Никто не заметил подмены

Звонит будильник.

7.42 утра.

Сынмин подскакивает словно ошпаренный, осознав, что проспал. Опять.

Последний месяцы для него выдались какими-то слишком уж сложными. Высокие требования от преподавателей, который ведут не профильные для него предметы. Ссора с родителями, которая повлияла на него достаточно сильно, даже несмотря на то, что ругались они по телефону. Погода холодная до жути, как говорят новости, "настолько холодной зимы в Корее не было целых 70 лет": маску приходится носить даже на улице, лишь для того, чтобы хоть как-то согреть лицо, а снять варежки и вовсе кажется чем-то немыслимым, потому что пальцы обмёрзнут до состояния несгибания меньше чем через пару минут. Ещё и чувство какого-то странного одиночества, хотя Сынмин никогда не считал для себя общение с людьми какой-то необходимостью. Наоборот, он прекрасно чувствовал себя один на один с самим собой, и большую часть времени проводил вне всяких тусовок с одногруппниками. Проще по пальцам посчитать, сколько раз он с ними куда-то ходил.

Возможно, этих причин мало для того, чтобы надломиться, но Сынмин надломился. Сон вообще испортился так, как никогда не портился. Уснуть раньше наступления четырёх часов утра теперь кажется чем-то настолько далёким, что почти стёрлось из памяти. А не ворочаться, переворачиваясь с бока на бок, думая обо всём и ни о чём сразу, звучит как какая-то сказка. Все мы знаем, что сказки не реальны.

И тут получается забавная причинно-следственная связь. Улавливаете? Из-за того, что Сынмину так сложно засыпать, то ему... сложно и просыпаться. Времена, когда он мог встать после одного единственного сигнала будильника вызывает улыбку на лице, потому что сейчас он без каких-либо усилий может проспать 7 будильников со звуком воздушной сирены, орущей прямо в ухо.

А ещё сомнения в правильности выбора специальности не покидают его и без того забитую голову, и эти сомнения, в свою очередь, порождают подавленность и раннее выгорание. Этот медицинский с каждым днём, кажется, только громче и сильнее кричит ему, что его место не здесь, и Сынмин чувствует это. Он чувствует, что должен быть где-то не здесь и заниматься должен чем-то не этим. Он всего на втором курсе, какое выгорание тут, казалось бы, может быть. Он ещё медицины толком не видел.

Но уже и не хочется особо.

В общем, в какой момент жизнь Сынмина пошла под откос, заставляя его катиться в пучины депрессивного сознания, о чём никто никогда не узнает, Сынмин и сам ответить не может. Но это кажется не особо значимым, потому что он уже катится. Потому что у него нет желания что-то делать, он просто не чувствует в этом надобности. Вот сейчас он опаздывает на пару по биоэтике, а потом у него две пары анатомии. Вы думаете, он готов хоть к одной из них? Смешно.

Собравшись со скоростью света и кое-как запихнув халат в сумку, даже не заботясь его сложить, он уже собирается выходить из спальни, и уже стоя в дверном проёме и держа руку на кнопке выключателя, оглядывает комнату. Взгляд падает на незаправленную постель. Хоть Сынмину до пары и оставалось 28 минут, за которые ему надо успеть доехать до универа, он не мог оставить это безобразие. И он, раздражаясь своей дотошности и мнимому перфекционизму, вздыхает и бросает сумку у двери, преодолевая расстояние до кровати в 3 шага. Он заправляет выдранные участки простыни, поправляет подушки, берёт в руки тяжёлое одеяло, и чувствует что-то очень... странное. Очень сильное чувство дежа вю, будто он уже оказывался вот именно в такой ситуации: за окном едва светло, он стоит именно с этой стороны кровати, держит край одеяла, встряхивая его, наблюдает, как то ровным пластом опускается на кровать, как из под него выдувается воздух, и как один единственный левый верхний угол, самый дальний к нему, загибается, вынуждая Сынмина либо снова встряхнуть одеяло, либо залезть на кровать и поправить его рукой, но Сынмин слишком брезглив, чтобы залезть на незаправленную постель в одежде, которую он носит на улице, поэтому он просто стоит, продолжает держать в кулаках край одеяла, смотрит на этот несчастный загнувшийся угол, и думает, как ему поступить. И это так... знакомо? Настолько сильно, что отдаёт лёгкой тревогой.

