— Боже, что это? — громко зевнув, невнятно произносит вошедший на кухню Шан Цинхуа и, недолго ещё рассматривая свежий выпуск газеты в чужих руках, принимается искать свою любимую кружку, чтобы заварить в ней кофе. Протирая слипшиеся веки, он думает лишь о том, как бы вовремя дописать главу нового романа и снова свалиться в сон, пропасть в плену мягких подушек и одеяла.
Впервые проснулся так рано, чёрт.
— Пресса, — бросает в ответ Мобэй Цзюнь, в это время жадно и быстро испепеляющий взглядом печатные рядки. Холодная синева глаз становится совсем бледной, приобретает оттенок льда. Видимо, уж слишком сосредоточен. Как и всегда. Работа у него такая.
— Макулатура, — фыркает на это Цинхуа и слегка морщит нос, учуяв этот противный запах газетных страниц. Напруживается и мелко дрожит от резких звуков переворачивания листов, от тихого, но такого надоедливого шуршания. Всеми своими фибрами показывает, насколько хочет избавиться от этой бесполезной бумаги: вышвырнуть её в окно, сжечь, изничтожить, утилизировать. Да что угодно.
Лишь бы этого больше не было в их доме.
Мобэй лишь пожимает плечами, с неким непониманием покосившись на того, и продолжает чтение. Далее по списку стоят политические интрижки, экономика и спорт. Какие-то интервью ещё и километровые колонки с нелепыми советами. После них культура и… не так важно. Последнее можно пропустить.
Времени остаётся критически мало. Он успевает лишь кофе допить.
И будто по щелчку пальцев исчезает, оставив напоследок короткий поцелуй у Цинхуа на губах.
А ещё газету на обеденном столе, на которую Шан Цинхуа ещё очень много часов не обращает внимания. Скитается по пустой квартире, как неприкаянная душа, делает обход своих владений. И успокаивается потом, садясь за рабочий стол, включая ноутбук и готовясь к несколькочасовому марафону писательских мучений. Как же это ещё назвать. Он просто сидит и печатает, пялится в экран, иногда на пустые страницы, иногда на незаконченное предложение, думает, чего бы ещё добавить, какой бы воды в текст долить. Точнее даже не думает — голову себе ломает.
Причем так интенсивно, что вскоре и вовсе застрелиться хочется.
Но вместо этого он под сопровождение хруста собственных костей движется вновь на кухню. Хватает наполовину пустую пачку печенья, заливает вторую порцию кофе в ту же кружку с нарисованной на ней огромной снежинкой и держит курс на выход, прямиком в маленький рабочий кабинет Мобэй Цзюня, рядом с их общей спальней. Куда обычно переселяется после его ухода, дабы окунуться в здешний особый уют и сосредоточиться на своей писанине.
В этот раз надо двадцать страниц ещё родить, если не все пятьдесят.
Цинхуа тяжело вздыхает и тормозит возле лежащей на столе газеты, серые страницы которой невыносимо сильно контрастируют с белоснежным оттенком скатерти. Лежит, бедняга, одиноко. Вот и пройти мимо неё невозможно, какой бы противной она не казалась.
Опустив ладонь, дабы ощупать бумагу, Шан Цинхуа проводит вдоль неё самыми кончиками пальцев, словно боится порезаться, и хмыкает про себя. Листы, хоть и темнее в разы, не очень-то отличаются от книжных. Разве что качеством.
Ещё секунда, и он приземляется на стул, разложив на кухонном столе все свои запасы и оставляя их же без особого внимания. Его мысли почему-то пленяет макулатура, особой симпатии к которой юноша не проявлял никогда. За всю свою жизнь. Даже когда маленьким ребёнком просил родителей опубликовать его стихи в новом выпуске и писал лишь для этого, пока не вырос. И стоит только этому воспоминанию вновь всплыть на поверхность сознания, как его губ касается улыбка.
Такую искреннюю, внезапную и крайне тёплую улыбку обычно любит сцеловывать Мобэй с самых уголков его рта. Вспоминая и об этом, Цинхуа лишь прикусывает губу, продолжая пальцами теребить страницы, пачкаясь в крайне некачественных чернилах. Юноша разворачивает эту газету, наплевав уж на все свои дела, и глазами пробегается вдоль некоторых строк, словно ищет что-то. Читает одни истории полностью, другие отбрасывает в сторону, громко смеётся с некоторых, а после и до привычного кроссворда на последней странице добирается. Перечитав пару вопросов, он с огоньком азарта в глазах вытаскивает из своих волос карандаш, удерживающий до этого пучок, что был небрежно завязан этим утром, тем самым позволив волосам упасть на плечи, а затем и на лицо.
Его нашла работа немного интереснее.
Шан Цинхуа перебирает все возможные варианты слов у себя в голове, максимально напружив мозг, проверяет количество клеточек, сверяет с ними количество букв и только тогда записывает ответ. А позже оказывается, что он ошибся, когда одно слово по вертикали не налазит на другое. То, что по горизонтали. И тогда несчастная газетная бумага познаёт силу ярости этого писателя. Он буквально таранит страницу ластиком до тех пор, пока не стирает его до конца. А после, наплевав на сей инцидент, принимается писать одно слово поверх другого в жалкой попытке исправить. Вскоре кроссворд превращается в какое-то текстовое месиво. Похуже будет даже его романов. Издалека видно.
Цинхуа не умеет решать подобные головоломки. Увы.
Секундная стрелка резкими рывками проходит уже, наверное, тысячный круг, и звук её громких шагов доносится до заработавшегося или вернее замечтавшегося юноши только сейчас. Он лишь вновь вздыхает и одним глотком прощается с остатками кофе. Что уже говорить о печенье. Отцепившаяся от газеты, словно пиявка, что вдоволь напилась чужой крови, рука с шорохом ощупывает упаковку, но находит там только жалкие крошки.
