Мерцает в банке за холодным стеклом сердце пламенное. Освещает оно мягким светом бумаги с расчётами, обломки карандашей да ручек, горы стружки и другого мусора. Казалось бы, банка с сердцем — достаточно типичный предмет декора, особенно для мрачной подземной лаборатории полоумного учёного, да только есть одно «но».
Едва заметно пульсирует оно на самом стеклянном дне, а неспокойные языки пламени янтарные будто норовят вырваться прочь из узилища, словно душа у них есть. Сыпятся на столешницу пригоршни искр, оставляя на лакированной поверхности тёмные подпалины. Раздаётся по стеклу хлёсткий и резкий удар металлической линейкой, рассекая пропитанный вонью и пылью воздух.
«Научился наконец-то» — злорадствует про себя Синьора, утихая понемногу. Ещё бы ей не язвить: все деревянные линейки лаборатории давно уже лежат на дне банки россыпью серой золы.
За все время пребывания в этом мрачном подвале предвестница поняла одну маленькую вещь: сыпать искрами в бумаги Дотторе — крайне приятная затея. Бывает, сидит он за столом сгорбившись, строчит какие-то примечания в чертеже, а Синьора — раз! И тлеет бумага, а учёный алыми очами сверкает, зубами скрежещет да проклятиями в неё швыряет. Иногда, правда, после таких увлекательных игрищ на банке появляется металлическая крышка, резко отсекающая доступ живительного и необходимого для пламени кислорода, но созерцание паники на этом самоуверенном лице и почти отчаянных попыток спасти воспламенённое — то ещё удовольствие.
Да только и алые глаза Дотторе иногда пылают злорадством, наслаждением чужой беспомощностью. Он до жути обожает смотреть на то, как мечется затухающее сердце этой стервы по банке, рассыпая яркие, предсмертные вспышки света по столу и колбам с цветастыми жидкостями. Синьору дьявольски приятно ломать, заставляя при этом чуть ли не вымаливать у учёного пощады в виде открытой крышки и пары крупных щепок, ведь пламя, как известно, хиреет и гибнет без необходимого топлива. Без всяких сомнений подобное отчасти жестоко и бесчеловечно, но с другой стороны такие интересные манипуляции помогают узнавать пределы ведьмы, а может даже и немного закалять её. Хрипло смеётся Дотторе, откладывая авторучку в сторону.
Не тому Педролино доверил добытое с огромнейшим трудом и едва приведённое в чувство сердце Синьоры. А с другой стороны, вариантов у них с Царицей все равно нет.
Никто кроме Дотторе не способен воссоздать утраченное физическое тело для пылающей души Восьмой предвестницы.
Пламя затихает окончательно, оставив лишь копоть на стекле и дымку. Дотторе недовольно рычит, срывая крышку с банки и забрасывая в неё щепки. Её Величество явно не будет довольна полноценной смертью своей лучшей подчинённой…
Пара манипуляций с потоками воздуха — и вот уже сердце вновь горит ровным спокойным огнём, как и несколькими минутами ранее. Оскорблена ли Синьора? О да, но и напугана она не меньше. Однако, показать всю свою ярость сейчас равноценно смертному приговору, а умирать во второй раз в планы предвестницы абсолютно не входит. Остаётся лишь ждать, пока Дотторе доделает сложнейший механизм: будущую физическую оболочку для Синьоры на основе одного из фонтейнских автоматонов.
Эту громадину в высокой коробке ещё три недели назад ввезли прямиком в главный холл Заполярного, оставив пару памятных царапин на стене. Выбранный наспех в грязной и затхлой лавчонке автоматон оказался антикварным, если же отбрасывать пафос — устаревшим мусором, проданным за жалких пару тысяч монет моры. Вначале учёный после вскрытия коробки даже разозлился, заметив на латунном корпусе множество дыр, но после в голове сама собой составилась крайне логичная цепочка. «Потрёпанный и вышедший из употребления, хах? Как раз кстати!» — ехидно посмеивался Дотторе позднее, закрывая видимые прорехи в металле заклёпками да маленькими щитками. Вопрос состоял лишь в том, выдержит ли сплав высокую температуру сердца Синьоры.