Можете посмеяться, но Сынмина затриггерил край одеяла. Он оглядывает кровать в поисках ответа на самому ему непонятный вопрос, и у него возникает такое чувство, будто чего-то не хватает. Словно должно быть что-то, что он по какой-то неясной причине упустил. Словно должен быть какой-то элемент, очень важный, но его почему-то нет. Знаете, как пазл, когда перед тобой есть почти собранная картина, но не хватает одного кусочка, и вот ты смотришь на место, где этот кусочек должен быть, но не можешь найти саму детальку, хотя видел её вот ну только что, и ты продолжаешь искать её рядом, под своими руками, прощупывать под остальным собранным пазлом, оглядывать пол вокруг, под своими ногами, под стулом, под столом, шаришь руками, думая, что проглядел, и когда чувствуешь, что вот-вот деталька наконец найдётся, она всё не появляется, и...

Так.

Не время думать о пазлах сейчас. Сынмин, вообще-то, опаздывал, и у он уже потратил минимум 3 минуты на эту долбанную кровать. Встряхнув сонную голову, он опирается одним коленом на постель и, протянув руку, поправляет этот дурацкий угол, сделав это меньше чем за секунду, после чего спешно убирает ногу. Микробы перейти не успели.

Он хватает сумку и бежит обуваться. Когда ботинки застёгнуты, куртка надета и шарф замотан, он вспоминает, что забыл маску. Вздохнув и отметив про себя потом помыть полы (как будто он будет это делать), он всё же аккуратно на носочках идёт за ней.

И для полной картины этого хренового утра не хватало лишь маршрутки, забитой под завязку. А ещё едет она слишком медленно, останавливаясь на каждой грёбаной остановке. И рядом сидит какой-то бухой мужик, от которого несёт, кажется, даже до водителя. Сынмин морщит нос и отворачивается в сторону, пытаясь прижать маску ближе к лицу. Маршрутка тормозит, и этот пьяница едва не ложится на Сынмина.

На пару он всё же успел, хотя и пришёл самый последний. Он уже видел препода, идущую по коридору, когда ускорился и забежал в аудиторию раньше её, на ходу натягивая местами мятый халат. Феликс уже здесь, поднимает голову от телефона. Сынмин только садится, как открывается дверь и входит пожилая преподавательница.

— Ты чего опаздываешь? — шёпотом спрашивает Феликс.

Сынмин застёгивает кнопки халата.

— Ну, — начинает он так же шёпотом, — технически, я успел до препода, значит, не опоздал.

— Пара началась четыре минуты назад, — уточняет Ликс.

— Ерунда, — лениво отмахивается Сынмин, — пара начинается, когда приходит препод.

Феликс решает не продолжать этот разговор.

— Так, — гнусаво говорит себе под нос преподавательница, проверяя какие-то бумаги, которые она принесла с собой, — сейчас я вам дам статьи, касающиеся работы врача, а потом мы с вами их обсудим. Есть у кого-то доклады?

Ким складывает руки на столе и ложится на них головой, закрываясь от света. Как хорошо, что за широким одногруппником спереди его не видно.

— Ты спал вообще? — спрашивает Феликс, сидя в какой-то соцсети и опустив голову на плечо Сынмина.

— Типа того, — отвечает тот.

— Во сколько лёг?

Сынмин тихо мычит, пытаясь посчитать. Лёг-то он в три часа ночи, но ещё минут двадцать он без капли сна в глазах думал о смысле своей бессмысленной жизни, минут двадцать пять сидел в тиктоке, надеясь хоть так нагнать сонливость, потом понял, что план не работает, поэтому убрал телефон и просто лежал, пялясь в потолок. Сколько лежал — одному чёрту известно, но он помнит, что перевернулся с бока на бок раза четыре или пять.