Опять увлёкся.
Цинхуа смотрит на часы, стук стрелок которых отдаётся громким эхом в ушах, и нервно сглатывает подступивший к горлу комок. Уже семь вечера. А у него даже половины главы не написано. Уже среда. А выложить в сеть её надо в пятницу. Плохо дело.
Опять будет до ночи сидеть и, взывая к небесам, строчить со скоростью света, стирая пальцы в кровь.
Но даже это почему-то не служит должным мотивационным пинком под задницу. Он не поднимается с места. Смотрит вместо этого то на газету перед собой, то на входную дверь и предаётся размышлениям намного важнее подобной ерунды. По его личным критериям, конечно же.
Мобэй вернётся сегодня раньше или как обычно?
И не успевает он дать себе мысленный ответ на этот вопрос, как дверь внезапно открывается, и на него вскоре с укором строго смотрят, потому что, бессовестный лентяй, забыл утром на замок закрыть, небось снова над своей писаниной весь день трясся, от экрана ноутбука глаз не отрывая. Только вот сказать этого всего, как и выразить своё негодование, Мобэй Цзюню не удаётся. Ему на шею в тот же миг вешается это улыбчивое чудо.
— Я соскучился, — шепчет тому на ухо Шан Цинхуа и, услышав чуть позже тяжелый вздох, возвращает утренний поцелуй, коротко и со всей нежностью касаясь своими губами чужих.
— Видно, — отвечает Мобэй, поглаживая внезапно навалившегося на него всем своим телом и весом Цинхуа, едва касаясь его спины кончиками пальцев, задевая иногда складки на поношенной футболке, что на пару размеров больше её хозяина. Цинхуа ведь никогда не думает, что именно хватать утром и цеплять на себя. Берёт первую попавшуюся вещь, и часто потом Мобэй видит его в своей одежде. Прямо как сейчас.
— Устал? — неловко отстранившись, так же тихо спрашивает Шан Цинхуа и преданно смотрит тому в глаза, будто от ответа на этот вопрос зависит вся его жизнь. И эта ночь в особенности.
— Нет. Ещё работа есть, — произносит Мобэй Цзюнь, похлопав теперь свою сумку, набитую до самого верха всякими бумагами, которые до следующего утра, видимо, нужно перечитать все до единой, а некоторые дополнить или же подписать.
— Я сделаю кофе, — кивая, говорит Цинхуа и отпускает своего занятого мужчину в его рабочее логово, а сам же разворачивается и вновь неспешными шагами движется на кухню, чтобы выполнить своё обещание. Или вернее уже целую обязанность.
Словно приступая к какому-то ритуалу, он ставит чайник на плиту, вновь ищет по всей кухне заварку любимого турецкого кофе и корицу, забыв куда всунул это всё с утра. Правда не сильно беспокоится и суетится. Всё равно же находит. А после заливает кипяток в свою многострадальную, недавно помытую, кружку, на дне которой покоятся две ложки заварки и миниатюрная горка корицы. В лицо сразу же ударяет поток горячего пара и крышесносный запах кофе со сладкими нотками пряностей. Довольный своей работой и в отдельности красивой густой пенкой Шан Цинхуа выплывает с помещения кухни, слабо улыбаясь, стучит в дверь единственного на всю обширную квартиру кабинета и ставит чашку рядом с правой рукой уже с головой погружённого в работу Мобэй Цзюня. Смотря на его нахмуренные брови и застывшее в мышцах напряжение, не сдерживается — инстинктивно тянется к нему и, чуть склонившись, целует в висок, аккуратно укладывая ему за ухо явно мешающую и этим раздражающую прядь длинных волос.
В ответ на свою нежность слышит такое же искреннее «спасибо», что в исполнении этого низкого, чуть хриплого голоса звучит, словно самое прекрасное признание в любви, о котором можно лишь мечтать. Лучшая из наград. Цинхуа опять лишь кивает и, прихватив свой ноутбук, удаляется в спальню, где секундой позже начинает активно дебоширить на просторах своего романа, прикусив язык да раскинувшись на целой кровати.
Настолько увлекается, что лишь спустя двадцать шесть страниц замечает, как с соседней комнаты, где осел Мобэй, доносятся звуки музыки. Вкусы у него специфические, конечно же: предпочитает в большинстве своём тяжелый металл. И своему выбору никогда не изменяет, регулярно обновляя плейлист и пополняя его новыми произведениями, чтобы скучно не было. Каждый день что-то новое, как говорится. Сегодня, например, его рабочую атмосферу поддерживает что-то из репертуара Rammstein, насколько смог расслышать Цинхуа, вжавшись ухом в стенку.
— Мой король, сделай громче! — восклицает он, откидываясь обратно на подушки и не беспокоясь о здравии своего слуха, который в последствии такой просьбы мог знатно пострадать, но ни капли не жалеет, чуть позже чётко различая каждое слово и ритм, — ему впервые нравится этот громкий набор резкости.
Мобэй Цзюнь лишь усмехается и повинуется прихоти своей королевы, перебирая документы один за другим, рассматривая некоторые чертежи. Он чертовски занят — даже верхнюю одежду с плеч не стянул! — и только для Шан Цинхуа способен отвлечься.
Это вошло уже в привычку. Дарить ему каждый взгляд, целовать, даже когда чертовски горько, отдавать самого себя до последнего. Ежедневно, все двадцать четыре часа в сутки. Утром сквозь сонливость и спешку или же вечером в омуте усталости, ночью в тёплых объятиях друг друга.