У Верлена бледные, выцветшие глаза бледно-голкього цвета, похожие на лёд на озере. Они скрывают настоящую бездну, затягивающую в свои ледяные воды без права на спасение. У него бледные, тонкие пальцы и худое лицо, словно он практически и не ел. Белоснежная кожа давно не видела солнца чуть больше, чем было необходимо для тренировки учеников. Потому что Поль совершенно не видел в этом смысла, в прогулках и прочем социальном взаимодействиях с другими. Его вполне устраивало быть добровольным узником подвалов Мафии. Уже навоевался досыта.

      Поль любил крепкий кофе, красное вино и своего брата, как он звал Чую, порой осведомляясь о его состоянии и успехах, и тогда лёгкая, мимолётная, как взмах крыла бабочки, улыбка касалась тонких бледных губ, часто искусанных. Такой улыбкой можно было вскрывать вены и захлёбываться не хуже, чем в глубине его глаз цвета родниковой воды. А Верлен лишь перебирал страницы своего ежедневника, куда он порой записывал отрывки стихотворений, о которых не узнает мир.

      Мори прекрасно знал, каково это, — захлёбываться от собственных чувств, которые никогда не найдут ответа. Поль все ещё скорбел по утраченному им другу. Да и другу ли, если единственным желанием Артюра было объясниться с Верленом, и это желание стало настолько сильным, что его собственная способность дала тому возможность поговорить с блондином, а затем спасла жизнь самому мужчине, заменив распавшуюся в его груди сингулярность. Верлен все так же скорбел, и порой, когда никто не видел, ронял капли слёз на чернила стихов.

      — О, у вас новое произведение, дорогой друг? — Огай тонко улыбнулся, касаясь исписанных витиеватым почерком листов. — Неужели опять на французском?

      — Мой родной язык… Во всяком случае, так я помню, — усмехнулся в ответ блондин и отложил в сторону стопку листов. — Вы хотели о чем-то поговорить? Скоро будут перспективные новобранцы?

      — О, нет. Не сегодня, — босс Мафии рухнул в кресло рядом с утомлённым видом, и Поль слегка склонил голову набок, ожидая продолжения. — Я бы просто хотел провести время в вашей компании за бутылкой вина.

      — К сожалению, я не лучший собеседник, я не покидал свое место обитания уже… — удивлённо и в то же время слегка безразлично возразил Верлен, но Мори досадливо взмахнул рукой. И если другим бывший киллер мог за такое оторвать обе руки, то по одному движению кисти Огая он послушно замолчал, все так же безмерно удивленный.

      — Я могу и сам рассказать о событиях в городе. И это и сделаю. Но мне бы хотелось знать о происходящем твое мнение, — Огай даже на «ты» перешёл, будто желал разозлить своей фамильярностью. Верлен же оставался холоден к этому, словно статуя, мертвая и бездушная. Хотя бывший врач прекрасно знал, насколько это не так.

      — Я… — хотел было вновь возразить Поль, но под просящим взглядом Мори все же вздохнул и откинулся на стуле. — Я слушаю, господин Мори.

      Разумеется, Верлен мог догадываться, что привело его собеседника на самом деле. Пусть он оставался искусственным, бесчувственным, мертвым существом, покинутым даже своим братом, он не мог не замечать явный интерес к своей персоне. Особенно такой неприкрытый. Его мертвой душе льстило это внимание, готовность поделиться самым ценным, что было у мужчины с белыми нитями в смоляных волосах и паутинкой морщинок в уголках хитрых лисьих глаз. Временем. Однако…

      — Имею ли я на это право, Артюр, сердце моё? — бормотал он над блокнотом, прижав ладонь к солнечному сплетению, где когда-то была его способность, а теперь свернулась клубком та, что принадлежала его возлюбленному. — Могу ли я...?

      В тот вечер, когда неизменно улыбающийся босс Мафии пришел к своему любимому подчинённому — пусть и чисто формально, ведь Верлен и не собирался приносить присягу, — с бутылкой вина и парой сплетен, у француза было мягкое, меланхоличное настроение, и снег в океане синевы припорошил родниковую воду задумчивым туманом.