— Около 4 где-то, — отвечает он в итоге, и его голос звучит приглушённо от того, что он спрятал лицо в руках.

— Как ты умудряешься спать по 3 часа и при этом ещё что-то делать, — в который раз удивляется Феликс.

— Это причина, по которой я опаздываю, — со смешком отвечает Сынмин.

Несколько человек по очереди выходят и рассказывают свои скучные доклады, на фоне проигрывая хреново сделанные презентации. Сынмин переписывает информацию со слайдов. Если бы не требование препода "все ваши доклады должны быть записаны в тетрадях, иначе зачёт вы никак не получите", Сынмин бы на эти презентации положил большой и толстый, однако зачёт он в любом случае получить должен, а другого варианта просто нет. Поэтому он пишет. Да, очень коряво, да, это почти невозможно прочитать. Но ведь пишет, как от него и требовали.

И когда перед аудиторией вышел одногруппник-иностранец, на ломанном корейском пытаясь рассказать про этичность абортов, Сынмину вдруг показалось, что он что-то забыл.

То же чувство, что было и утром. Будто он что-то упустил и не может этого найти.

Первой мыслью был телефон. Всем ведь знакомо это удушающее чувство страха, когда не можешь вспомнить, где твой телефон. Сынмин судорожно пытается найти его глазами на столе, бросает ручку, чем немного пугает Феликса и тот вздрагивает, тихо наблюдая за ним; и трясущимися пальцами шарит по карманам.

Вот он.

Сынмин достаёт телефон из кармана халата и разблокировывает его, пялясь на главный экран, его большой палец просто остаётся парить над экраном, больше ничего не нажимая.

А для чего ему нужен был телефон?

Сынмин не помнит. Он пытается, но в голове совершенно пусто. Он не имеет ни малейшего понятия, почему ему вдруг так срочно посреди пары понадобился телефон и что он хотел сделать. Может быть, он хотел кому-то написать. Но кому? Сынмин не такой общительный человек, чтобы ему было кому писать во время пары рано утром. Значит он, наверное, ждал сообщение от кого-то. Знаете, когда ты ждёшь сообщение и проверяешь телефон каждые несколько секунд, а потом, когда телефона в руках нет, и ты чувствуешь пиликание или вибрацию, то сразу же идёшь проверять, что же там. Вот и у Сынмина возникло ощущение, что ему должен кто-то написать. Только ему никто не писал.

— Всё нормально? — шёпотом спрашивает Феликс.

Сынмин не реагирует.

— Эй, — Ликс легонько толкает его локтем, привлекая его внимание.

— А? — Ким наконец смотрит на него, но выглядит он так, будто это Феликс тут странно себя ведёт, а не он сам.

— Ты... — Феликс выглядит явно взволнованным, всматриваясь в лицо друга, — ...ты нормально себя чувствуешь?

— Да, а что такое? — непонимающе отвечает Сынмин.

Феликс странный. Его взгляд почему-то такой напуганный, хотя ничего страшного ведь не произошло.

Не произошло ведь?

После окончания пары у них есть пол часа перерыва до следующей. Поэтому они, сойдясь на том, что никто их них двоих утром не поел, решили пойти в столовку.

Здесь много людей, хотя и не забито под завязку. Есть же везунчики, которые учатся не с восьми утра. Феликс быстро находит взглядом свободный стол и бежит занимать его, добежав буквально на секунду раньше какого-то парня, пока Сынмин идёт за едой.

Несмотря на то, что он не ел, особо как-то и не хочется. Сынмин в последнее время вообще мало ест, и он не может сказать, чем это вызвано. То ли из-за нервов по учёбе, то ли... то ли чем-то другим. А ещё часто бывает, что голод настигает его во время занятий, и вариантов, кроме как терпеть, у него нет, а здесь уж, как известно, если переждать чувство голода, то оно пропадает. Возможно, Сынмин привык терпеть.

Он берёт порцию маленьких сырников, которые выглядят не совсем аппетитно, но хоть что-то.

