Когда Гилберт помогает ему снять рубашку, мокрую от холодного липкого пота, Брейк с тихим шипением резко втягивает воздух между стиснутых зубов — ткань рубашки намертво присохла к ране, отделившись от неё лишь вместе с коркой запёкшейся крови. Зарксис касается пальцами липковатого тепла в области нижнего ребра, чувствуя, как оно, легко мазнув, остаётся на подушечках, и тянет ко рту. Металлический привкус царапает кончик языка, но Зарксис даже не морщится — привык.
Сидя на бортике чугунной ванны, пока она наполняется водой, и слыша, как гудят водопроводные трубы и дребезжит от напора кран, Брейк удостаивает взглядом лишь фигуру перед собой. Приходится до боли сощурить единственный глаз, чтобы состоящий из блёклых пятен силуэт приобрёл знакомые очертания. Гилберт склоняется к нему и Брейк воспроизводит в памяти черты его лица, силится представить выражение, в которое они складываются, когда глаза двоих оказываются друг напротив друга. Сочувствие, или быть может, жалость на грани с презрением?
Брейк неуютно съеживается, сводя острые плечи так, что сдавливает грудную клетку. Где-то там, слева, в области сердца чернеет Печать, и эти чернила не блекнут под действием времени. Брейк хотел бы порадоваться, что больше не увидит болезненного напоминания о прошлом, но стоит коснуться его пальцами, как подушечки моментально нащупывают чуть шероховатый, подобно шраму от старого ожога, контур.
Чужие пальцы орудуют над застёжкой его брюк. Гилберт с лёгкостью приподнимает Брейка, моментально вцепившегося пальцами в его плечи, за бёдра, чтобы стянуть с него последние предметы одежды, включая бельё. В другое время и при других обстоятельствах собственная нагота вряд-ли бы смутила и обезоружила Зарксиса до такой степени. Он никогда не думал, что однажды станет настолько немощен, что будет нуждаться в посторонней помощи не только в сражении, но и для того, чтобы просто принять ванну. По крайней мере, надеялся, что не доживёт до этого момента (и имел бы на то все шансы вчера вечером, если бы не Гилберт).
Забравшись, не без помощи Гилберта, в ванну, Брейк откидывается спиной на бортик и закрывает глаза, ожидая, когда тело наконец заберёт обратно своё растраченное тепло. Кровавую полосу под ребром язык не повернётся назвать серьёзной раной, но для ослабленного истощенного организма и эта смехотворная кровопотеря невосполнима. Несмотря на то, что сунуть в воду свои окоченевшие пальцы достаточно, чтобы ощутить, насколько она горячая, а влажный пар оседает каплями на лице, Брейка продолжает мелко трясти от озноба. Так, словно он всё ещё едет в промёрзшем насквозь салоне экипажа Рейнсвортов, стучащего колёсами по ухабистой загородной дороге, что кажется невыносимо длинной в полубреду, и единственное, что худо-бедно спасает от холода — сюртук Гилберта, заботливо накинутый на плечи поверх собственного (Гилберт, золотое сердце, запахивает края сюртука на Зарксисе плотнее, поднимает воротник, и Брейк в забытьи невольно жмётся ближе к живому источнику тепла).
Согреться удаётся довольно скоро. Гилберт мягко прижимает ладонь ко лбу Брейка, проверяя температуру, и дрожь в теле унимается сама собой, как по волшебству. Шум набирающейся воды обрывается тихим металлическим скрипом вентиля. Зарксис чувствует, как влажные пальцы прихватывают его за подбородок, заставляя поднять лицо, и касаются в том месте, где неприятно стянуло кожу, стирая следы засохшей на ней крови. Гилберт достаёт из его волос запутавшиеся в них тонкие шпильки — Шерон провозилась всё утро, укладывая в прическу неровно остриженные пряди, половина из которых давно выбилась из общей укладки, хаотично разметавшись во все стороны.
Вода из ковшика льётся на макушку, вместе с намокшими прядями стекает по лицу и шее и каплями струится дальше по плечам. Гилберт осторожно тянется рукой, очень несмело касаясь мокрой слипшейся чёлки. Брейк даже не дёргается машинально в сторону, как всякий раз, стоит чьей-то руке дотронуться до его волос или оказаться на уровне глаз, а лишь скорее по привычке закрывает левое веко, позволяя убрать волосы со своего лица. В некоторых местах пряди, обычно мягкие, с трудом отделяются одна от другой, будто склеенные. Пока Гилберт отмывает его волосы от пыли, земли и крови, зарываясь в них длинными пальцами, Брейк успевает почти задремать в своём полусидячем положении под действием бережных касаний. Он приходит в чувства лишь когда на голову вновь выливается тёплая вода, смывая пену.
Гилберт осторожничает, стараясь не потревожить ран Брейка, не задеть мочалкой ни единой ссадины на коже. Ощутив, как вместо грубого мочала печати на его груди касаются нежные пальцы, Брейк замирает и даже дышит неглубоко, поверхностно, боясь спугнуть их. Гилберт робко гладит по контуру циферблат, на котором давно истекло время Кевина Регнарда (забавно носить на теле вечное напоминание о том, что живёшь в долг, но в какой-то момент сил на самоиронию уже не осталось). Прикосновения обрываются слишком скоро, оставив фантомные ощущения на коже и что-то ещё, невысказанное, но теперь не имеющее значения.
Сонливость, едва отпустившая с дороги, вновь возвращается, наваливаясь тяжким грузом, и Брейк кладёт руку на бортик, а голову поверх руки. Пока он отмокает в ванной, Гилберт садится рядом, устроившись прямо на полу и запрокинув голову назад. В тишине чиркает спичка, раздаётся запах табачного дыма и усталый, полный облегчения вздох. У них обоих выдалась непростая ночь.
В прохладном помещении вода остывает слишком быстро, но руки Гилберта вновь возвращают Зарксиса в тепло, заворачивая в огромное махровое полотенце. Словно усталый ребёнок, Брейк роняет голову на его плечо, утыкаясь кончиком носа под расстёгнутый воротник рубашки, куда-то в основание шеи, и засыпает раньше, чем оказывается в собственной постели.