По твоим следам

Второй раз Антон сбежал в лес пару недель спустя после того случая — ну, после драки со Свином.

Рома узнал об этом случайно; за полоумным пацаненком он не следил — так, приглядывал в школе в полглаза, иногда звал постоять за школой, у «повешенного», даже в импровизированной курилке, временами предлагал и сигарету, но Антон, маменькин послушный сынок, всегда отказывался. От Ромкиного любезного предложения провожать его хотя бы до краюшки поселковых домов он тоже уверенно отказался. То ли дурак законченный, то ли отчаянный храбрец — Рома пока не понял.

Он был странным, этот Антон Петров: тихим, задумчивым, каким-то грустным, будто не от мира сего — у них такие не приживались. Раньше Рома бы плюнул и забыл — да, дал сдачи, не струхнул, не сдал их с Бяшей, но на этом все достижения Антона заканчивались. За эти недели он никак себя не проявил, сидел тихо, незаметно, ни с кем толком не заобщался, ни с кем в школе не контактировал, не считая самого Рому да Бяшу, да и то только потому, что они подходили к нему сами. Даже с Полинкой, такой же блаженной тихоней, Тоха держался отстраненно: слабо улыбался невпопад и вовремя вставлял пару коротких слов. Схема, безусловно, была рабочая; Рома так же вёл себя с маманей, когда она возвращалась домой с заработок. Но такое отношение к первой скрипке он понять так и не смог.

Одним словом, Антон был лишним в этом посёлке. Таких обычно пиздили до кровавых соплей за погребами, вгоняли в тупиковые ситуации и зло шептались за спиной. Случай, казалось, безнадежный, но Ромка отчего-то хотел, чтобы Антон прижился.

В общем у них с Тохой было напряженное перемирие — уже не вражда, но ещё не дружба.

Антоха пацаном был ровным, но безбожно городским, домашним даже — папаня таких шутливо называл белоручками. Конечно, косого только могила и исправит, но Ромка хотел попытаться сделать это сам — приобщить Антоху к их жизни стало у него идеей фикс.

Со стороны леса вдруг раздался то ли вой, то ли вскрик, и Ромка вспомнил, как резво и бесстрашно слепой белоручка Антон припустил вглубь, в плотный ряд кривых деревьев, туда, где пропадали люди толпами — да так, что они с Бяшей вдвоём вмиг потеряли из виду этого заморыша.

Хмыкнул.

Мысли опять поплыли в тот вечер, в сумрачную чащу, и он брыкнул головой. В свой честный выходной и от школы, и от разборок с долбаками из соседней маленькой деревушки последнее, о чем хотел думать Рома — это чёртов лес.

Он воровато оглянулся вокруг, опёрся плечом об облезлую стену сельпо и достал из кармана кожанки Беломор и коробок спичек. Прикурил он не с первого раза, задубевшие пальцы не слушались, не сгибались — как бы не отморозить их к черту. Ромка только затянулся — горький терпкий дым вперемешку с февральскими морозами привычно и приятно царапнул нутро — и прикрыл глаза, наконец-то спрятал продрогшие руки в карманы, как откуда-то сбоку, со стороны просеки, послышался тихий, неуверенный, тщательно подавленный всхлип.

В утренней тишине поселка он был оглушительным.

Ромка оторвался от стены и прислушался, прищурился, всматриваясь в даль. Да, это действительно был всхлип — тонкий, истеричный. Плакала явно мелкая девчонка. Что-то внутри него неприятно заныло; отец всегда учил защищать малявок и девочек, и Ромка, помня его наставления, пару раз самозабвенно кидался на старшаков, обижавших мелких первоклашек. Обижать зелёную малышню было не по чести — мерзко и подло.

Ромка не ошибся. Вскоре на тропинке показалась девочка в ладной белой вязаной шапочке и новенькой куртке. Она руковицей размазывала по раскрасневшемуся то ли от мороза, то ли от слез лицу сопли и тихо, но с каким-то взрослым надрывом ревела. Время для слез она, конечно, выбрала неудачное — полсела уехало в город на рынок, на улицах было пусто и тихо как на кладбище, и помочь малой было почти что некому. Кроме, похоже, больно сердобольного Ромы Пятифана.