      — Верлен, мне почти жаль, что ваше внимание постоянно куда-то уходит, — Огай слегка коснулся прохладного запястья, когда Поль снова задумался, отведя невидящий взгляд в сторону.

      — О, — тот лишь дрогнул, и на мгновение ставшие кукольными стекляшками глаза снова блеснули возрожденной мыслью. — Прошу прощения, я последнее время несколько рассеян. Стихотворение… — он потер тонкими пальцами переносицу и смахнул пшеничную челку с глаза. — Оно не дает покоя. Я написал его прошлой ночью, когда не смог уснуть.

      — Стихотворение? Разрешите? — Огай протянул руку вопросительно, и Верлен отдал исписанный лист, лишь на мгновение замешкавшись. В льдистых глазах сверкнули замешательство и смущение, хотя внешне этот прекрасный мужчина оставался совершенно бесстрастным. Порой Мори думал, что готов осквернить эту мягкую, ненавязчивую симпатию, что установилась между ними, лишь бы увидеть иные эмоции на лице, похожем на фарфоровую маску. Или погребальную, дорогую, красивую, но скрывающую под собой только мертвую плоть. Однако свет в глазах Верлена и чувственность каждой строки, скользившей неуловимым призраком в стихотворении, не допускали и мысли, что в груди фарфорового, хрупкого на вид мужчины нечто иное, а не пылкое, страдающее от одиночества сердце.

      — Это великолепно, — улыбнулся тепло и грустно Мори, когда взгляд его споткнулся о пустоту-окончание в последней строке. — Я был бы счастлив, будь я одним из тех, о ком тоскует автор.

      — Вы есть, — едва слышно произнес Поль, склонив набок голову. Однако когда Огай поднял взгляд, неверящий и вопрошающий, блондин уже снова надел маску отрешенной невозмутимости.

      — Могу ли я надеяться, что в этих строках есть и обо мне? — все же решился уточнить вопрос бывший врач, и тонкие губы собеседника слегка изогнулись в намеке на усмешку.

      — Я ведь уже сказал. Вы есть, — все так же невозмутимо ответил ему Верлен, однако в ледяных глазах словно играли солнечные зайчики, как на снегу в ясную зимнюю погоду. И Огай правда не смел надеяться, что его прекрасный цветок, его Fleur du Mal, мог позволить своему сердцу отречься от прежнего возлюбленного и подарить свой аромат такому странному человеку, как военный врач, ставший чумным доктором Йокогамы. И сколь одиноким сейчас он выглядел! Бледная, едва ли не фарфоровая кожа казалась ещё белее от черной рубашки на худощавом сухом теле, закованном в мышцы, чуть согнутая спина и опущенные плечи под гнетом сомнений и воспоминаний. Лёгкий аромат кофейных зёрен рядом с мужчиной, с нотками ванили и чего-то неуловимого, свойственного только самому Верлену. И лёгкая пелена на синеве глаз, когда тот снова задумался, поправляя длинную челку, чтобы она не закрывала глаз.

      В тот раз он не решился приблизиться к смертоносному цветку, хотя в задумчивом взгляде читался немой вопрос, не до конца сформулированный и самим Верленом, невольно теребившим края любимой записной книжки. Медленно, шаг за шагом, ему хотелось разгадать загадку сидящего перед ним француза. В душе зрели вопросы без ответов, смутные желания и густые, словно летние южные сумерки, эмоции и чувства.

      — Ринтаро? — крошка Элис смотрела своими взрослыми глазами, появляясь рядом каждый раз, когда мужчина покидал добровольно заточенного. И каждый раз Мори мягко касался златовласой макушки, на мгновение вспоминая, что его способность ровесница ему самому.

      — Все в порядке, дорогая, — произносил он чуть слышно, и хрупкие ручки девочки отнимали его крепко-крепко. Разумеется, Элис знала, что на самом деле чувствовал Огай. Смятение, страх и надежду, финальный дар на самом дне ящика Пандоры, человеческой души.

