Венок

Солнце уже плавно уплывало в закат, опускаясь с необъятных высот осеннего неба прямо во владения густых трав. Колоски пшеницы слабо прогибались под напором свободного ветра, разгулявшегося на просторах широкого поля, но, предчувствуя быстрый уход горячих лучей, невольно тянулись выше, забавно пошатываясь. А цветы лишь прятались меж их тонкими стеблями, словно малые дети, временами выглядывая и улыбаясь своими яркими лепестками.

Был слышен лишь свист ветра и звонкое перешёптывание насекомых где-то в траве — все остальные звуки оставались вне внимания и внутреннего покоя Шибусавы. Спрятав руки в рукавах большого шерстяного свитера и поглаживая пальцами узоры на нём, он смотрел далеко вперёд, и, казалось, впервые за всю жизнь его не съедала смертная скука. Наоборот даже, хотелось просидеть здесь и сейчас целую вечность или хотя бы до позднего вечера. Лишь бы подольше, положив голову на чужое плечо, из полуприкрытых век наблюдать за движением колосков, что вдалеке сливались с линией горизонта.

Было совсем тихо, и даже сердце Достоевского не билось столь чётко и выразительно, как обычно. Лишь страницы старого сборника поэзии в его руках шуршали, время от времени оставляя на тонких пальцах пару свежих, едва заметных порезов. Он не думал ни о чём лишнем — только наслаждался литературой и благодатным уединением. Ведь среди буйных полевых трав, кроме них, не было никого. Разве что, оставшиеся ромашки и васильки напоминали живых. Но только напоминали и не более того.

Лениво моргнув, Тацухико зашевелился в тщетной попытке чуть сбавить неприятное онемение в шее, пояснице и ногах, да недовольно выдохнул, когда пришлось окончательно оторваться от пригретого щекой местечка на чужом плече, отвлекаясь от очередного короткого стиха в книжке Фёдора и потягиваясь на месте с хрустом собственных костей; протянув руки к самому небу и пригнувшись после к земле, подобно тем пшеничным колосьям.

С его плеча соскользнула пышная аккуратная коса, из которой стараниями ветерка выбилось лишь несколько белоснежных прядей. Волосы смешно путались в ресницах и щекотали кончик носа, но это скорее забавляло, чем раздражало. Тацу зажмурился, кончиками пальцев убирая локоны за ухо, и мгновением позже, вновь отворив глаза, взглянул на безмятежную фигуру рядом.

Расслабленно опустив плечи, Фёдор продолжал листать книгу и даже капли своего внимания не уделил состоянию собственной причёски. Ему было абсолютно безразлично, куда и как хотят лечь его волосы — пусть в клубок хоть спутаются. Он и глазом не моргнул, когда непослушные пряди закрыли половину лица. Лишь смахнул одним движением руки и продолжил чтение. И всё равно, что через пару минут придётся сделать то же самое.

Шибусава опустил руки на колени и внезапно нащупал кончиками пальцев что-то непривычно нежное, чем оказались лепестки маленькой ромашки. Тихо усмехнувшись, он преклонился над малюткой и аккуратно сорвал её, взглядом пытаясь отыскать ещё одну, если не такую же самую, то хотя бы немного похожую.

И мгновением позже полностью утонул в поисках полевых цветов. Не только ромашек — соцветий мимозы, например, или даже зверобоя. Блуждая за спиной Достоевского, он сумел отыскать далеко не одно интересное растение и позже вернулся к месту на земле, которое пригрел себе сам, уже с немалым оберемком цветов, наполняющих воздух вокруг своим свежим с нотками пряной горечи запахом. Зелёное покрывало легло на его колени, вмиг обращая всё внимание на себя.

А пальцы Шибусавы, с длинными ногтями, пока что не накрашенными привычным ему чёрным цветом, начали в тот же миг из гущи собранных трав выбирать нужные стебли и сплетать их в единое целое. Сначала ту самую ромашку, потом зверобой, мимозу с её ярко жёлтыми миниатюрными цветками, небольшой колосок пшеницы для разнообразия, ещё синий василёк, незабудку и снова ромашку. Таким нехитрым образом совсем скоро стебельки разных растений в его ловких руках выстроились в аккуратный круг, своим видом больше напоминающий корону.

Подушечками пальцев вновь едва коснувшись той самой ромашки, Тацухико поднял взгляд на всё такого же ужасно сосредоточенного Фёдора. Оставшиеся цветы бесшумно упали на землю, когда он привстал на колени и, разгладив чужие тёмные волосы, бережно опустил поверх них венок.

— Что это? — в то же время дочитав последнюю страничку и захлопнув книжку, тихо спросил Фёдор и поднёс руку, чтобы ощупать... нежные лепестки и листья на своей голове.

— Венок, — незамедлительно ответил Тацу, поправляя своё творение, и положил поверх чужих пальцев свои, поглаживая костяшки.

— Красивый? — снова вопрошал Достоевский и, отложив книгу в сторону, обернулся к тому лицом, заглядывая в глубину рубиновых глаз напротив. Первые две пуговицы его длинной льняной рубашки были не застёгнуты, позволяя острым уголкам воротника свободно разойтись в стороны. Волосы темнее ночи впервые за день покорно лежали, как положено, а венок из светлых полевых цветов создавал красивый контраст, делая из его особы едва ли не небесного правителя. Хотя все и так знают, что он — сам бог на земле. Напомнить не будет лишним.

— Наверное, — слабо пожав плечами, хмыкнул в ответ Шибусава и сел обратно на ковёр из трав, всё ещё не отпуская чужую руку. Он тоже не смог спрятать взгляд. Чужие глаза казались сегодня немного другими — на тон светлее. В них скорее отражались тусклые краски лаванды, в которых отбилась картина сегодняшнего заката, чем холодный отблеск драгоценного камня. Простота тоже может очаровывать. И никакие сравнения здесь не помогут.

— Тебе нравится? — не прекращал Достоевский, пододвигаясь ближе, и укладывал того к себе на колени вместо дешёвой книжки. Поглаживая его по голове, он игрался с пушистыми мягкими волосами и пробовал на ощупь рельеф объёмной косы, будто впервые, в самом конце наматывая короткий хвостик на указательный палец и улыбаясь одними лишь уголками губ.

— Я никогда не мог ответить тебе "нет". И этот раз не будет особенным, — коротко выдохнув да прикрыв глаза, произнёс Шибусава и обвил руками его талию, удобно устроившись в чужом личном пространстве, прижимаясь ближе. Подушечками пальцев на его спине он рисовал незамысловатые узоры, разглаживая помятую ткань, и невидимыми чернилами там же написал, что любит. Всем сердцем, что многие годы терпело усталость и невыносимую скуку, быть может, даже тоску. Это мгновение, запах трав, прохладное тепло сентября и своё божество, коронованное его же стараниями средь колосков золотистой пшеницы. И лучше быть не может.