— Эй, малая! — Окликнул он девчонку, и та крупно вздрогнула, но все же остановилась посреди чищенной от снега тропинки. Сугробы по бокам дорожки были почти с неё ростом. — Поди сюда.

Он призывно махнул рукой, иди, мол, не бойся, не трону, и девчонка аккуратно, словно к дикому зверю, подошла к нему. Вблизи она выглядела совсем маленькой и хрупкой: худая, невысокая, белая и бледная настолько, что кинь её в снег — и она сольется с ним. Белые волосы, белая шапка и куртка по цвету как топлёное молоко, которое маманя покупала у теть Люды, — и только красные, будто натертые свёклой щеки делали её похожей на обычную девчонку, а не на льдышку.

— Тебя как звать? — Спросил Рома, разглядывая малую; она кого-то неуловимо напоминала ему, но кого именно он догнать не мог.

— О-Оля, — провыла девочка, изо всех сил пытаясь унять истеричную дрожь в голосе; Ромка даже умилился её попытке держаться достойно — хотя она, скорее всего, просто испугалась его хмурого лица, и пыталась сделаться тише, меньше и незаметнее, — Оля Петрова.

Рома настолько внимательно вгляделся в её лицо, что мелкая растерянно попятилась назад. Сейчас, рассматривая испуганные глаза и поджатые губешки, Ромка признал в ней малую сестру Антона; тот пару раз упоминал её, ласково говорил, что они похожи.

Не как две капли перцовки, конечно, но что-то общее у них было — увидь рядом хоть раз, и схожесть станет очевидной.

— Что же ты, Лёлик, одна по селу гоняешь и ревёшь во всю глотку? — Хмыкнул Рома, выбрасывая сигарету в сугроб; её, конечно, было жалко, но дымить на мелочь было нельзя. Подумав немного, он все же не удержался от вопроса-подколки: — Антоху где потеряла?

Зря он это спросил.

Не успел он и рта закрыть, как Лёлик вся затряслась, сжалась, и из её глаз вновь потекли слезы: жгучие, горькие, безутешные слёзы. Ромку кольнуло нехорошее подозрение; он подался вперёд, чуть наклонился, чтобы не нависать хмурой тучей над испуганной малой, и аккуратно положил руку на её костлявое даже через плотную куртку плечо.

— Что случилось? — Осторожно спросил он, внутри сгорая от беспокойства. — Что-то с Антоном?

Девочка быстро-быстро закивала, отчаянно стёрла и так насквозь мокрой рукавицей слезы с лица и неожиданно твёрдо посмотрела прямо Ромке в глаза.

— Мы г-гуляли, — она все ещё заикалась, запиналась, но изо всех сил пыталась донести свое дитячье горе до верного слушателя, — А по-потом! Потом Антоша убежал в лес! Прямо туда! А т-там страшно! И там… там с-сова…

И тут Ромка понял, что с «дитячьем горем» он поспешил.

Он замер, будто примерз к земле, бездумно сжал свободную руку в кулак — да так, что ногти впились в кожу.

Перед глазами почти как наяву встал отец: спокойный, умиротворенный, уверенный — такой, каким он был до Афгана. Такой, каким он изредка бывал и после. Отец стоял за Лёликовым плечом, едва заметно улыбался, склонив голову набок; он словно спрашивал: «Что делать будешь, Ромка? Как я учил, по-мужски, или как привык?»

Отец, даже в дурном, почти истеричном состоянии, с трясущимися руками и шальным взглядом, никогда не отмахивался от малышни: откладывал сигареты, надевал старый тулуп и валенки и шёл помогать — то провожал мелких по домам через просеку, то вместе с дядей Мишей чистил школьный двор, то втолковывал не шибко умным, что обижать мелких — последнее дело.

