— Дазай… Это слишком большой риск.

Чуя смотрел растерянно, даже испуганно, и в синеве глаз словно рассыпалось звездное небо, превратившееся в осколки бриллиантов. Осаму чувствовал себя идиотом, если честно. потому что Чуя прав. Это слишком большой риск для них. Они ведь…

… Подросток пятнадцати лет возвышается над ним, поставив ногу на грудь. Рыжие волосы растрепаны, в глазах — океан недоверия, надменности и какой-то удивительной уверенности. Дазай на мгновение забывает, как дышать, несмотря на боль в помятых рёбрах и сломанной руке.

Глухая ревность и такая же глухая радость, когда на зов своих овечек их коронованный предводитель идёт за ним, и неон игрового зала светится короной на огненных волосах, заставляя украдкой любоваться. Легковесные слова о влюбленности застревают в горле, словно комок иголок, и Осаму приходится сглотнуть как можно незаметнее, чтоб ещё больше не настроить седого парнишку и эту прилипчивую подружку. Впрочем, он уже знал, чем и где закончится правление Накахары, и ему даже жаль, что он не может сейчас предупредить про вероломство его подданных, которым он служил с таким упрямством — не то баран, не то пёс.

В следующий раз они обменяются колкостями на берегу реки, на который скатится рыжий мальчишка с ножом в боку. И в его глазах будет все так же полыхать уверенность — пусть и приправленная горечью предательства. Уже тогда Осаму понимал, что бесконечно влип.

Когда их пальцы соединились, прорвав способность Рембо, это можно было назвать сценой из фильма о воссоединении. Рождение самого смертоносного и опасного дуэта Йокогамы. За сотней слов, сводящихся к «я не буду с ним работать», радость от этой яростной, уверенной синевы напротив.

… Потерявший все бог разрушения. Дазай, конечно, знал о судьбе Флагов, растерзанных Артуром и его способностью. И про сомнения Чуи насчёт его происхождения — несмотря на фотографию, где, возможно, на самом деле запечатлен оригинал. Но в чем он, восхищённый Чуей, знал наверняка — человечнее Накахары он не видел среди людей, и неважно, был ли огненный бог создан в лаборатории, подобно гомункулу Фауста или монстру Виктора Франкенштейна. Ни один набор команд, сколько бы строк ни содержалось в нем, не мог описать личность, вложить столько уверенности, преданности и этой чертовой человечности, с которой Накахара носился.

— Я могу узнать, если ты откажешься от Порчи, — сорвалось с его языка, и Накахара криво усмехнулся.

— Ценой Йокогамы и ее жителей? Нет. Предпочту умереть в неведении, — таков был ответ Дазаю, прежде чем ало-багровые разводы впервые растеклись по коже. И Осаму был заворожен силой, сокрытой в этом прекрасном сосуде. Мог ли бездушный код поставить на кон ради других свое существование? На такую чудовищную глупость способны только люди.

… Бежать от Мафии было больно. Особенно когда они с Чуей стали так близки. Особенно когда они наконец могли говорить о каком-то будущем. Особенно когда Накахара принял его, с окровавленными руками, через пару часов после смерти Одасаку. Впрочем…

— Я сделаю вид, что ты не приходил ко мне, — голубые глаза, прозрачные от внутреннего ужаса и этой чертовой уверенности, смотрели прямо в янтарные стекляшки, пока тонкие пальцы перебирали мокрые каштановые пряди. — Ты уйдешь из Мафии и спрячешься. На год, два, пять. Сколько нужно будет. Иначе Мафия сломает тебя окончательно, Дазай. Мы будем играть врагов. Но ты выживешь… Иначе следующей жертвой станешь ты. Причем добровольно. Ты не должен возвращаться сюда больше, как тебе и сказал твой друг.

Накахара всегда больше понимал в Осаму, чем тот сам осознавал в себе. Человечность и эмпатия. Шатен лишь судорожно дышал, разбитый скорбью и горем. Это был план Чуи, и они отыграли его по нотам. И сам дьявол поднимал бокал освященного вина за них в аду.

… Руки уже болели от цепей, да и Акутагава, этот щенок неблагодарный, бил больно, сильно и от души. Однако спускающийся в подвал Чуя заставил его сердце на мгновение пропустить удар. Все так же красив, стервец. Ещё больше возмужал. Хотя ростом с себя восемнадцатилетнего.

За обменом колкостями — скрытое беспокойство. За выпадами — то в цель, то мимо — таится тщательно отрепетированное выступление давних напарников, которым читают друг друга. За пылью формулировок — обмен последними новостями. И уверенность в синеве глаз пополам с облегчением. Живой, относительно целый и все такой же доставучий. Мори наверняка хохочет, пересматривая записи их «поединка», от хитрого лиса нельзя скрыть практически ничего, но и подкопаться он не может. Бывший и нынешний принцы Мафии слишком гениальны, чтобы Огай сумел им предъявить обвинения в пособничестве врагу.

