Магнолия

      Поместье маршала Гу не отличалось особым богатством: здесь не было на что посмотреть. Даже сад больше походил на маленькое пустынное поле боя, чем наполненный жизнью оазис, искрящийся нежным весенним цветом, что оставлял за собой долг спасать от скуки, навеянной до чёртиков дотошными и сухими военными разговорами, которые крутились возле этого места бешеным вихрем каждую секунду. Казалось, даже стены и каменная плитка, укрывающая тропинку под ногами, вот-вот заговорят старыми солдатскими голосами. И никакой контраст не смог бы смыть эту скукоту, даже если бы он вообще существовал.

      На небольшой площади, которая называлась садом и использовалась зачастую, как площадка для тренировок, росло лишь несколько стареньких слив, что усыпали каждый год крышу дома щедрым цветом и приносили небольшой урожай. Из каждого дерева можно было насобирать по две полные корзины круглобоких плодов, налитых сладким вкусом и ярким цветом. Они несомненно радовали глаз и приносили пользу, хоть даже и цветки, и сами сливы обладали довольно скромными размерами да сразу же опадали, успев только один день от силы понежиться под ласковым теплом весеннего солнца.

      Чего не скажешь об изогнутой, словно дикий бонсай, магнолии, расположившейся в неприметном уголке. Её крепкие голые ветви раскинулись широко во все стороны света, указывая невзначай, что вся земля, покуда достаёт её корень, принадлежит только ей и никакому другому сорняку. Она укрывалась пышным цветом, только когда сама того хотела — раз в два года, как минимум. Всё остальное время пышная магнолия сверкала темнотой своей коры и походила больше на устрашающее мёртвое дерево, которое и в дрова превратить не жаль, лишь бы по ночам в окна не стучало и сухими ветками не трещало, нагнетая атмосферу вокруг себя.

      Эта магнолия, каждый раз когда попадалась Чан Гэну на глаза, почему-то напоминала ему Гу Юня, на земле которого имела честь расти. Такая же простая, искренняя, однако другим кажется надменной да возомнившей из себя слишком многое обыкновенной древесиной, возможно, даже пустой, дряхлой и совсем испорченной. Но, конечно же, она совсем не такая, как в рассказах, что насочиняли другие.

      Она красивая. Её ветки всегда были прочными, и в них нет ни единого намёка на слабость или ту же старую немощность. Несмотря на свой возраст, эта магнолия будет способна держаться за свою землю корнями ещё много лет.

      Чан Гэн часто отдыхал, расположившись на её разлогих ветках с охапкой разных книг в руках, будто в прохладном помещении библиотеки не так уж удобно читать древние трактаты, как под палящим солнцем в объятиях твёрдых и временами острых веток. Там мало кто мог его потревожить, помешать уединению: Гэ Пансяо и Цао Нянцзы боялись приближаться к старому дереву, приходя в ужас от одного только его страшного вида, а Гу Юнь, казалось, и не знал вовсе, что в его саду растёт что-то, кроме трёх миниатюрных слив. Поэтому в дальнем уголке этого сада чаще всего царила тишина и покой, прогоняя навязчивые мысли и позволяя ветвям магнолии мелодично стучать друг о друга в ритм неизвестной никому музыки напористого ветра.

      Юноша собирался вновь просто отдохнуть, без книг даже и без оружия, плавно шагая заученными наизусть путями и рассматривая лепестки под своими ногами. Его взгляд небрежно цеплялся за маленькие очертания на земле, вырисовывая в сознании картину уже распустившихся цветов, и мгновенно метнулся в сторону магнолии, которая в этот раз была укрыта огромным белоснежным одеялом, а не привычной аурой одинокой гордыни. Казалось, изогнутые ветки, усыпанные множеством элегантных бутонов, каждый из которых повторял мягкие очертания женского тела, покачивались в такт гармоничных движений воображаемых танцовщиц, что кружились на месте в своих нежно-белых одеяниях.

      Но они двигались далеко не по своей доброй воле. Издалека было видно, что среди цветов на толстой ветке, приклоненной параллельно земле, восседал мужчина, время от времени покачиваясь да балуясь с красотой магнолии, словно маленький ребёнок.

      — Ифу? — выпалил вслух Чан Гэн, неспешно приближаясь к дереву и всё более отчётливо выделяя из кучи белых цветков очертания неугомонного Гу Юня, который подобными пустяками должен был заниматься в последнюю очередь, уделяя вместо этого должное внимание куче неотложных дел.