После этого он будто оживал, молодел на глазах; у него из взгляда исчезал мутный туман, и отец смеялся громко и задорно. Тогда-то, в эти моменты, он и привил Роме правила, который уже после его смерти перекочевали в Кодекс.

Мама, дрожащими руками держась за пузырь водки, говорила: «Отмыться он хотел. От крови отмыться, от смерти» — и лихо опрокидывала рюмку, пустым взглядом смотря на занавешенное чёрной тканью зеркало.

Раньше Ромка не понимал, как это — отмыться.

Но сейчас — сейчас он смотрел на зареванную девочку, такую маленькую и беззащитную, и ему самому хотелось отмыться.

Оля тем временем всё ещё частила, будто боясь, что не успеет донести свою мысль, что Рома развернется и уйдёт, не дослушает, отмахнется, оставит одну:

— Я-я-я около леса по-побегала, зва-а-ала Тошу, а он не отзывался! Совсем! И я по-побежала сюда, да! В милицию! — Она глянула на напряжённого Рому и сказала так, будто делилась самым сокровенным секретом: — Мне мама го-говорила в милицию идти е-если что.

— А родаки ваши где? Мать там, отец? Че ты к ним не стартанула?

С Лица Оли сошли все краски, и она сделалась ещё бледнее, хотя, казалось, дальше было некуда.

— Они в город у-у-уехали, — прохлюпала девчонка, — Сказали, вечером ве-вернутся.

Рома убрал руку с плеча мелкой, сунул её в карман и выпрямился. Посмотрел на лес, на чёрные макушки елей, потом снова на Олю — и вздохнул так тяжело, будто принял решение жизни и смерти.

— Молодец твоя мама, правильно говорит, — хмыкнул он, уже всё для себя решив, — Но в мусарню мы не пойдём, Лёлик. У тебя ключи от хаты есть?

Видать, от решительного тона и воинственного вида Ромы Оля выпала в осадок: она резко прекратила плакать и от удивления раскрыла рот.

Ромка фыркнул и щёлкнул девочку по подбородку — легонько, совсем не больно, так, чисто для профилактики.

— Че вылупилась? Ключи, спрашиваю, есть? — он подумал и протянул Оле руку. — Меня Ромка зовут. Я друг твоего брата.

Оля удивлённо посмотрела на протянутую руку, а потом неуверенно стянула варежку и протянула свою ладошку. Ромка аккуратно сжал тонкие мягкие пальцы своей мазолистой культяпкой и торжественно пожал руку. Свою задачу он выполнил на отлично — девочка улыбнулась, хоть и неуверенно.

— Ключи у Тоши были, — пробормотала она; Рома, не выпуская её руки, потянул Олю за собой, в сторону домов, — А почему мы в милицию не пойдём?

— Да они пока родят, дней пять пройдёт, — хмыкнул Рома, — Я сам его поищу. Ты пока у меня дома посидишь, ага?

В глазах девчонки появился какой-то не страх даже, а ужас; Ромка в мыслях сделал пометочку спросить у Антона, — если он, конечно, его найдёт и не сгинет сам — что так пугает малую.

— О-Один! — задохнулась она. — Там! Там же сова!

Она вновь принялась тихо хныкать, но Рома так и не нашёлся с ответом. Да, один. Что же теперь, ментов сидеть ждать, сложив ручки на коленках, как пугливая клуша? На улице светлынь, да и Тоха не мог зайти далеко — была же у него, в конце концов, хоть какая-то соображалка к мозгам привинчена?

Они дошли до дома, и Ромка споро открыл дверь, пропуская девчонку на холодную тераску. Она споро сняла сапожки, и Рома выдал ей матерны тёплые тапки. Они были сильно велики, но всё лучше, чем гонять в носках по холодному полу.

Уже в прихожей Ромка помог ей стянуть куртку и шапку, повесил их на крючок и повел Олю в зал. Там он выдал ей свою пустую тетрадь по математике и старый набор цветных карандашей, которые ему привёз из города ещё отец.