Заменив охрану их стола в лице Феликса на себя, пока тот пошёл выбирать свой завтрак, Сынмин оглядывает помещение. Много людей, с которыми он учится в одном универе, с которыми ходит на одни лекции и с которыми пересекается десятки раз каждый день. Но он никого не узнаёт. Все лица какие-то слишком... пустые. Они вроде как есть, ведь не может же у людей не быть лица, потому что иначе как же они тогда живут; но их лиц будто не видно, они какие-то до нелепого одинаковые, и Сынмину даже кажется смешным то, что эти люди разговаривают разными голосами, носят разную одежу, имеют разное телосложение, но при этом ничем друг от друга не отличаются. Он не сдерживает лёгкой усмешки и опускает глаза в тарелку, ковыряя почему-то зеленоватого цвета сырники. Возможно, так просто кажется из-за освещения.

Когда Феликс приходит, то он громко, кажется, даже раздражённо, ставит поднос на стол.

— Кимчи закончился, — пробубнел он.

Сынмин прыснул, глядя на надутые губы друга.

— Разве ты ешь острое? — спросил он, разламывая вилкой неприглядный сырник. Пахнет странно.

Феликс поднимает на него голову, приподнимая одну бровь.

— Ты шутишь? — спрашивает он. — Ты неделю назад бурчал на меня за то, что я в кафе заказал "слишком", — на этом слове он изобразил кавычки, — острую пиццу.

Сынмин не помнит, чтобы они куда-то ходили на прошлой неделе. Но его можно понять: учёба очень напряжённая, слишком много нужно делать и учить. Он, правда, не так уж упорно всё это учит, но всё же.

Повисла немного гнетущая пауза. Ни Сынмин, ни Феликс ничего не говорит, первый лишь более нервно ковыряет уж слишком странные сырники, улавливая какой-то неприятный запах непонятно откуда — то ли от собственной тарелки, то ли откуда-то из кухни, где что-то подгорело; второй — как-то странно смотрит на Кима, с немного опущенной головой, сложив руки на столе и оперевшись на них. У Сынмина от чего-то потеют ладошки, потому что взгляд Феликса кажется ему уж слишком пристальным. Не зная куда деться, он оглядывается по сторонам, видит всё тех же людей вокруг, и вокруг вдруг так шумно, так много голосов и звука посуды, слышится смех, но никто не выглядит счастливым настолько, чтобы смеяться.

Обстановка слишком гнетёт, и внутрь постепенно закрадывается чувство паники. Сынмин чувствует, что ему становится трудно дышать, и он делает глубокий вдох, настолько глубокий, пока лёгкие не начинает жечь, пока не станет больно, надеясь этой болью вытеснить непонятный страх. Запах в помещении ощущается сильнее. Он снова переводит взгляд на Феликса, но тот не сдвинулся с места, кажется, он даже не моргнул за всё это время, и ещё свет почему-то падает так странно, отчего его тёмные глаза кажутся почти чёрными, а его обычно ярко выделенные скулы бросают тень нездоровой худобы.

— Я возьму стул?

Где-то на задворках всеобщего гула слышит Сынмин, и ему не сразу удаётся сфокусировать зрение и найти источник голоса. Он вертит головой, но перед глазами почему-то слишком размыто, словно он смотрит через очень-очень грязные очки. Паника нарастает.

— О, коне- — слышит он голос Феликса будто через воду, и прежде, чем Сынмин успевает это осознать, он перебивает его:

— Нет.

Становится очень тихо, настолько тихо, как никогда не могло бы быть в студенческой столовке.

— Почему нет?

— Тут занятно.

Человек кивает головой, и кажется, улыбается, убирая руку со спинки стула и уходя от их стола. Он уходит, и Сынмин смотрит ему вслед, и ему кажется забавным то, каким тонким становится человек по мере его отдаления, он словно становится выше и тоньше, как...

— А кем?

Прерванный голосом друга, Сынмин поворачивает голову и встречается с озадаченным взглядом Феликса.

— Что? — спрашивает Ким.

— Кем занято?