      — Ваше Высочество? — бросив взгляд через плечо, улыбнулся тот пришедшему в ответ и неожиданно отклонился назад, заставив чужие зрачки, внимательно наблюдающие за ним, моментально расшириться.

      — Ифу! — резко вскрикнул Чан Гэн и в один миг сократил оставшееся расстояние до жалких миллиметров, напрягшись всем телом и подняв руки, готовясь поймать Аньдинхоу или хотя бы смягчить его падение. Но вместо этого на его раскрытую ладонь упал лишь монокль Люли Цзинь, что рисковал разбиться в тысячу мелких осколков, только коснувшись земли.

      Сам Гу Юнь умело цеплялся за ветку ногами, согнув их в коленях и обеспечив себе тем самым более-менее устойчивое положение. Словно какой-то опоссум. От такого внезапного переворота у него лишь слабо закружилась голова, однако он не спешил заносить руку, чтобы помассировать виски, поскольку очень неожиданно для себя заметил, что губами может коснуться чужого лба, оставить там невесомый поцелуй, пропитанный заботой. И его тысячей стрел пронзило желание сделать это сию минуту.

      — Что ты творишь? — хмуро спросил после затяжного перерыва на неловкое молчание Чан Гэн и свёл брови на переносице, терпеливо наблюдая, как чужой взгляд прожигает в нём огромную дыру.

      — Думаю, просто думаю, — сглотнув, сказал Гу Юнь и скрестил руки на груди, не особо спеша возвращаться к своему исходному положению, вести беседу в котором было вообще-то в разы удобнее. — И вспоминаю. Например, времена, когда мы жили мирной оседлой жизнью в Яньхуэй с Шэнь И под одной крышей, и он то и дело повторял, что я должен «поставить себя на чужое место и проникнуться человеческим пониманием, сочувствием, а не прятаться за маской вечного ребячества». Умеет только свои советы везде совать. Будто я действительно способен на это!

      — А разве нет? — вслушиваясь в каждое слово Аньдинхоу, вопросом подытожил Чан Гэн, рассматривая чужой монокль с невероятно тонким переливающимся невидимой радугой при попадании на него солнечных лучей стеклом, и эмоции на его лице вновь свелись к единственному спокойствию, застывшему на ресницах и нежной коже неморгающих век.

      — Я не знаю… — тихо признался маршал Гу, опустив взгляд и спешно осматривая черты лица юноши, пребывающего пред ним настолько близко, и продолжил философствовать с естественным упорством, словно впервые напился до состояния полной искренности. Только вот, дело в том, что он сегодня ни капли в рот не взял. Даже для храбрости. Просто говорил, как и когда-то, не особо задумываясь услышат его или нет. Валял дурака, лениво моргая.

      Неужели Шилю вернулся? Неужели это его слова — спутанные и бессмысленные? Или это всё тот же молодой Аньдинхоу, с пятнадцати лет проливающий не вино, а вражескую кровь на поле боя? Его голос был спокойным и в нём мелькали нотки весёлой горечи. Словно мужчина смеялся над самим собой. Но ему и не оставалось ничего иного.

      — На чьём месте я только не бывал: на месте воина, на месте человека, на которого возлагают кучу надежд, на месте человека, властвующего огромной силой, способной уничтожить, подчинить, объединить или спасти. Но никогда — на месте ребёнка, сына и того же отца, — продолжал он, выдыхая холод из своих лёгких и инстинктивно желая превратить его в тепло, хватая ноздрями нужное количество воздуха и вновь отпуская его. — Я не знаю, кого должен понимать, о ком заботиться, а кого лишить жизни. Я слеп и глух, доверяясь только своему сознанию, что с помощью бесстрастного сердца работает и шумит шестерёнками, словно у машины, которую заставляет двигаться цзылюцзинь. А что же заставляет двигаться меня, если не машинное топливо и не человеческие чувства? На чьём же месте я должен быть? Где и когда?

      — На своём. Здесь и сейчас, — последовал краткий ответ Чан Гэна, и их взгляды пересеклись, отражаясь в памяти друг друга. Как и бутоны на ветках старой магнолии, что опадут уже завтра, оставив по себе лишь ковёр лепестков на земле, и воспоминания, которые вновь спрячутся глубоко в самом сердце, зашивая его раны.