— Я быстро, — пообещал он донельзя смущённой Оле, — Найду Антоху и вернусь с ним.

Оля ещё глубже зарылась в кресло, прижимая к груди тетрадку:

— А если там опасно?

— Я самая опасная тварь в этом посёлке, — самодовольно выдал Ромка, — Не ссы, Лёлик, все по красоте будет. Веришь?

Она покраснела — сейчас это был здоровый румянец, а не краснота от кусачего мороза и слез — и кивнула. В этот же миг Ромка сорвался с места, практически впрыгнул в валенки, потом в галоши и схватил с тумбочки мамины шерстяные варежки. Он-то не замёрзнет, ноги в тепле — и Бог с ним, но вот Антоха мог и околеть.

Ромка закрыл дверь на два оборота, дёрнул её пару раз для успокоения души и бодро припустил к Тохиному дому. Искать решил по горячим следам; стояло на удивление тихое утро, и отпечатки подошвы замести было не должно.

Ему было не то, что бы страшно — скорее боязно. Он то и дело сжимал в руке нож-бабочку и думал о том, как же было хорошо, что Бяша уехал вместе с матерью-истеричкой в город — после воспоминаний о Черном Гараже, после Свина, — ну, всей этой хуйни последних недель — он даже смотреть на лес не мог, и не отпускал туда Ромку.

Бяша бы не пустил его одного в лес и не пошёл бы вместе с ним — и сидели бы они втроём с Лёликом на краюшке стула как послушные детки, ждали бы, пока взрослые наконец возьмутся за дело.

Ромка зло сплюнул на землю.

Нет, там делов-то на полчаса максимум. Он сам найдёт приебнутого Антона и за шкирку приволокёт домой. Возможно, даже по роже съездит — чтобы мозги на место встали. Чтобы было неповадно пугать малую сестру.

И прибавлять дел честным пацанам в их выходной.

Ромка упорно игнорировал тот факт, что вписался во всю эту историю сам — а мог бы довести Лёлика до участка и забыть.

За своими невеселыми мыслями он не заметил, как добежал до дома Петровых. Рома как-то механически отметил, что он был добротный, даже на вид уютный — и резко свернул к границе леса.

Следы действительно не замело.

Рома изо всех сил сжал нож, с трудом подавил в себе желание перекреститься, как это делала маманя, и решительно шагнул в лес.

— Анто-о-он! — Ромка заорал во всю дурную силу своих легких и двинулся вперёд, по следам сапог и обломанных еловых веток. — Анто-о-он, еблан ты слепошарый!

Мысленно он вдруг опять очутился в том вечере, когда его банда наконец-то избавилась от Свина. В этот момент, бредя по чужим следам, Ромка мог признаться самому себе, что он дико испугался, когда Антон вдруг вырвался из их с Бяшей крепкой хватки и рванул в чащу — побитый, слепой, городской Антон. И в самую глубь таежного леса — туда, куда даже Ромкин отец ходить опасался.

Боялся он и когда они с Бяшей со всех ног неслись к дому Антона, и когда, задыхаясь от долгого бега, пытались объяснить бледному как смерть отцу Тохи, что случилось с его сыном.

Боялся, что Андрей Львович не найдёт сына в лесной чаще; боялся, что Тоха сгинет так же, как как Вова — бесследно и навсегда.

Ромка вообще дохуя всего боялся, но всегда сдерживал это, скрывал. Но временами чёртов лес будто выковыривал из него разом все плохое, заставлял трястись и трусливо оглядываться по сторонам как последний задохлик.

— Антон, блять!

Никто не отозвался, и Ромка зло пихнул ногой небольшую кучку снега. Сколько он тут уже бродил? Минут пятнадцать?

Был ли в этом смысл? Вдруг, пока он ходил кругами вокруг трех сосен, Антона уже не было в лесу? Что, если он уже не был жив — лежал бездыханно в сугробе, залитый кровью? Прямо как на поле боя, прямо как в воспоминаниях отца…

Вдруг слева от него послышался какой-то тихий хриплый звук; будто кто-то пытался дать знак, прокричать хоть что-то, но просто не мог.