Неделями напролёт Дотторе примерял разные механизмы, запаивал прорехи, смазывал ржавые суставы и сочленения на руках, ногах и пальцах. Без сна и отдыха он из раза в раз переписывал записи, закручивал на место отваливающуюся челюсть, после чего решительно вышвырнул деталь прочь из подземелья, заменив новой, словом делал всё, что было необходимо.
Ради Синьоры ли? Нет. Ради собственного удовольствия, дабы лишний раз доказать себе и всему миру, на что способен Иль Дотторе. Предвестница его не волнует абсолютно, её роль в этой связке — лишь элемент питания и эдакий вариант «мозга» системы.
И сейчас готовый автоматон стоит, словно огромная пустая кукла, ждущая тот самый свой «элемент питания» в лице Синьоры. Да и сам Дотторе тоже ждёт момента запуска металлического уродца. Пустыми глазницами смотрит исполинская махина прямиком в душу учёного, вернее в остатки оной. И он смотрит на механизм в ответ, преисполненный радостным предвкушением. Даже пламя в банке на столе затихает, будто брезгливо осматривая свою будущую оболочку.
— А теперь, самое интересное…
Останавливается музыка в шипящем граммофоне. Дотторе осторожно берет горячую банку щипцами, помещая пылающее сердце прямиком в грудную клетку автоматона, после чего закрывает панель и дёргает рычаги на задней панели, имитирующей спину. Воцаряется тревожная тишина аккурат перед триумфом демиурга, обманувшего само Мироздание, создавшего сам Идеал.
Размеренный шум и скрип кузнечных мехов создаёт ощущение, будто махина дышит, поскрипывая грудными панелями. Медленно-медленно разгорается пламя все сильнее и сильнее, пока пустые глазницы наконец не начинают смотреть на Дотторе злобным янтарным светом. Скрипят ржавые челюсти автоматона, издавая гудящее рычание и роняя на пол накалившиеся угли.
— Если хочешь что-то сказать — забудь. Все равно тебя не понимаю, — с ехидством произносит Дотторе, наблюдая за пустыми попытками автоматона издать хоть один звук кроме лязга и шипения парового двигателя. Разумеется, учёный мог состряпать простое звуковое устройство, но хочется взять верх над ненавистной Восьмой и лишить её возможности осыпать его колкими речами.
Он наблюдает за тем, как автоматон медленно поднимает руки, сжимает и разжимает пальцы со скрежетом и смотрит на свои металлические ладони. Дотторе готов поклясться, что чувствует сейчас отвращение Синьоры к своей новой оболочке.
— Зеркальце дать? — продолжает язвить он, широко ухмыляясь.
Со скрипом переводит махина взгляд на Дотторе и тот буквально ощущает на себе жгучую ненависть.
В следующую же секунду ведьма в металле словно срывается с цепи, рассыпая искры по лаборатории в ярости. Выбирается она тягучим пламенем сквозь скрежечущие металлические пальцы, пустые глазницы да стыки между креплениями и деталями. Дотторе даже сказать ничего не успевает: резко отскакивает в сторону, спасаясь от бушующего огня, пожирающего всё на своём пути и тянущего свои языки в сторону учёного. Загорается укрытый засохшими пятнами крови ковер, стол, бумаги, служащий верой и правдой многие годы диванчик… Полы плаща подхватывают пламя и Дотторе рывком сдирает с себя его, взвыв от обжигающей боли.
Что происходит дальше — уже и не разобрать. Кажется, о возне внизу прознала Её Величество и прибежала тушить все в лаборатории. Вместе с ней и Первый пытается успокоить непокорный дух ведьмы, заточенной в накаляющийся металл. Лязг, скрежет, треск и громкое, почти отчаянное рычание: все смешалось воедино в какофонию, состоящую из чистой агонии и боли, ненависти и презрения…
Сожалеет ли Дотторе? Нет. Его сожаления и сопереживания умерли многие годы назад.
Пожалуй, единственное, что сейчас волнует учёного — вещи, требующие улучшений. А так же слом воли Синьоры. Как ни крути, а она слишком уж горда, чтоб находиться в такой оболочке.
Пока что…