот только Освальд никогда не допустил бы на подобную вахлацкую оплошность: добровольно навешивать на себя ярмо зависимости и неоплаченного долга перед подобным непредсказуемым стервецом — какой давеча еще и невесть зачем гонял по двору его бестолкового воспитанника — ведьмак считал верхом возможной опрометчивости. Посему он, разумеется, отказался от заступничества корчмаря.

— Нет, господин. Такого милостивца у меня нет: никто не станет заступаться за безродного выродка навроде меня, — бесстрастно проговорил он. — Но я николиже не ищу порожних ссор: у меня нет причин искать раздора с твоими людьми. Я честный ремесленник, и я ни разу за всю свою жизнь не убил ни одного человека без существенной на то причины. Все, чего я хочу — это иметь возможность жить и потреблять свои насущные харчи. Но твои люди прошлым вечером отказали мне именно в этом: они начали приставать ко мне, рассказывать обо мне всевозможные невиданные небылицы и в конце концов затребовали, чтобы я убрался вон. Но я свободный человек. Я был рожден свободным и подданства николиже не принимал, и нет такого права, по которому мне нельзя было бы находиться в означенном месте — посему, когда для моей жизни возникла угроза, я был вынужден защищаться. И я сделаю это снова, господин, ежели оная угроза для меня повторится. — Задумался баронет над услышанными пояснениями невозмутимого мастера, напряженно сдвинув окладистые брови, а засим, к вящему удивлению и надсаде убийцы чудовищ, неожиданно вопросил:

— Что это за ребенок при тебе? Чей он? — и кратким кивком головы указал на спрятавшегося за спиною наставника себемирова злосчастного отпрыска. Это была неожиданность — очень дрянная и непредвиденная неожиданность, ибо Освальд, постаравшийся учесть буквально кажинный вариант развития событий и на всякий злой случай запретивший малохольному мальчишке разевать в присутствии непредсказуемого баронета свой роток, предусмотреть интерес окаянного баронета к своему воспитаннику оказался все же не в состоянии... Николиже ведь вобыден не удостаивали встречные незнакомцы никчемного дитенка своим драгоценным вниманием... Это было паршиво. Крайне паршиво, ибо могло привести к непредвиденным последствиям. Тем не менее, поднаторевший в лицедействе ведьмак даже и виду не подал, что данный вопрос застиг его врасплох. Так и ответил он заместо этого безучастно:

— Крестьянский сын. Это мой ученик. — И твердой шуйцей выдвинул отчаянно вцепившегося в него салажонка вперед, выставив его перед оценивающими глазами баронета. Опустил свою голову испуганный Мирко, будто бы сжавшись под взглядом множества обращенных на него зениц еще того пуще, а до ведьмачьего тонкого слуха из дальнего угла донеслось едва различимое: «Вот ведь маленький сучонок. Потом в такое же богомерзкое вылюдье вырастет». Баронет Вольдемар, между тем, так и не сумев различить сей тихий шепот холопья, лишь продолжил терпеливо допытываться:

— Откуда он у тебя?

— Отец его отдал. Кормить было нечем, — бесстрастно прокомментировал мастер, придерживая несчастного ребятенка за костлявое плечико. Происходящее ему крайне не нравилось, ибо внимание сего неизвестного господина к малолетнему ведьмачьему воспитаннику могло обернуться и последующим желанием попросту изъять безвинного дитенка из рук малоприятного вымеска... Ведь ежели уж малограмотные баронетские челядники не видели никоей разницы между несусветным уродом-ведьмаком и его смазливым белобрысым воспитанником, по вахлацкому незнанию принимая последнего едва ли не за ведьмачьего нагульного ублюдка, несравнимо более образованный баронет несомненно должен был понять, что Мирко являлся простым ребятенком… И пусть бестолковый мальчишка по большей части пребывал совершенно бесполезным, в господской усадьбе он мог бы даже послужить подспорным образом в качестве малолетнего батрака, добавляя баронету причин его отобрать! Освальд не мог даже допустить такой немыслимый исход: позволить кому бы то ни было отобрать у него нерадивого мальчишку — даже если бы до такого дошло, ведьмак извернулся бы любым доступным образом, использовал бы кажинную возможность, но вырвал бы пустоголового воспитанника у той паскудины, что возжелала бы его отнять или причинить ему хоть малый вред... Убил бы, коли уж другого расклада не осталось бы!.. Ведь хоть и являлся себемиров сынок набитым вахлаком, все одно до того уже привязался к нему Освальд, что жизни без бестолкового мальчонки более не мыслил. Оглядел задумавшийся баронет содрогающегося от жути ребятенка, словно бы перебирая в своем разумении различные доступные пути развития событий, и после неожиданно обратился уже и к самому застращанному Мирко:

— Подойди ко мне, дитя. Я хочу поговорить с тобой без посторонних лиц.