Что не мешает им позднее встретиться на нейтральной территории за бутылкой вина и позднее встретить вместе рассвет, пока разгоряченная кожа ещё хранит призрачные следы прикосновений. У Чуи вся шея в отметинах, у Дазая болит все тело от перенапряжения — он уже и забыл, насколько неугомонным может быть этот огонь в постели. Одно греет сердце — вряд ли рыжий в ближайшие сутки будет сидеть ровно. И в телефоне — запасной номер для «личных звонков» мафиозной занозе.

… Вера Чуи настолько сильна, что Дазай не удивлен. Однако его почти умиляет тот факт, что Накахара верил в живучесть того, кто из раза в раз пытался сам прервать свое существование. Можно ли было это назвать двойным суицидом?

— Ты настолько сильно верил в то, что я жив, что применил Порчу, — Осаму бы мурлыкал от удовольствия, но они падали с высоты, и только тот факт, что Исповедь была ослаблена ядом и не отключила до конца контроль над гравитацией, позволил им не рухнуть на руины башни. Измотанный и уставший Накахара едва мог огрызаться, инстинктивно подставившись под руку Дазая в своих волосах. Прерывистое дыхание грело бедро даже через белоснежную ткань брюк, и Осаму почти с трепетом наблюдал за непривычно спокойным лицом своего визави, пока тот спал после Порчи. Арахабаки высасывал энергию из своего носителя как черная дыра. Где-то вдалеке слышались звуки битвы их наследников против Шибусавы, и Дазай был удивительно спокоен насчёт этой парочки. Талантливые ребята. А им можно и отдохнуть.

… Чуей сложно не любоваться, даже когда тот активировал свою смертельную способность. Иногда Дазай удивлялся, как божок, запертый в столь прекрасной оболочке, каждый раз подпускал его для деактивации. Было ли это чувством самосохранения Арахабаки или внутренним инстинктом самого Накахары, но Осаму каждый чертов раз успевал. Одного прикосновения хватало, чтоб синева Исповеди окутывала тело рыжего подобно воде, возвращая цвета в глаза юноши. Даже против Лавкрафта. Чёртово чудовище.

— Отнеси меня на точку эвакуации, — только и успел пробормотать Чуя перед тем, как рухнуть в обморок. Словно не знал, что Дазай не сумеет сдержать это обещание. Но Осаму охранял своего напарника так долго, как мог, пока не убедился, что тот точно будет в порядке. Хотелось снова поцеловать это несносное рыжее создание.

Может, когда все закончится, ему все же стоит пригласить Чую на нормальное свидание?

… Если б Осаму не знал, что это было их общим планом, он бы придушил Достоевского. Серьезно. Эиа самодовольная сука слишком нагло ухмыляется, когда говорит о том, что Накахара — его «козырь». Но как говорится — когда на твоих руках все козыри, судьба резко решает сыграть в шахматы. Чуя всегда доверял Дазаю, и теперь был черед Дазая поверить в этот рискованный план. Кто из них ещё самоубийца теперь.

В белых глазах не было ни грамма осознанности. В искривленной гримасе на лице, эффектно подчёркнутой выпирающими клыками, только презрительное равнодушие. Звериное. Осаму на мгновение даже пришла в голову мысль, что Чуе очень идёт эта дикая, доминантная нотка.

Правда, это их выступление было настолько рискованным, что в какой-то момент Осаму показалось, что все пошло крахом. И оно вполне могло бы.

Никто не ожидал, что эта тварь ухитрится переродиться. Опять.

… — Мы выжили, — выдохнул Чуя с таким удивлением, будто сам не верил в это. Они действительно живы. Достоевский мертв — теперь окончательно. Часовая Башня послана в свою Англию пить свой английский чай. Гильдия успешно интегрирована в жизнь Йокогамы и больше не мешается под ногами, став частью «экосистемы».

И они вдвоем стоят посреди всего этого, словно две точки в вечности. Живые настолько, насколько это вообще возможно, непривычно удивлённые и уверенные. И Осаму наконец позволяет себе то, что уже очень давно хотел.

Дазай не слышал, что кричали детективы, кто с радостью, как Рампо и Кенджи, кто с возмущением, как Куникида. Не обращал внимание на вздохи Кое и улыбку старика Хироцу, на нытье вернувшегося под крыло Мафии Тачихары. Он просто целовал Чую так, будто это было единственное, ради чего он вообще жил. Впрочем, почему «будто»?

Его незапланированная катастрофа, его личное божество, его рыжая смерть с любовью к винам и нецензурному французскому. Его человечность с крыльями буревестника, накрывшая Йокогаму почти девять лет назад в виде рыжего мальчишки. Таких, как он, сжигали в Средневековье на кострах. С таким, как он, Осаму сам готов сгореть. И именно тогда в его голове родилась самая отчаянная и самоубийственная из всех идей.

Дазай уже готов был подняться с колена и спрятать в карман кольцо в карман. Он мог отшутиться, мол, это всего лишь очередной розыгрыш, мог сбежать от себя, своих чувств и свое серьезности, доходящей до отчаяния. И после наконец сброситься с моста, желательно в последний раз…

— Но разве мы не Двойной Черный, чтобы рисковать всем друг ради друга? — внезапно усмехнулся Накахара и аккуратно надел кольцо на свой палец, стащив с руки перчатки. И в этот момент Осаму от счастья даже забыл как дышать, целуя своего будущего мужа.