Краски на щеках

      У Чэн Цяня на щеках всегда цветут и засыхают краски. Он рисует часто до той степени, что холсты уже некуда девать: в небольшой квартире ими и без того каждый угол забит. Как подарок, вместо очередного старого полотна поросшего невидимым мхом известных лишь ему чувств и воспоминаний, в руки друзьям каждый раз отправляется что-то особенное, нарисованное с мыслью о них. А продавать рука не поднимается. Ведь как это вообще продавать неотъемлемую деталь, без которой механизм взрослого творца и маленького мечтательного ребёнка прекратит своё существование навсегда?

      Каждый набросок карандашом и каждый из бесчисленного количества мазков поверх него. Короткие взмахи кисти в руках мастера, создающие разнообразием смешанных цветов новые картины. Пейзажи с запечатанными в них частицами живой души, такой же временами холодной и отдалённой ото всех мирских забот. Маленькие фрагменты его самого, запрятанные в самом сердце и заставляющие его биться.

      Он рисует очень красиво, даже не задумываясь об этом особо. С невиданной страстью и вдохновением. Но художником называть самого себя всё никак не научится. Говорит, что художники — это те, кто следует по безграничному пути творчества, так или иначе, ступая уже протоптанными чужими стопами дорогами. В мире нет ничего нового. Велосипед снова изобретать не приходится, если можно взять уже существующий. Так и в искусстве. Что-то берут за основу, новый фундамент, из чего-то делают колоны в собственном храме вдохновения, чем-то балуют свою музу. Выросшие из семени их усердного труда яркие цветы после первого же благословенного творческим началом дождя, словно фениксы нового поколения, всем радуют глаз, возродившись оригинальностью из учений прошлого. И потом совсем незнакомые ранее имена с гордой приставкой «художник» звучат по всему земному полушарию, подобно небесному грому.

      А он не такой совсем. Его зовут просто Чэн Цянь. И единственные цветы, о которых ему всё ещё хочется заботиться, время от времени отвлекаясь от очередного рисунка и любуясь их снежной чистотой, — это белые орхидеи на подоконнике, что однажды в огромном причудливом керамическом горшке принёс Янь Чжэнмин, неловко пытаясь объяснить почему и зачем. Не имеет значения, в честь чего такой подарок, с какой целью. Важно только то, что лепестки этих орхидей, на первый взгляд, скучные и ничем не примечательные, — вылитое совершенство, завершённая картина, полотно, которое даже взглядом кривым осквернить страшно. Произведение искусства, к которому можно стремиться хоть всю жизнь, но не удастся повторить в точности никогда.

      Чэн Цянь не любит много говорить — только наблюдать, как за веточками тех орхидей, покачивающимися под давлением мягких порывов ветра из приоткрытого окна. И слушать. Но не всех и не всегда. С мастерством Хань Мучуня рассказывать всякие байки поучительного характера, непонятно правдивые или нет, при первой же встрече, конечно, сравниться сможет не каждый, правда Хань Тань и Хань Юань очень стараются, наперебой делясь разными бесполезными сплетнями. Телефон юноши частенько разрывается от новых голосовых сообщений и звонков. Благо, хоть Ли Юнь даёт о себе знать пару раз в неделю и не морочит никому голову, спокойно занимаясь своими исследованиями да искрясь, словно бенгальский огонёк, на пороге очередного открытия и только. Да и тот не без греха, впрочем.

      А с Янь Чжэнмином им, казалось бы, и вовсе говорить не о чем. Хотя они и не говорят. Просто сидят в компании друг друга, работают вместе, пьют какой-то дешёвый чай с красками. В последний раз, когда Чжэнмин так удачно попутал чашки и ухватил, вместо своей, чужую, с торчащей оттуда кисточкой, Чэн Цянь на полном серьёзе поклялся себе завязывать с этой дурной привычкой, пусть и не смог сдержать беззлобной усмешки, созерцая развернувшийся перед ним спектакль.

      С Янь Чжэнмином — этим белым гордым павлином — почему-то и сложнее, и проще одновременно. Если Чэн Цяня можно сравнить с горами, что вслушиваются в шёпот ветра вокруг, будто непоколебимые стражники вечности, подпирающие своими высотами небо, то его только со снегом на их вершинах. Он либо сияет в спокойствии непорочной чистотой своего достоинства, либо катится лавиной неугодным на головы, сметая всех и вся на своём пути. Если долго о нём, таком живом и идеальном, думать, появляется слишком много вдохновения и сил. Хочется, не теряя времени, пробовать что-то новое: держать кисть под меньшим углом или вообще в другой руке, делать штрихи резче или наоборот намного мягче, проводить кистью неотрывные линии или оставлять асимметричные пятна. Портить выученную наизусть последовательность и снова создавать что-то абсолютно новое. Хочется рисковать.

      Янь Чжэнмин очень похож на те орхидеи, которые сам и принёс. Даже пахнет в точности как они. Нежно, едва ощутимо, с придыханием свежести. И его очень хочется нарисовать, пусть Чэн Цянь и не особо знает, что и как делать с портретами. Просто хочется смотреть на него очень долго и кистью выводить каждую прекрасную мелочь из его довершенного образа. Утончённый и в то же время мужественный овал лица, подбородок, шея и крепкие, всегда расправленные, будто крылья готовые к полёту, плечи. Ровный нос и румяные губы, опять украшенные тем дорогим прозрачным бальзамом с приторным привкусом сахарного сиропа, от чего язык вновь и вновь норовит его слизать. Сияющие глаза и чёткие брови. Красивые волосы, на ощупь словно шёлк. В них так и хочется вплести цветы. Хотя бы на картине.