Чуть не повалился без чувств от услышанного господского обращения сирый ребятенок: оглянулся он в диком ужасе на лицо наставника, округлив от испуга глазенки да отчаянно пытаясь высмотреть в ведьмачьем взоре хоть малехонькую скудную подсказку, что же делать... Покосился на горемычного воспитанника и сам сварливый мастер, внутренне сокрушаясь тому, насколько же скверно вдруг начал складываться столь неплохо начавшийся разговор с чертовым баронетом!.. Да ни за что бы не позволил он случайному незнакомцу увести у него с глаз мальчишку даже с благородной целью... ежели б только сей сквернавец не являлся дворнянином высокородного происхождения! Здесь Освальд был уже бессилен, ибо противоречить господской воле он, простой ведьмак, позволить себе не мог. Посмотрел он многозначительно в глаза воспитаннику и затем все же выпустил его плечо из свойского захвата, при этом не став даже кривиться — меньше всего ведьмаку хотелось отпускать пустоголового салажонка с его болтливым языком разговаривать с оным непредсказуемым баронетом наедине: мог ведь глупый Мирко наговорить воистину всякое... Но нагнетать обстановку и противиться повелению ведьмак не стал, вынужденно положившись на почти что отсутствовавшее у ребятенка благоразумие... Задержал на нем мальчишка свой перепуганный взгляд и, стало быть, не прочитав в наставничьем взгляде никоего возражения, тихонечко и несмело двинулся вперед к подозвавшему его баронету. Подступил он смущенно ближе, не решаясь поднять вверх глазенки, и осмотревший его баронет Вольдемар мягко повелел: «Пойдем со мной. У меня есть к тебе несколько вопросов». И не дожидаясь мальчишку, направился к одной из расположенных в противоположном пристенке дверей. На том в последний раз обернувшийся к оставшемуся стоять на прежнем месте мастеру, смятенный крестьянский дитенок робко двинулся за ушедшим благородным дворянином. Расступились по сторонам челядники, пропуская своего окаянного господина в освободившийся проход, и ведьмак также неспешно переместился к боковой стене подальше от баронетской дворни: перегородки между витальницами здесь были весьма тонкими, и хитрый мастер, конечно же, рассчитывал подслушать разговор между воспитанником и непредсказуемым дворянином... Баронет несомненно увел мальчишку из залы, дабы поговорить с ним без присутствия ведьмака, однако же закономерно не учел, что ведьмачьи обостренные чувства значительно превосходили простые человечьи... Проклятые челядники, оставшиеся без присмотра владетеля, конечно же, тотчас же продолжили несдержанно охаивать в свойских разговорах ненавистную голову пришлого выродка, но Освальд уже полностью сосредоточился на происходящем за стеной, обращая на собравшихся мерзавцев лишь самое опосредованное внимание. Вышел на заплетающихся ножках испуганный себемиров сынок вслед за баронетом в смежную светелку, и тот, прикрыв дверь, сразу же обратился к нему — стены здесь были и вправду тонкими, а посему, прислушавшись и сконцентрировав внимание, ведьмак различил приглушенный и сдержанный баронетский голос, обращенный к застращанному малолетку:

— Как твое имя? — Последовавшая за оным вопрошением продолжительная натянувшаяся пауза с лихвою выдала всю палитру испытанного салажонком неимоверного ужаса.

— Ми... Мирко... Мирослав... — тихонько — так, что мастер лишь едва разобрал — пролепетал ни живой ни мертвый мальчонка.

— Чьих ты будешь, Мирослав? — огласил за пристенком свой следующий вопрос внимательный баронет, и несчастный дитенок снова растерялся, не сразу сумев подыскать потребный ответ на господские речи.

— Мой тятька крестьянином был, ваша милость... Старостой в деревне... А владетеля нашего бароном Фредериком величали... — впритрудь проговаривая слова, прощебетал сирый дитенок.

— Откуда ты родом? Как именуют твоего короля? — по-видимому, не разобрав по озвученному скудному пояснению происхождение испуганного ребятенка, продолжил вдумчиво выспрашивать баронет Вольдемар. Необходимо было отдать ему должное: он разговаривал с простым малолетним крестьянским сынком достаточно мягко для дворянина своего происхождения — что, безусловно, не укрылось от внимания наблюдательного ведьмака.

— Его королевское величество... король Гриффин... — вновь недолго помолчав, практически неразличимо пролепетал сирый Мирко, — а королевство называется... — На этом он испуганно запнулся и всхлипнул, стало быть, запамятовав правильный ответ, но слушавший его боязливые речи баронет заместо ожидаемого раздраженного замечания лишь незлобиво произнес следующее:

— Темерия. Король Гриффин правит темерскими землями. — И после непродолжительного молчания огласил следующий вопрос, перейдя, по всей видимости, к тому, что и считал наиболее значимым: — Ты в действительности являешься учеником ведьмака? — и затем многозначительно добавил, с одной стороны, стараясь придать своему голосу успокаивающую мягкость, но с другой — и взывая к дитячьей сознательности: — Говори мне правду, Мирослав. Я хочу понять, что из себя представляет этот человек, с которым ты приехал. — И мальчишка, немного пощемившись, тихонько ответил:

— Ну... да, ваша милость. Меня тятька Освальджику отдал, посему как я у него последний сын остался... Братья от голода померли. Так я с тех пор с ведьмаком и езжу. Освальджик меня пока что ничему не учит, потому что я немножечко хворый... Но он сказал, что как только я поправлюсь, мы начнем с ним разучивать фехтование...