— В смысле "кем"?

В голосе Сынмина так чётко слышалась уверенность в его словах, будто к ним и правда должен был кто-то подойти и сесть на этот стул, а Феликс каким-то образом про это забыл.

Феликс смотрит на него и непонимающе моргает.

— С нами же обычно был...

Кто? Кто? Кто? Кто? Кто? Кто?

Это слово эхом отражается от стенок черепа, словно шарик в игре на старом компьютере, отскакивает от стены к стене так быстро, что за ним почти невозможно уследить. Громкость то нарастает то снижается, и звон в голове не предвещает ничего хорошего, и Сынмину кажется, что он вот-вот потеряет сознание, и что ему срочно нужно сесть, только вот он уже сидит, но перед глазами всё настолько нечётко, что он уже едва понимает, где находится.

Кто-то. Сынмин не помнит, кто именно, но имя так и вертится на языке, но он не может его назвать. Перед глазами даже мельтешит образ этого человека, Сынмин будто наяву видит его длинные светлые волосы, заправленные за ухо. Ещё он откуда-то знает, что у человека есть родинка под глазом и что он очень высокий. Сынмин открывает рот, чтобы сказать, но закрывает через пару секунд, так ничего не произнеся. Так странно. Сынмину это не нравится.

— Мы всегда одни были, — говорит Феликс, отправляя в рот горсть риса и не отрывая глаз от Сынмина.

Ким чувствует себя словно в вакууме, голова будто плавает, и звуки все звучат как сквозь призму толщи воды, поэтому он больше не решается что-то говорить, только тихо угукает и опускает глаза в тарелку под гнетущим взглядом друга. Он не совсем понимает, что с ним сегодня происходит, и ему бы хотелось уйти домой, просто отпроситься с последних пар, сказав, что ему нехорошо, включить всё своё недурное актёрское мастерство и прикинуться больным, кашлянуть для вида и реже моргать, чтобы глаза покраснели и немного заслезились. Учитывая обстановку с заболеваемостью, его бы точно отпустили, потому что никто не хочет рисковать. Но Сынмин понимает, что у него накоплено приличное количество пропусков, и он как бы сильно ему не хотелось сейчас свалить домой, ещё больше ему не хочется потом это всё отрабатывать. Поэтому он решает уже досидеть этот день до конца, всё равно ведь проснулся. Ещё Сынмин вспомнил, что у него дома кончились губки для посуды, хотя он помнит, как покупал их недавно, но он почему-то очень уверен в том, что они уже закончились. Его сырники совсем уж обветрились, посерели немного и стали какими-то слишком мягкими. Сынмин разламывает один вилкой, и из него вытекает неприятная мутная жидкость. Есть точно не хочется.

— Так ты идёшь? — возможно, немного раздражённо спрашивает Феликс, и когда Сынмин поднимает голову, то видит, как друг уже стоит, держа в руках свой пустой поднос. И когда он успел?

— А, — растерянно начинает он, — да, да, идём.

Ким поднимается и берёт свой так и не тронутый завтрак, относя его к месту сдачи грязной посуды.

Звенит звонок, означающий начало пары. Сынмин на ходу натягивает шапочку и на всякий случай перекладывает перчатки из рюкзака в карман халата, хотя у него нет желания сегодня что-то трогать в анатомке. Уже на входе в аудиторию видно, как много там людей. Видимо, здесь как минимум 3 группы. Оно и понятно: весь универ сегодня только и говорит о том, что на кафедру нормальной анатомии привезли новое тело, в идеальном состоянии, впервые с 1983 года, поэтому всем хочется посмотреть на, считай, целые органы в их правильном положении, потрогать их и наконец узнать, какими примерно они есть на ощупь, а не те дубовые почки, которыми можно окно пробить, или другие тела, с которыми они работали до этого, на которых половина нервов и сосудов оторвана, и хуй гадай, где и что должно находиться и что куда откуда идёт.

— Так, четыре мальчика мне сюда, — командует пожилая преподавательница, стоя возле открытой ванной из чёрного стекла.