      Чжэнмин замечает безмятежную улыбку, спрятавшуюся в уголках чужих губ, и желание отругать за несносную привычку оставлять первые мазки на собственных руках, так сказать, на пробу, а потом размазывать краску на своём лице, неаккуратно убирая мешающие пряди волос, внезапно исчезает. Он хватает опустевшие чашки, чтоб пойти на кухню и вымыть их, спрашивает, нужно ли сполоснуть какие-то кисти, хоть и не особо любит возиться с ними, и, лишь получив отрицательный взмах рукой, с чистой совестью отправляется хозяйничать на маленькой кухне. К удивлению, в этом месте, как и в целой квартире, в общем, достаточно чисто и уютно. Здесь всегда возникает желание остаться на обед, на лишних пару-тройку чашек чая, кофе или, быть может, чего-то покрепче в честь какого праздника и задержаться до позднего вечера. А потом и на маленьком диванчике в гостиной перекантоваться можно, лишь бы ещё и на завтрак попасть.

      Чэн Цянь, правда, готовит редко. Да и ест тоже, что является ещё одной причиной для ругательств гиперопекающего его Янь Чжэнмина, который суетится каждый раз и хозяйствует у него в гостях, словно у себя дома. Словно так и должно быть. Ибо так оно и было целую вечность с тех самых пор, когда они познакомились. С самого детства бегали к друг другу домашнее задание делать, а в итоге устраивали бой подушками, после которого проигравший всегда читал вслух какую-то книжку, пусть и по математике, перед сном. Лежать в обнимку на одной кровати и не хотеть просыпаться по утрам, отлипая от чужого тепла рядышком, тогда казалось обычным делом. Быть совсем близко и дарить свою искренность кажется естественным и необходимым до сих пор.

      Янь Чжэнмин вздыхает, думая, что бы этот несносный мальчишка без него делал, и несёт на небольшом круглом подносе в комнату ещё порцию чая на двоих. Оставляет на подоконнике его чашку, чуть испачканную не поддающимися мытью пятнами, а свою — точно такую же, из подаренного на день рождения парного набора, только чистую — оставляет на небольшом рабочем столе в сторонке. И смотрит. Не на мольберт и не на рисунок, а на художника, который мило морщит нос, когда его так называют или без спроса рассматривают незавершённую работу. Юноша не выдерживает и, цокая языком, пытается стереть засохшие пятна на чужой коже влажным полотенцем, из-за чего Чэн Цянь, смущённый внезапным вниманием со стороны старшего да ничуть не удивлённый его последующими действиями, чуть подаётся назад. Но из этих рук не так просто ускользнуть, к сожалению. Приходится терпеть отдающееся слабым жжением трение и тихо пыхтеть, отводя взгляд на почти законченное полотно.

      — Ну всё, всё. Дырку протрёшь, — перехватывая чужое запястье и плавно отстраняя его вместе со злополучным полотенцем на безопасное расстояние, мягко говорит Чэн Цянь. Сразу видно, что в хорошем настроении. — Я смою краску с мылом потом. Но сперва закончу кое-что важное.

      — Насколько важное? — как обычно спрашивает Янь Чжэнмин, скрестив руки на груди со строгим видом матери, неугомонное чадо которой вновь бессовестно запачкало своё милое личико, и склоняет голову набок, не разрывая зрительный контакт ни на секунду. Ему интересно. Всё, что связано с этим человеком, не может не быть интересным.

      Чэн Цянь удивляется, насколько он может быть упрямым и не замечать вокруг себя ничего кроме своей цели. Даже мелочей, которые этой целью и ответом на все его вопросы непосредственно и являются. Ведь никак иначе нельзя назвать полное игнорирование смотрящей на Чжэнмина из холста его собственной нарисованной копии. Пусть не столь идеально выглядящей, как оригинал, но, по крайней мере, весьма симпатичной в своём очаровании.

      Усмехнувшись, парень решает сдаться и, раз Янь Чжэнмин так захотел поиграться, позволить ему победить. Вновь взглянув на своё творение, он может лишь вздохнуть и поджать губы, с максимально умиротворённым, не вызывающим лишних подозрений видом размышляя над подходящим ответом. Ситуация весьма неловкая складывается. Сложно, будто в чувствах своих признаться. Хотя так оно и есть, чего душой кривить.

      — Для меня важнее всего, — честно отвечает Чэн Цянь и вновь смотрит в глаза напротив. Не бежит, пускай невидимое давление и толкает в пропасть. Он ведь никому подобного не говорил, воспринимая чувства, как должное, думая, что их нужно понимать и без слов. Иначе никак. Ибо в чём тогда смысл? И зачем было писать все те картины? Почему вдруг рука потянулась писать эту?

      — Что же это, маленькая медная монетка?

      Потому что причиной всему Янь Чжэнмин, что всё ещё не замечает ничего, кроме человека перед собой. Такого родного и незаменимого. К которому хочется бежать сломя голову, срываясь посреди ночи после беспокойного сна. Который не оттолкнёт и которому не всё равно. Чэн Цянь понимает, как никто другой. Без слов. Правда, с вагоном кипящих внутри чувств.

      Он не любит говорить. Только наблюдать с какой скоростью сменяются эмоции на чужом лице. И слушать биение сердец в тишине, отвлекаясь лишь на громкий стук секундной стрелки на старых часах, что когда-то принадлежали Тун Жу. Но сказать так и хочется, аккуратно разворачивая мольберт, чтобы было лучше видно. Одно слово на вес золота, вместо тысячи бессмысленных фраз. Один человек, которого так хочется любить.

      — Ты.