— Мастер хорошо к тебе относится? Сечет тебя за провинности? — продолжил серьезно выспрашивать баронет Вольдемар, и себемиров сынок, малость призадумавшись, негромко ответил:

— Ну... Иногда бывает... Но не так, чтоб прямо сек... но поколотить, ежели я не слушаюсь, может. Зато скверными словами бранится постоянно.

— А кормит он тебя вдосталь? — вдумчиво проговорил на оное изречение дворянин, не уставая выспрашивать у ребятенка интересовавшие его материи, и на это сирый Мирко отозвался уже безо всяческих сомнений:

— Да, ваша милость. Освальджик никогда не жалеет для меня харчей... Даже коли еды почти нет, мне он всегда отдает половину. А когда я совсем хворый был после ранения... даже кормил меня сам с черпака. — Далее за стеною вновь воцарилось непродолжительное тяжкое молчание, которое довольно неожиданно завершилось дальнейшим тишайшим мальчишечьим лепетом: — Освальджик не плохой, ваша милость... Он просто сварливый. К нему все почему-то плохо относятся, но он... этого не заслуживает. Он может быть хорошим. Даже очень хорошим! Он обо мне заботится, как умеет... Ночами отдает мне свой плащ, чтобы я не замерз. А когда на меня случайно наложились злые чары, и я чуть было не истек кровью, он спас меня от гибели. И вылечил потом... И даже на руках переносил, когда я сам ходить не мог. И сейчас он тоже никого не трогал. Ажно и когда его бранили площадными словами. Только когда ему плошку пролили, тогда он вспылил. Освальджик не виноват, ваша милость...

— Стало быть, этот человек не удерживает тебя подле себя против твоей воли? — проигнорировав мальчишечьи увещевания, с некой долей изумления вопросил баронет, и салажонок, немного помявшись, тихонько озвучил ответ:

— Ну... Нет. То есть если бы я захотел убежать, Освальджик, наверное, сильно взбеленился бы... Но я не... не хочу убегать. Он просто несчастливый и оттого ворчливый... Но мне он только хорошее делает, когда не бранится. Другие обо мне вообще не станут так заботиться... — и после добавил едва различимо: — Не карайте его, пожалуйста, ваша милость... Он хороший и ничего худого не сделал... — да так и всхлипнул от напряжения, по-видимому, внезапно осознав, что по неосторожности позволил себе невиданную дерзость... Помолчал некоторое время и баронет, продержав обоих нерадивого сопливца и подслушивавшего разговор сосредоточенного убийцу чудовищ в надсадном неведении, а после спокойным мягким голосом подытожил:

— Хорошо. Можешь возвращаться к твоему мастеру, — и судя по раздавшемуся звуку шагов, сам также направился обратно в витальницу.

Освальд остался стоять неподвижно, безучастно прислонившись спиной к бревенчатому пристенку и никак не выдавая факт того, что по сути в мельчайших деталях подслушал окаянную беседу — однако же после сего услышанного разговора между его воспитанником и изъявившим желание переговорить дворянином он остался в немалой степени тронут и даже сбит с толку. Неожиданное участие и беспокойство о его горькой судьбе, проявленное себемировым сынком, затронуло наиболее потаенные струны ведьмачьей очерствелой души. Будучи извечно одиноким и отовсюду гонимым, не ведавший ничего, окромя людской подозрительности мастер сыздавна привык к тому, что о его благополучии никто и никогда не беспокоился: даже отправляя его сражаться за обещанную плату с чудовищем и уповая на его мастерство и ловкость в грядущей схватке, малодушные люди никогда по-настоящему не заботились о том, выберется ли чертов выродок из передряги... Еще и шептали низменно вслед свои окаянства, внутренне рассчитывая на то, что окаянный урод как-нибудь преставится в бою наравне с самим чудовищем... Но простодушный сопливец, какой по воле жестокой судьбы вдруг оказался предназначен ведьмаку в воспитанники, внезапно проявил не что иное как неподдельное сердечное беспокойство о мрачном наставнике! Он даже по своей опасной несусветной дурости и скудоумию осмелился просить малознакомого высокородного дворянина проявить снисхождение к мастеру!.. Это было просто немыслимо. Так и застряла в ведьмачьем ошарашенном разуме безрассудная просьба мальчишки: словно бы махонький яркий огонек, озарила она собой безрадостную жизнь убийцы чудовищ, ведь внезапно осознать себя нужным и значимым оказалось для него невероятным опытом... Даже растерялся он отчасти. Отворилась далее дверь, через которую баронет Вольдемар и покинул надысь витальницу, и в доселе полнившейся нестройным шепотом зале показался вновь и он сам, ровными уверенными шагами вернувшись на прежнее место. Выскочил вслед за ним и перепуганный несчастный мальчонка — бледный, словно догоревшая свеча — и разыскав среди собравшихся взглядом наставника, сразу же отчаянно бросился к нему. Подскочил он эдак ближе, и Освальд, отстранившись от стены, тотчас же по-свойски схватил его цепкой дланью за тощее плечико, подтягивая к себе и словно бы символически возвращая тем самым в свое законное владение. Перепуганный и впритрудь держащийся на ножках салажонок ничуть не стал противиться такому, едва ли не с душевным облегчением забившись за наставничью широкую спину. Вернувшийся же обратно баронет под прежнюю воцарившуюся тишину вновь обратился к своей замершей в ожидании челяди, кратким кивком головы указав на воротившегося ближе к середине витальницы ведьмака:

— Значит, так. Мне неизвестно, какого рода недопонимание возникло между вами прошлым вечером. Однако я запрещаю задевать этого человека. Он находится здесь с моего позволения и с ведома содержателя подворья — кому претит его присутствие, пусть обходит его стороной. Кого же поймаю на ссоре с ведьмаком — того накажу за нарушение моей воли. — На этих словах дворянина смятенный мальчишка, выглянувший из-за спины наставника, с робкой улыбкой заглянул ему в нескладное обличье — покосился на добродушное мальчишечье личико и сам угрюмый мастер, в этот раз удостоив воспитанника хотя бы коротким сдержанным воззрением. Сам же баронет далее поворотился уже и к Освальду, произнеся притязательным образом: — Что касается твоей персоны — то на самом деле, я вызвал тебя сюда по другой причине, — и далее, поведя свое обращение так, словно бы его досельного разговора с ребятенком и вовсе не состоялось, вдумчивым негромким голосом пояснил: — Этим утром мне донесли вести о том, что в окрестностях постоялого двора было замечено чудовище. Я прибыл сюда вместе с моим семейством и служивыми людьми, жизни которых мне небезразличны, и оттого не собираюсь подвергать их необдуманному риску — потому, раз уж волей судьбы наши пути пересеклись в данном месте, я желаю нанять тебя для того, чтобы ты избавил округу от этой бестии. — И напоследок ровным тоном заверил: — За выполнение этой работы ты получишь оплату по уговору.

И снова ведьмак услышал то, что совершенно не ожидал услышать: даже и помыслить он не мог, что в свете чуть было не разгоревшейся поножовщины с паскудными челядниками сей непредсказуемый баронет вознамерится не просто вздернуть его, зарвавшегося паршивого вымеска, за все мнимые и существующие прегрешения, а напротив — предложит ему работу. За все то время, что он брел до оказавшегося разрушенным Каэр Морхена вместе со взятым по свою хладнодушную опеку сопливцем, Освальд ни разу не взял ни единый заказ: чувствуя свою ответственность за беспомощного дитенка и опасаясь оставить его бездольным сиротой уже во второй раз, ведьмак вынужденно избегал привычного для себя способа заработка, волоча прискорбное нищенское существование и с трудом сводя концы с концами. Сие свое тяжелое положение он считал исключительно временным, рассчитывая после сдачи себемирова сынка в строгие руки учителей успеть до первых морозов еще недолго поохотиться перед наступлением мертвого сезона... Однако же реальность оказалась совершенно отличной. Принимая решение воспитать оставшегося не у дел ребятенка самостоятельно, Освальд, конечно же, отдавал себе отчет в том, что рано или поздно ему придется начать работать сызнова — иначе прокормить два голодных рта одним только собирательством да изготовлением зелий на продажу он не сумеет... Начать работать означало тем самым всякий раз подвергать мальчишку опасности остаться беспризорником. И все же однажды этот момент должен был непременно настать. Помолчал мрачный мастер несколько мгновений, задумчиво рассматривая господский лик перед собой, а затем насилу озвучил единственный вопрос:

— Что за чудовище? — И баронет Вольдемар медленно проговорил:

— Я не имел возможности увидеть его.

— В таком случае прикажи привести того, кто видел, господин, — проскрежетал зубами Освальд и дальше шепеляво пояснил: — Прежде чем дать ответ, берусь ли я за эту работу, и назвать тебе свою цену за ее выполнение, я должен получить понимание того, что за тварь там заметили.