— Антошка! Ты где?

Слева снова послышался хрип. Неуверенный, словно случайный, но теперь Рома был уверен, что ему не показалось. Где-то внутри разлилась теплом мысль о том, что это был Антон, что он жив, что Ромка не опоздал.

Рома кинулся на звук прямо по припорошенному валежнику — один Бог знает, как он не споткнулся и не расшиб себе нос. Он перепрыгнул поваленный ствол, рукой раздвинул массивные еловые ветви и неожиданно для самого себя оказался на чистом пяточке земли, окруженным деревьями.

Посреди этой поляны, прямо по центру, стоял Антон.

Стоял он откровенно плохо, в сбитой набок гандонке и растегнутой куртке — его уже потряхивало от холода, но Антон будто бы этого не замечал. Он улыбался чему-то своему, чему-то невидимому, пристально смотрел на свои ладони, но у Ромки сложилось впечатление, что глядел он сквозь них.

Тоха словно был не здесь; его глаза нездорово блестели, и было в них что-то страшное и чужое — то же самое Ромка видел в глазах отца, когда тому становилось хуже, и война вновь нагоняла его. Это было страшно — ещё один камешек в огород страхов Ромы Пятифана.

— Антон? — осторожно окликнул Рома, но тот не двинулся — даже головы не повернул, словно бы не заметил, что его звали.

Сделал шаг вперёд, потом ещё один — и уже через мгновение он стоял напротив Антона. Только сейчас, с этого непозволительно близкого расстояния, он заметил, что ладони у него были бледные и наверняка ледяные.

Ромка не понял, что и как он сделал. Вот он стоял и как дурак пялился на Антоновы руки — а вот обхватил его ладони своими, закрывая от колкого ветра и мороза, согревая, делясь своим теплом — Ромка всегда был горячим как печка, этого добра у него было навалом, не жалко совсем. Руки у Антона были такие же мягкие и нежные, как у сестры.

Это мимолетная мысль привела Рому в какой-то странный восторг.

— Что? — вдруг прохрипел Антон, разом приходя в себя, будто по щелчку пальцев. — Рома?.. Что ты?..

Ромку словно кипятком ошпарило. Он разжал руки и отскочил назад. Понял, что покраснел — наверняка до самых ушей, он всегда краснел весь целиком — и разозлился на самого себя. Как дурак последний!

— Ром? — напомнил о себе Антон, боязливо озираясь по сторонам; его голос сквозил непониманием и паникой. — Где мы? Я… я не понимаю…

— Тоха, еблан ты слепой! — все же сорвался Ромка; события последнего часа, перекрученные, странные, нелогичные, вывели его из себя. — Какого вообще хуя? Ты испугал сестру, заставил меня как шавку последнюю носиться по лесу! Сам замёрз, долбоебина. Застегнись быстро!

Антон растерянно поправил шапку, натянул её чуть ли не до бровей и замер, в упор смотря на нервного Рому. Пялился так, будто Ромка при нем убил как минимум двух человек и пять собак — или так, подумалось ему, будто Антон до сих пор не мог поверить, что Рома настоящий.

— Хули вылупился? — рыкнул Рома; Антон неуверенно пожал плечами и улыбнулся — словно все было в порядке, и он не поехал мозгами.

Антоха все ещё стоял в растегнутой куртке, не замечая холода, и Рома тяжело вздохнул и закатил глаза. Сказал же ему, дураку, застегнуться, а он стоит, еблом щелкает.

Совсем он поехавший, что ли?

Рома вновь подошёл к Антону, сунул собачку в бегунок — холодный металл обжег пальцы — и дёрнул за брелок так резко, что, казалось, ещё немного — и зацепит нежную кожу на подбородке.

— На вот, возьми, культяпки погрей, — он вытащил из кармана позабытые в суматохе варежки и натянул их на Тоху; ему они были как раз, словно на него и вязали.