Четверо парней, которых Сынмин знает разве что внешне, подходят к ней, и она даёт им указания:

— Вот тележка, — она подкатывает ближе высокую металлическую штуковину в виде большого квадратного подноса с невысокими бортиками, — один берёт под плечи, другой под таз и спину, двое других за руки, чтоб не оторвались, и кладём сюда, — для наглядности она постучала по тележке, и стук кольца на её руке ударил в уши.

Сынмин пытается протолкнуться через толпу студентов, чтобы увидеть это из первых рядов. Многие пришли сюда чисто по принуждения преподов, и срать им хотелось на это новое тело, это понятно по тому, как многие ковыряются в своих телефонах, спрятавшись за спинами действительно заинтересованных. И несмотря на то, что Сынмин хотел съебаться с этой пары, ему всё же хочется посмотреть, поэтому, извиваясь между людьми, постепенно продвигаясь вперёд, он на ходу натягивает перчатки. Он слышит звук плеска формалина в ванне, когда из неё подняли тело, слышит, как преподавательница говорит "сюда, сюда!", слышит звук колёсиков тележки, а потом характерный звук приземления тела на металл.

До первых рядов ему добраться не удалось, потому что заядлые отличнички не пустили его, но протиснуться во второй так точно получилось. Он выглядывает из-за плеча невысокой девушки перед собой, ожидая когда преподавательница наконец отойдёт в сторону и не будет загораживать обзор.

— Так, — говорит та, стоя спиной и поправляя сдвинувшиеся при перекладывании органы и как она раскладывает препарированную руку удобнее для изучения, — ноги доставать не будем, сегодня рассмотрим только полость тела и пояс верхних конечностей.

На этих словах она, наконец, отходит и даёт студентам взглянуть.

Сынмин рассматривает места среза ног. Видно кость в центре и окружающие её мышцы, какие-то он может сходу назвать. Этот человек был мужчиной, кстати. Далее Ким вглядывается во внутренности, поражаясь тому, как свежо они выглядят в сравнении с теми, что он видел раньше. Чётко видна печень, такая красивая. Лёгкие такие чистые, их уже так хочется потрогать, потому что Сынмину уже доводилось трогать их, но то были старые, совсем древние, но даже те были очень приятные на ощупь: знаете, как антистресс, как бы плохо это ни звучало. Они такие мягкие, продавливаются под пальцами даже от лёгких надавливаний, а потом этот участок возвращается в свою исходную форму. И если такими были лёгкие возрастом примерно как минимум 50 лет (и это учитывая только их возраст вне тела хозяина, а если с этим считать, то там и все 120 вполне могут быть), то очень интересно узнать, какими будут почти свежие лёгкие.

Взгляд поднимается выше, осматривая такую чёткую гортань, и не особо ярко выраженный щитовидный хрящ. Наверное, у этого человека был не низкий и не высокий голос, среднестатестический. Рядом хорошо видно сонную артерию.

Хотя на данном препарате им демонстрировали полость тела, Сынмин не смог удержаться от того, чтобы посмотреть в лицо этого человека. Возможно, это странно, и Сынмину интересно, делают ли так же другие студенты, но ему очень интересно всматриваться в лица людей, отданных им на изучение. Он и сам не может объяснить почему, но просто вот есть в этом что-то, даже у тех старых трупов, лица которых за годы лежания в ванных с другими телами и конечностями навсегда смялись в порой причудливых формах. Он поднимает глаза выше, видит пухлые сине-серые губы, осматривает такого же цвета кожу лица, только с немного более зеленоватым оттенком, чем-то напоминающим ему те омерзительные сырники из столовки, видит на щеке дорожку стекающего формалина. Это парень, и он явно был очень молод, наверное, примерно одного возраста с Сынмином. Интересно, почему он здесь? Он сам завещал своё тело отдать науке или оказался здесь по другим причинам? Как он умер в таком возрасте, когда ещё вся жизнь впереди?