      — Глупый Ринтаро, — ворчала в ответ Вита Сексуалис и смешно дулась на хозяина, подыгрывая ему. Но смотрела знакомо-синими глазами так же внимательно. Она одна знала о том, что творится. И могла догадываться, к чему все приведет. Но финал истории для нее был загадкой: она ни разу не видела самого Верлена, предпочитая избегать общества бывшего обладателя Сингулярности, а потому лишь смутно предполагала, какой могла бы дать реакция. Судя по светлой грусти и тоске Мори, Поль был холоден, как мертвая статуя, но подпускал к себе босса близко, ближе, чем друга или начальника. Пусть тот и полагал, что смерть Рембо лишила его права на счастье и права считаться живым, его сердце все ещё желало если не любить, то быть любимым.

      Мори же мог лишь надеяться на новые встречи, подходя к своей точке невозврата.

      Насколько здраво было держать бережно эти холодные ладони с острыми длинными пальцами и целовать бледную кожу, касаясь трепетно и осторожно, пока полные недоумения и вопросов глаза цвета векового льда следили за действиями самого опасного человека Йокогамы? Верлен то приоткрывал рот, силясь задать вопрос, то хмурился и снова сжимал губы в полоску, не найдя слов, чтобы мысль обрела форму. Но Мори не претендовал на большее, чем эти лёгкие, похожие на ветер прикосновения, скользящие по коже. Ему было сложно даже самому себе объяснить и оправдать то, чего он хотел, что делал и зачем. У Огая не было ответов на все безмолвные вопросы Верлена, для него было новым все, что он испытывал и чего желал. Будучи тем, кто руководствовался только логикой, бывший врач отвергал любые решения и поступки, продиктованные эмоциями. И оттого его импульсивный поступок озадачивал даже его самого, его разумную часть, холодную, логичную и бесстрастную, как скальпель в его руке во время операции. Однако он касался сухими от волнения губами прохладной нежной кожи и гадал, когда похожий на куклу в своем фарфоровом великолепии Верден наконец отомрет и оттолкнет его. Ведь все знали, что Поль все еще был влюблен в Артюра, словно молящийся в свое личное божество, и умирал следом за ним, поневоле, медленно, плавно, неуловимо.

      — Господин Мори? — чуть слышно спросил Верлен, привлекая внимание, и брюнет вздрогнул, будто спугнутый зверь, очнувшийся от наваждения.

      — Я… прошу прощения. Я не хотел бы навязываться вам со своими… — пробормотал Огай, медленно поднимаясь. Он не жалел о своем порыве, но при этом объяснить не мог. Ему не хватало той чувственной стороны, свойственной поэтам. Он бы мог даже процитировать одно из творений Верлена, но чужие слова не ложились на язык, не шли от самого сердца. Впрочем, его сумбурный, хаотичный поток мыслей, достойный мятежного Дазая или его более пылкого напарника, замер, когда щеки самыми кончиками пальцев коснулась рука самого Поля. И в льдистых глазах мужчины совершенно не было осуждения или недовольства.

      — Я всегда рад вам и нашему общению, — мягко произнес блондин с едва заметной улыбкой на губах. — И я не предаю память Артюра вашим обществом, если вы об этом думаете, — улыбка дрогнула, становясь чуть шире. — В конце концов, не думаю, что мой дорогой друг был бы рад, если бы я похоронил себя совсем в склепе памяти умершему… другу.

      Возможно, это было не совсем то, что хотел бы услышать Мори, чувствующий, как ноющая, вязкая пустота в груди растекается патокой и облегчением, а дышать становится чуть-чуть легче. Возможно, он все же мог немного отпустить себя в обществе Верлена, похожего сейчас на расцветший в полутьме цветок, позволив себе глоток жизни в обществе бывшего врача. И сколько бы ни было отмерено сейчас Полю, тот больше не был одинок со своими воспоминаниями о прошлом, в котором он раз за разом умирал и растворялся, подобно дымке в лучах рассвета.

      Когда пришел черед Верлена вызволять Чую, отравленного способностью Стокера, он шел на здание не как уже мертвый и смирившейся с этим, обреченный на смерть физическую, но как тот, кому было еще ради чего остаться в живых. Ведь его ждал его драгоценный брат — пусть и клыкастый пока что — и дорогой его сердцу друг в алом шарфе и с глазами цвета дорого вина. Ради этих двух людей Поль отказывался умирать.