— Что я тут делаю? И где… — Антон повертел головой вправо-влево и продолжил с очевидной паникой в голосе: — Где Оля?!

— У меня дома, — Ромка шагнул назад и нервно обтер руки о спортивные штаны, как обычно делал перед тем, как повиснуть на турнике — чтобы пот не мешал.

Такое привычное, почти механическое действие, конечно, не успокоило его, но сил придало — теперь мириться с тем фактом, что он стоит посреди чёртовой идеально круглой поляны вместе с потерянным Антоном, стало легче.

Словно они просто пошли на прогулку.

— Ром, пожалуйста… — проблеял Антон совсем как Бяша, — Расскажи, что случилось. Что… Что я сделал?

И Рома рассказал всё: про ревущую навзрыд Олю, про данное ей обещание, про путь сюда, путь сквозь сугробы, валежник и деревья. Он отчего-то сделался предельно честным — возможно, ему хотелось быть честным хотя бы сейчас — и вывалил на бедного Антона все злоключения этого утра — и свои, и Лёликовы.

Тот бледнел, краснел и зеленел на глазах; понимал, что он сделал, грыз себя виной. Ромка его понимал: брось он малую сестру одну, доведи её до слез — и он бы себе никогда не простил.

По чести и по Кодексу он должен был зарядить Тохе в рожу и в «солнышко», так сильно, чтобы костяшки потом болели. Бросать несмышленую малышню одну, заставлять её волноваться о себе, о старшем, о защитнике — да разве много в этом было пацанской чести?

Он должен был тукнуть его для профилактики. Он обязан был — но он не мог.

Не хотел.

— Не ссы, братка, всё на мази, — вместо этого сказал он и схватил опешившего Антона за руку; схватил крепко, так, чтобы не вырвался — один раз Рома его уже упустил и повторять ошибок не собирался, — Пойдем обратно в посёлок, а?

Антон ничего не сказал; он потрясенно смотрел на их руки, но не вырывался. Покорно пошёл прочь от странной полянки вслед за Ромкой. Было видно, что в лесу он совершенно не ориентировался — и как только добрел до поляны, про которую и Рома-то не знал?

До края поселка они по ощущениям добрались вдвое быстрее, чем до той лужайки, словно подгоняемые в спину кем-то невидимым.

— Ром, а… — вдруг подал голос Антоха, кивком указывая на их переплетенные руки.

— Не отпущу. — Отрезал Рома, ещё сильнее стискивая ладонь Тохи. — Я уже по лесу набегался, блять. Сейчас отпущу, а ты хоп — и опять с кедрами сосаться. А мне что делать? Опять за тобой в ебеня мчать?

Антон пристыженно замолк, а Ромка довольно ухмыльнулся — вот так вот, будет он ему ещё указывать, белоручка.

Все в той же напряжённой тишине они дошли до Роминого дома. Оля словно ждала их: она висела на подоконнике, носом почти что упираясь в стекло. Ромка бойко отсалютовал ей — как будто честь отдал. Лицо малой озарила яркая счастливая улыбка, и она сорвалась с места.

Он открыл тераску и не успел даже зайти внутрь, как на него накинулась Лёлик. Она опять плакала, но на этот раз не печально и навзрыд, а счастливо и тихо — будто до сих пор не верила, что у Ромки получилось.

— Оля! — Вдруг встрепенулся Антон, оторвал малую от Ромы и сам обнял — крепко-крепко. — Оля, прости! Прости меня!

— Я ж обещал, что всё по красоте будет, Лёль, — самодовольно улыбнулся Ромка, прерывая эти телячьи нежности, — А ты не верила.

— Верила! — Яро крикнула девочка, не отлипая от брата. — Я просто за вас боялась! За вас обоих!

Рома оперся о дверной косяк, вполглаза наблюдая, как Антон помогает сестре застегнуть куртку и надеть фирмовые сапожки. Вспомнил, как сам застегивал Антохину куртку как несмышленышу и опять покраснел как девка.