Некоторое время после озвученного требования мастера баронет еще задумчиво рассматривал его кривое неприглядное лицо, а затем, стало быть, согласившись с обоснованностью ведьмачьих речей, спокойно указал, обратившись к одному из своих людей: «Хорошо. Приведи его сюда». Поспешивший выполнять господское распоряжение бессловесный страдник удалился, и в витальнице снова повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь периодическим перешептыванием дворни, с угрюмой злобой рассматривавшей немногословного убийцу чудовищ — однако же сам ведьмак в оное время переключил свое внимание уже на нечто иное, ибо до его обостренного слуха откуда-то с верхних ярусов гостевого чертога внезапно донеслись некие неясные нарастающие звуки... Нечто, похожее на топот да малоразличимые испуганные речи. Освальд слышал оный шум и раньше, но теперь игнорировать его стало уже сложно. Прислушался к нарастающему шуму и сам баронет Вольдемар, сдвинув на измотанном невзгодами лице окладистые брови и одновременно с тем подняв свою голову вверх: нечто неумолимо приближалось, спускаясь вниз по лестнице и обращая на себя внимание уже всякого пребывавшего в зале человека... Через несколько мгновений в резко распахнувшуюся дверь, через которую доселе и выходил вместе с мальчишкой желавший разобраться в произошедшем баронет, в затемненную витальницу внезапно со всей прытью вбежала махонькая белобрысая девонька в пестром полосатом вильняке, надетом поверх батистовой алой рубашечки — совсем еще крохотная и нежная, какой от силы минуло годочка три с половиной... С растрепанными мягонькими волосенками, стеклянными невидящими глазками и беленькой, словно бы прозрачной тонкой кожей — истовое чудное сокровище совсем еще трепетного уветливого возраста. Пронеслась она мимо собравшейся обомлевшей дворни быстрыми семенящими шажочками и, никого не различая — словно бы огромная зала и вовсе являлась совершенно безлюдной — целеустремленно и с виду абсолютно безучастно преследовала в дальний угол, где ведьмак только сейчас различил совершенно не заинтересовавшую его сперва старинную изукрашенную самопрялку... Подскочило сие неуловимое поразительное создание к прялке, опустив свою миловидную странную головушку вниз да старательно избегая обращенных на нее ошеломленных взглядов, ладошку на веретено наложило — и давай себе тихонечко да увлеченно проворачивать, не сводя с колеса своих бесстрастных невыразительных глаз... Тут же вслед за девонькой, едва ли не путаясь в длинных юбках свойских платьев, через распахнутую дверь выскочили и две испуганные, растерянные женщины: судя по нарядам, мать — знатная господская жена — да испуганная всклоченная служанка, заребятница... «Милсдарыня Аделина! Обождите, ради всех богов!» — кричит объятая ужасом прислужница, тщетно пытаясь догнать и поймать убежавшую невменяемую отроковицу... А по пятам ее госпожа — несется, нашептывая, аки окаянная: «Да не кричи ты, чернавка!.. Только пуще испугаешь!..» Была то, конечно же, махонькая баронетова дочка, о которой невдавне обмолвился корчмарь. Хворая отроковица, чье нездоровье, судя по поведению, оказалось более духовным, нежели чем физическим...

Так и вызарился ведьмак пожирающим алчным взглядом на возникшую словно бы из ниоткуда махонькую девоньку, будто бы снедая ее жуткими злонравными глазами — ажно моргать перестал, поглощенный увиденным зрелищем! Смотрит хищный выродок и даже зрачки от исступления расширил: идеально ведь оная малехонькая отроковица подходит под требования для забора дитячьей ладной кровушки, озвученные знахаркой!.. Крохотная, неразумная, беленькая — разве что не младенчик крикливый!.. Подойдет, определенно подойдет ее алая кровушка для нужд коварного убийцы чудовищ: парой крохотных капелек исцелит он вместе с зелейницей своего болящего тщедушного воспитанника!.. Только бы разжиться сей девичьей юной кровью!.. Приметила тут, впрочем, недоброе внимание стращавого мастера упустившая девоньку из виду знатная госпожа, и покамест ее нерадивая служанка осторожно подобралась к сбежавшей негоднице, сама остановилась да, бесстрашно посмотрев прямо в ведьмачьи зеницы, озлобленно и практически истерично прошипела:

— Не смей смотреть на моего ребенка! — и на мгновение даже как будто бы задохнувшись и сразу же восстановив дыхание, остервенело добавила: — Еще только раз увижу взгляд твоих гнусных глаз, направленный на мою дочь — прикажу высечь тебя плетью!.. — Ведьмак медленно перевел взор на обращенное к нему сухое и вытянутое лицо истеричной дамы: была то уже давно вступившая в зрелость издерганная женщина с глубоко запавшими от недосыпа красными глазами и некогда роскошными, а нынче выбеленными проседью черными волосами. Она была настроена серьезно, даже фанатично. Освальду было слишком хорошо известно, что такое плеть — и в том, что среди баронетской челяди сыщется немало желающих с вящим рвением исполнить немилосердное наказание в его отношении, также совершенно не приходилось сомневаться: даже при всем своем жестокосердном усердии паршивые сквернавцы вряд ли сумели бы засечь его до смерти — однако же с горячкой после такого он определенно слег бы надолго... Смысла искушать судьбу и дерзить господской жене не было, а потому, проделав над собой усилие и малость передернушись, ведьмак вскорости насилу отвел воззрение в сторону, более не смотря ни на баронетову дочку, ни на ее истеричную мать и лишь краем глаза наблюдая, как перепуганная немногословная служанка осторожно пытается увести упрямую девоньку подальше от заинтересовавшей ее самопрялки... Разумеется, жестоконравный мастер даже и не подумал отступить от намеченного в отношении сей отроковицы плана — ее кровь могла дать шанс на исцеление себемирову горемычному отпрыску, и для ведьмака этой причины было более чем достаточно для того, чтобы всерьез озаботиться данной возможностью — однако же в данный момент гораздо благоразумнее было отступить и придать своему грозному облику прежний отрешенный вид... Сперва необходимо было в покое как следует обдумать кажинное действо, ибо цена ошибки в оном случае являлась непомерно высокой: ежели за один только взгляд в сторону дочери дворянина убийце чудовищ уже пригрозили плетьми, несложно было представить, какая жуткая кара обрушилась бы на его голову, узнай баронет с женой, что он вознамерился ни много ни мало пролить и позаимствовать для свойских целей драгоценную кровь их малолетней наследницы... Немного — всего пару капель. Сам баронет Вольдемар тем не менее сызнова по незнанию встал на сторону задумавшего недоброе убийцы чудовищ:

— Ничего ты не прикажешь, — строго обратился он к жене. — Возвращайся в свои покои. И забери с собой Аделину. Ежели нужно, перенесите эту прялку наверх: коль уж вам обеим известно, что ей нравится этот станок, установите его наверху, чтобы она всегда могла подойти к нему. — И далее добавил уже с нескрываемой надсадой в голосе: — Две женщины — и сладить с ребенком не можете. — Посмотрела на него издерганная супруга с озлобленным бессилием да разочарованием и после, не проронив более ни слова, ревниво подступила к дочери. Один из ожидавших поблизости челядников участливо предложил свою помощь, взявшись перенести самопрялку наверх, и вскорости вся процессия, включая неотступно следовавшую за полюбившимся станком махонькую девоньку, поспешно двинулась обратно. Тщательно охраняемая матерью отроковица тихонечко прошла мимо собравшихся, так и не проявив к ним никоего внимания...

Как следует обдумать увиденное, равно как и поразмыслить над возможностью проникнуть к баронетовой наследнице незамеченным, ведьмак по их уходу не успел, ибо уже совсем скоро в гостевой витальнице сызнова появился удалявшийся на время страдник, что давеча был отправлен привести видавшего упомянутое чудовище свидетеля. Вернулся он, почтительно расположившись на отдалении у входа, а вслед за ним в залу неожиданно вышагнул и окаянный знакомец мастера — проклятый стервец Родерик, шельмоватый содержатель подворья! Переступил он через порог, оглядываясь и нервно теребя в руках надетый на пояс фартук, и засим, обменявшись короткими взглядами с ведьмаком, почтительно склонил голову перед ожидавшим его постояльцем, баронетом. Так и стало предельно понятно, что именно он, стало быть, и приметил поблизости бестию. Мальчишка же, перепуганный Мирко, завидев его, как будто бы еще плотнее прижался к ноге наставника... «Здравствуйте, ваша милость Вольдемар, — проговорил оный Родерик своим набившим оскомину доброжелательным тоном и, заметно нервничая, добавил: — вы желали расспросить меня о чудовище?» — и злонравный Освальд, не дав задумавшемуся дворянину даже и возможности что-либо пояснить, так и пустился едко стервозничать в адрес корчмаря, позволив себе вдосталь насладиться сложившимся переплетом беспощадной судьбы:

— Ты смотри. Только давеча прошлой ночью сдирал с меня последний дукат — и вот уже за вспоможением явился, паскудная такая шельма!.. Что, узрел чудовище, стервец? Нужна тебе нынче ведьмачья услуга? — прошипел он, скаля от злобы неровные зубы. — Как ты говорил мне вчера, не запамятовал? Значит, всем по семь целковых за девку, а этому уроду окаянному — все десять?! — на том по рядам баронетовой дворни прокатился негромкий сдавленный смех — то ли направленный супротив самого убийцы чудовищ, то ли просто вызванный забавностью странной ситуации — но корчмарь только лишь надсадно вздохнул, покамест не решаясь прервать сыпавшего проклятьями взбелененного мастера. Сам же ведьмак, изогнувшись и вытянув вперед шею, продолжил предаваться поруганию: — Ах ты, курва. Крохобор проклятый. Сейчас я тебе все припомню. Будешь мне платить, паскуда. За всякое действо отдельно! — Однако же поток оной брани и угроз оказался достаточно быстро прерван кратким баронетским замечанием:

— Прекрати. Ты находишься сейчас в приличном обществе: выбирай выражения в моем присутствии, иначе я очень быстро сменю в отношении тебя свою милость на гнев, — после чего взбеленившийся ведьмак, конечно же, был вынужден замолчать. Сам же баронет, пройдясь вдоль стены да поправив обшитую мехом делию, далее обратился уже и к явившемуся перед его взором корчмарю: — Здравствуй, Родерик. Расскажи ведьмаку то, что ты до этого рассказал моему управщику про виденное тобою чудовище. И постарайся не упустить ни единой детали. — И передохнувший содержатель подворья, от волнения беспрестанно теребящий свой фартук да поправляющий вырез рубахи, оглядел всех присутствовавших, то и дело перемежая взгляд между лицами дворянина и убийцы чудовищ, после чего неуверенно проговорил:

— Да, ваша милость Вольдемар. Чудовище здесь действительно есть: насколько я могу судить, оно водится в чаще, в той ее части, где глубже... Это огромная тварь, в холке ростом едва ли не в четыре локтя — однако же при этом и на редкость прыткая для своих размеров. Перемежается на четвереньках, но при необходимости и на две задние подняться в состоянии: на четырех конечностях несется с такой невиданной скоростью, что простому человеку за ней не угнаться — на двух же становится малость медлительнее, но тогда уже когтей остеречься надо, ибо брюхо разодрать эта тварь способна в два счета... С виду бестия похожа на зверя — только не привычного, а извращенного какого-то: вся шкура более или менее однородным мехом покрыта — сверху мех бурый, а на брюшине как будто бы подпалины такие светлые имеются... Сзади вдоль хребтины есть полоски, навроде кошачьих — они на обе стороны по бокам расходятся. Глаза на морде посажены достаточно узко. Уши заостренные, поворачиваются в любом направлении. А пасть, как водится, острыми клыками усажена — хотя это, насколько я могу судить, вообще весь чудовищный род объединяет и ни о чем тебе, милсдарь ведьмак, не скажет. А в остальном я больше ничего рассказать не могу, потому как рассматривать бестию долго не решился: уж не обессудь, но я деру дал, посему как супротив такой твари именно что ведьмака надобно. — Замолчал корчмарь после этого, с готовностью поворотив свою голову в сторону призвавшего его баронета, и тот обратился с вопрошением к мастеру:

— Этого описания тебе достаточно?

И призадумавшийся Освальд на мгновение покривил нескладную челюсть. Услышанное в немалой степени озадачило и поразило его, ведь сие короткое, но при этом и достаточно емкое описание, которое предоставил корчемник, во многом совпало с теми скудными подробностями, какие ему выдал надысь на заутрене пустоголовый себемиров сынок! Ведьмак по-прежнему нисколько не верил в давешние мальчишечьи увещевания, считая их всего лишь плодом разгулявшейся уязвленной страхом фантазии, но второе за сутки упоминание о чудовище — свидетельства двух не связанных между собою очевидцев — уже не могли быть порожней случайностью... Уставился он изучающе на свои расставленные мыски сапог, вспоминая в мельчайших деталях досельный сбивчивый рассказ воспитанника да попутно сопоставляя его с тем, о чем поведал корчемник — а сам и вопросом задался вынужденно: неужто и в самом деле в чащобе бродит некое чудовище?.. Выходит, мальчишка действительно повстречался с ним наяву?.. Однако же в словах хитроумного Родерика, этого окаянного стервеца, какому Освальд желал доверять еще меньше, чем неразумному дитенку, ему по опыту чувствовалась и определенная странность: вобыден, ежели в округе объявлялась поганая бестия, едва только завидев ведьмака, люди сразу же с порога бросались к нему с оной вестью — Родерик же прошлым вечером даже не упомянул об этой твари... И вел себя весьма спокойно. Да и нынче, несмотря на видимое волнение — какое на деле, конечно же, могло быть вызвано всем, чем угодно — рассказывал про чудище уверенно и размеренно. Не нравилось происходящее предусмотрительному мастеру, совершенно не нравилось...

— И да, и нет. Бестию ты потрудился описать, тут не откажешь... — оглядев ненавистного подозрительного корчмаря, задумчиво промолвил ведьмак и, покривившись, недоверчиво изрек: — Мне непонятно другое. Что ж ты, шельмец — коли у вас тут в чащобе кровожадное чудовище бродит — при первой нашей встрече ни словом о нем не обмолвился? Вобыден как меня видят, так сразу же в лицо об этом заявляют. А ты язык свой замаранный за зубами держал. Неужто скажешь сейчас облыжно, что беспокоить меня с дальней дороги не возжелал?

— Ты закончил? — недовольно перебил его содержатель подворья и дальше с просквозившим в голосе возмущением протянул: — Уже всего меня с ног до головы своей желчью оплевал. Да будет тебе известно, милсдарь, что о чудовище я прошлым вечером тебе не рассказал единственно по той причине, что увидел его уже только сейчас на рассвете…

— Да? Но рассмотрел при этом очень хорошо! — язвительно парировал Освальд, внимательно приглядываясь к кажинному изменению на лице проклятого стервеца, какое могло бы выдать вызванное ложью волнение.