После множества размышлений на тему того, что делать с собой после смерти, Сынмин пришёл к выводу, что хочет отдать своё тело науке. Он не видит никакого смысла в захоронениях в землю, потому что какой в этом толк? Может, первое время родственники будут приходить и убирать на его могиле, но со временем и их тоже не станет, а его могила так и будет стоять, заросшая сорняками и с почерневшим от времени и мха надгробием. Насчёт кремации он тоже думал, и, в принципе, кажется заманчивым попросить своего будущего близкого человека развеять свой прах над морем или типа того, но опять же — смысла в этом ровным счётом нуль. А вот пойти на пользу науке совсем другое дело. Так ты несёшь какую-то пользу даже когда уже не живёшь, тем более, если вдруг при жизни ты был бесполезен.

Взгляд поднимается выше мёртвенно бледных губ, разглядывает красивой формы нос, ещё не успевший сломаться в ванне и замяться в неествественном положении, с прямой спинкой и лёгкой, совсем едва заметной горбинкой, скруглённым, чуть опущенным вниз кончиком. Уши тоже очень аккуратной формы, ещё не помятые и не разбухшие от пропитки формалином. В мочках видно дырочки от серёжек.

Сынмин, словно не замечая ничего вокруг себя, проходит немного вперёд, и ему даже удаётся втиснуться между двумя вредными девушками, ранее не пустивших его подойти ближе и занять их место. Краем уха слушая препода и на вопросы студентов, он разглядывает обритую голову, волосы оставили длиной примерно в один сантиметр, и волосы у этого человека, видимо, были светлые. Хотя они у всех обесцвечиваются в формалине, но этот пролежал в нём не так долго, поэтому у него вряд ли бы успел вывестись пигмент, так что, наверное, у него они были уже светлыми на момент смерти.

Всматриваться в глаза почему-то ощущается немного иначе, нежели лицо в целом. Возможно, фраза "глаза — зеркало души" и звучит красиво, но в данном случае эти зеркала очень мутные и высохшие, под полуприкрытыми веками их почти не видно, но если немного наклониться под определённым углом, то можно рассмотреть. У всех тел, которые Сынмин видел, глаза в той или иной степени разъезжены в стороны, это тело не исключение: это даже не совсем видно, но если поочерёдно рассмотреть каждый глаз, то становится заметно. Наверное, это происходит за счёт постепенного расслабления глазодвигательных мышц.

Но почему-то чем дольше Сынмин всматривается в его глаза, тем более ощутимым становится непонятное чувство паники. Почему ему становится страшно? Сынмин ведь нормально на такое реагирует, его не пугает вид трупов, даже совсем новых, что были живыми ещё минуты назад, а тут всего-то анатомический препарат. Он начинает дышать глубже и выдыхать медленнее, чувствуя, как запах формалина вдруг резко ударяет в нос даже через маску, дышать становится ещё тяжелее, а глаза мгновенно застилают слёзы. Сынмин моргает реже и ненадолго задерживает дыхание, но это не особо-то помогает. Ему бы отойти отсюда, подышать свежим воздухом и вернуться, но он продолжает смотреть.

В ушах медленно нарастает странный звук, похожий на белый шум, только откуда он может быть? Ким оглядывается, пытаясь найти источник звука, но ничего не находит. Становится громче.

Он оглядывает студентов вокруг себя, но те с совершенно спокойными лицами слушают преподавателя, слов которой Сынмин не слышит. Он чувствует первый приступ удушающего кашля и резь в носу, легонько жмурится, и слёзы стекают по щекам, впитываясь в край маски. Отчего-то начинают подрагивать пальцы и колени слабеют, и ещё страшнее становится от непонимания того, почему Сынмину так страшно. Шум становится таким громким, что едва не оглушает, а потом затихает, только чтобы разразиться новой волной громкости, вызывая головокружение. Ему нужно уйти.

Но перед этим, уже готовый развернуться, он бросает последний взгляд в лицо парня на железной каталке, смотрит во всё такие же мутные полузакрытые глаза.

И видит родинку под левым.

Звонит будильник.

7.42 утра.

Сынмин подскакивает словно ошпаренный, осознав, что проспал. Опять.