уилсон лежит и не может уснуть, а еще ему нечем заняться. он бы с радостью написал чарли, правда, но она уже спит, да еще и несколько часов как: третий час ночи на дворе, ну в самом деле. а ему нечем заняться. он вздыхает. рука сама собой тянется к телефону, и он набирает номер, который, к собственному разочарованию, выжжен у него в памяти каленым железом. лучше было бы забыть, стереть и заблокировать — ну, так, на всякий случай — но... а, впрочем, оправдание он придумает потом. вы ничего не понимаете просто, вот и все. ему нечем заняться, чарли спит, а на дворе все еще третий час ночи, но за сон максвелла он переживать не спешит — потерпит, может, еще и вспомнит, сколько раз нарушал его, уилсона, покой, ну, чтоб неповадно было. гудок. второй. третий. он всегда отвечает после третьего гудка.
— не спится?
голос максвелла не сонный. уилсон нарочито разочарованно вздыхает, на что в трубке слышится тихий смешок, но на вопрос не отвечает — обойдется.
— чем я могу помочь? - картер говорит иронично-вежливо, будто издеваясь, и уилсона уже тошнит, но он держится: кидать трубку, позвонив самому, — демонстрация слабости, а в отношении этого человека это просто-напросто непозволительно.
— расскажи мне что-нибудь.
пауза.
— что-нибудь?
— что угодно.
голос хиггсбери усталый, хриплый, как и, в принципе, сам уилсон, и даже дерзить ему сейчас не хочется. ударить максвелла по лицу — да, но язвить сил нет совершенно — он просто хочет спать, вот и все.
— ты когда-нибудь был в сан-франциско?
он начинает рассказывать. уилсон соврет, сказав, что удивлен, потому что это просто неправда — он ожидал этого, это было почти предсказуемо, и сам этот факт наполнял его почти физически ощутимым чувством триумфа. он контролирует ситуацию. хиггсбери расслабляется. краем уха он слушает максвелла, слушает про сан-франциско, про вокзал, про брата и его дочерей-близняшек, про мать и про фокусы, и, честно признаться, это оказывается интересным. он ненавидит голос максвелла, ненавидит тон — нарочито вежливый с очевидной насмешкой, ненавидит тембр и то, как он произносит слово "обожаемый", но ему становится спокойно. уютно даже, если откровенничать. он бы с радостью позвонил чарли, но, увы, приходится довольствоваться малым, ведь ее покой нарушать действительно не хочется — чарли заслужила отдых больше, чем кто-либо, больше, чем максвелл, и уж точно больше, чем он сам, но это по большому секрету, на самом деле уилсон персиваль хиггсбери заслуживает всего и вся, а жизнь, сволочь такая, даже малой части не дает. но сейчас ему уютно. он уже не слышит, о чем говорит картер, но это не так уж и важно: все равно он все врет — это ведь общеизвестный факт; ему, это, в принципе, и не надо было вовсе. просто фон, чтобы заснуть. современные технологии? мы уже об этом говорили: оправдания будут завтра, дайте моментом насладиться, боже, с вами ни вдохнуть ни выдохнуть; и вообще, хиггсбери уже спит: проявите уважение, ну. в это же время голос в трубке замолкает, вслушиваясь в тихое сопение по другой конец. возможно, он улыбается. возможно, он в кои-то веки по-настоящему радуется, возможно, у него где-то слева в груди разливается тепло, и, возможно, только возможно, он хотел бы, чтобы это повторилось еще раз, хотя бы раз — но, право, кто мы, чтобы судить? все это только возможно. и тем не менее... максвелл не бросает трубку.