В свои невеселые мысли он уйти не успел: Антон разогнулся, поднял с пола варежки, аккуратно положил их на стол и схватил Олю за руку. Ромка намёк понял и оторвался от косяка, выходя на улицу.

Всей гурьбой они вывалились во двор, и Ромка в очередной раз потянулся закрывать дверь. Этот дом не видел такого светопредставления года два точно. Он закрылся, дёрнул пару раз за ручку и двинул к калитке.

Обернулся.

Петровы стояли на месте и смотрели на него с немым вопросом в глазах. Так, плечом к плечу, они были словно один человек, раздленный на двое.

Они даже голову наклонили абсолютно одинаково.

— Че пырите? — Спросил Ромка, на ходу убирая ключи во внутренний карман на пуговице. — Погнали до дома вас доведу, а то вы бедовые.

Он довёл их до дома, до самого порожка, и уже развернулся, собрался уходить, но тут Антон схватил его за запястье. Остановил.

Лёлик уже убежала куда-то внутрь, и они с Антоном остались стоять вдвоём. Смотрели друг другу в глаза и молчали, хотя сказать надо было много чего.

У Ромы в голове вертелось много вопросов, но он не задал ни один из них.

Что с тобой происходит, Тох? Почему ты убежал в лес? Зачем остановил меня? Почему молчишь?

Он хотел спросить так много всего, но трусливо молчал, сам не понимая, чего боится.

Первым тишину нарушил Антон. Он передернул плечами и решительно посмотрел на Рому. За линзами его глаза выглядели бездонными — как озеро, на которое Ромка с Бяшей каждое лето ходили рыбачить.

Он подумал, что этим летом надо взять с собой Антоху и Лёлика.

— Зайди, Ром. Хоть чая попей, а то ты с нами носился… — Антон явно заметил сомнение в выражении Роминого лица и добавил: — Мама пирожков напекла вчера…

— Ну раз пирожки, — хмыкнул Рома и уверенно перешагнул через порог.

В конце коридора показалась довольная мордашка Оли. Она показала Ромке «класс» и довольно хихикнула.

— Иди наверх, Оль, — Антон забрал у Ромы его кожанку и повесил на крючок, — Мы сейчас заварим чай и придём, хорошо?

Ромка скинул валенки, аккуратно примостил их у стены и пошёл за Тохой вглубь дома. Кухня у них была большая, симпатичная; Ромка в своих потертых спортивках и рабочей старой кофте не вписывался сюда.

По просьбе Антона он достал из навесного шкафчика три красивых, явно гостевых, чашки и большую расписную тарелку и по-хозяйски уселся на стул.

— Ром, спасибо. — Вдруг тихо сказал Тоха, накладывая пирожки на тарелку; Рома сначала даже не понял, думал, ему послышалось. — Ты мне жизнь спас.

— Скажешь тоже, Антох. — Твёрдо произнес он. — Так каждый пацан бы сделал. Не по чести это, брат, людей в такой беде кидать. Да и малой я пообещал — кто я был бы, если б уговор не выполнил? Шавка помойная?

— Не спорь, — отрезал Тоха, — Если бы не ты, я бы замёрз там.

Рома смущенно отмахнулся. Спас, не спас — какая тут теперь разница? Он сделал так, как учил его отец — помог тому, кто нуждался в его, Ромкиной, помощи.

— Забей, Тох, правда. Мы с тобой квиты — ты тогда перед ментом смолчал, а я сейчас за тобой попёр. Считай, должок тебе вернул.

Антон махнул на него рукой — сиди, мол, дурной, и мели чепуху. Ромка каким-то шестым чувством понял, что Тоха не успокоится — отчего-то тронул его этот момент.

— Ты теперь для Оли герой, — мягко признался Антон, и глянул на него с такой благодарностью, что у Ромы внутри что-то приятно заныло.

Это было приятно.

Он горделиво приосанился. Быть героем ему неожиданно очень понравилось.