— Да не рассмотрел! Просто понял, что это оно… — с досадой изрек в ответ на это Родерик и, выдохнув, пустился в объяснения: — Понимаешь, это чудовище… Мы уже сталкивались с ним ранее — более года назад. Тогда многие люди из числа моих батраков его видели, и я в том числе — потому и описать нынче могу без труда: эта тварь задрала у меня двоих работников и до того одурела от вкуса человеческой крови, что повадилась выходить на стежки подле подворья! Люди начали массово обходить «Доброво» стороной, батраки мои побежали, даже не затребовав причитающуюся себе оплату — и тогда я понял, что с этой навалившейся напастью надо что-то срочно решать, иначе проклятая тварь просто пустит меня по миру как в молодые годы… или вообще загрызет, коль уж попадусь ненароком. Тогда я собрал имевшиеся накопления и сделал то единственное, что могло помочь мне спасти мое положение: прознал про ближайшего ведьмака и послал за ним. Этим ведьмаком, который откликнулся на мою просьбу о помощи, по воле судьбы стал мой бывший учитель — тот самый человек с медальоном грифа на шее, про которого я рассказывал тебе прошлой ночью и который некогда по юности тренировал меня пару лет… Он прибыл на подворье, мы встретились с ним, осушили бутылку вина, помянули прошлое… а наутро он отправился в чащу — сражаться с чудовищем… Ушел и уже не вернулся. По прошествии нескольких суток я отправился его искать и в итоге нашел лишь истерзанные обескровленные останки: чудовище растерзало ведьмака в клочья, и мне не оставалось ничего иного, кроме как схоронить то, что осталось от человека, который некогда учил меня… После его смерти я спервоначалу совсем уже отчаялся и потерял было веру в благополучный исход моих сложностей — однако же после схватки проклятое чудовище тоже как в воду кануло: оно просто исчезло, никак не выдавая своего присутствия — и тогда я посчитал, что вкусив ведьмачьего клинка, оно, видать, аналогичным образом получило смертельное ранение и далее просто издохло себе в каком-нибудь своем гнусном логове… За прошедший год я уже и думать о чертовой твари перестал, решив, что все осталось в прошлом — покамест эта самая бестия неожиданно не объявилась этим утром как ни в чем не бывало!.. Я ее всего мельком успел увидеть за воротами постоялого двора среди стволов, только у меня сомнений нет, что это — та самая сволочь!.. Уж после того, что эта тварь мне учинила в прошлый раз, я ее даже спустя полвека где угодно узнаю!.. Понятия не имею, из какой такой окаянной дыры она выбралась и где ошивалась все это время — вот только это точно то же самое чудовище, которое год назад загрызло моего учителя и батраков. Потому, едва только солнце взошло, я сразу же послал за тобой, милсдарь ведьмак, а как тебя на подворье сыскать не удалось… — заканчивая речь, он обратился уже и к баронету, — уже к управляющему вашей милости бросился, ища защиты и вспоможения… Потому как нельзя нам тут с этой тварью оставаться. Пока она жива, никто из нас не будет в безопасности. — И напоследок вновь повернулся ненадолго к Освальду, озвучив свое увещевание: — Помоги мне, милсдарь. Разберись с этой напастью и избавь меня от нее.

— Сколько ты желаешь за эту работу? — дослушав его пояснительную речь до конца, вновь обратился к убийце чудовищ дотоле внимавший корчмаревому рассказу со всей серьезностью баронет Вольдемар.

Освальд снова погрузился в раздумья. Говорить об оплате было слишком преждевременно: предоставленных разрозненных сведений о якобы появившемся в окрестностях подворья чудовище было все еще недостаточно для того, чтобы даже с уверенностью определить видовую принадлежность оной поганой паскудины. В довершение ко всему недоверчивый мастер вообще не был слишком уж склонен верить в сию бадражную историю: больно уж много в ней значилось странностей... Как бы то ни было, осмотреться в лесу стоило при любом раскладе. Да и повод задержаться на подворье этот проклятый переплет предоставлял весьма удобный. Развернулся ведьмак лицом к ожидавшему его ответ напряженному дворянину и скрипуче изрек:

— Пока что рано об этом говорить. Этих сведений все еще мало, господин — я должен сам осмотреться в лесу: ежели эта тварь действительно такая огромная, она непременно должна оставлять следы своего пребывания, которые укажут на ее видовую принадлежность. Осмотревшись, я смогу с большей долей уверенности сказать, что это за окаянная паскуда и существует ли она вообще. В зависимости от того, что я там найду, стоимость работы будет разниться.

И наконец замолчал, внимательно рассматривая баронетский напряженный лик перед собой. После корчмареча рассказа о чудовище все пребывавшие в витальнице постояльцы «Доброва» заметно притихли и посмурнели: в возможном близком присутствии кровожадной твари — бестии, которая однажды оказалась способна задрать ведьмака — прыть и смелость баронетских челядников значительно поумерились... Они более не охаивали голову страшного мастера и не перешептывались между собой, лишь недоверчиво бросая в его сторону прежние мрачные взгляды. И не было ничего удивительного, что после упоминания чудовища доселе ненавидимый всеми приблуда теперь быстро превратился для подворья в единственный заслон от угрозы... Освальду было не привыкать, ибо так к нему относились всегда. Помолчал некоторое время и баронет Вольдемар, неожиданно оказавшийся куда более сдержанной и сознательной личностью, чем можно было предположить поначалу... А затем, обмыслив все, напоследок изрек:

— Хорошо. Поставь меня в известность, когда что-нибудь сумеешь выяснить, — и далее обратился уже к собственной притихшей дворне: — До тех пор, пока ведьмак не разберется с чудовищем, во избежание жертв я запрещаю кому бы то ни было покидать территорию постоялого двора. — И намереваясь уходить, с тяжелым сердцем негромко утешил уже и самого себя: — Надеюсь, в этот раз... обойдется без смертей.

На том непродолжительный разговор в гостевом чертоге для ведьмака был окончен.