Дневник

Маленькая книжечка или, скорее даже, просто тетрадь с твёрдым переплётом, способная уместиться во внутреннем кармане пиджака, в невыносимо удобной близости к сердцу — всё, что осталось от Артюра Рембо.

Верлен и не смотрит толком, когда Дазай, сжимая в руках её корешок, впервые за долгое время заходит к нему в гости — непонятно с какой целью; то ли, чтоб осыпать презрительными взглядами, будто выстрелами сотни пуль точь в точь как тогда, в их общем прошлом, то ли проявить неестественно великодушную для него жалость, бросив дневник вместе с едкими словами о том, что он собирался его сжечь, только вот, видимо, слишком увлёкся уничтожением памятного подарка Мори-сана и забыл. Поль не дёргается в сторону подкинутой ему, словно озлобленной на всех и вся собаке, вещицы, не оборачивается и не моргает в ответ на чужие речи, прицелившиеся в само сердце с явным намерением причинить малость боли в подарок, хоть немного задеть за живое. Он тонет в ожидании того, что никогда не должно произойти, томно рассуждая, и его не беспокоит детский лепет за спиной. Неоднозначно дёргая уголком губ, Осаму делает выводы и, попросив не провожать и ни в коем случае не скучать, уходит, чтобы больше не вернуться. И они оба понимают, что именно это значит.

Проходит пара дней, может, и недель или месяцев, если не лет, прежде чем Верлен осмеливается впервые опустить взгляд на небольшой потрёпанный блокнот, застывший в мёртвом положении на рабочем столе рядом со стопкой документов и книг; исписанный, местами изрисованный, изшарпанный настолько, будто его и в атомную войну с собой брали вместо библии — прямо-таки побитый жизнью. Мужчина не замечает его упрямо, игнорируя редкие вопросы учеников, осмелившихся их озвучить; избегает, однако, кажется, на один лишь вид помнит уже каждую неровность на шероховатой обложке наизусть.

Подолгу засиживаясь в своём излюбленном кресле, он изучает дневник издалека: исследует редкие отметины авторучки на ребре страниц и пытается определить верный оттенок бумаги, успевшей до этого времени впитать достаточно желтизны. Поль убивает время и себя губительными размышлениями, обычным расшатыванием нервов, паранойей — чем угодно, да всё равно не тем, что надо. Даже не тем, к чему столь сильно хочется прикоснуться, откинув назойливую головную и сердечную боль в сторону — отгородившись от всего этого и многого другого надёжнее, чем когда-либо прежде.

И он касается — позволяет себе взять в руки остаток былого; держит крепко так, словно ему есть за что ещё уцепиться, но не цепляется: видит сам насколько это бессмысленная затея и не надеется больше. Наивность всё ещё не его конёк.

Идеалист из него тоже, откровенно говоря, никакой, и прошлый опыт тому огромное подтверждение: независимо от того насколько сказочно правильно он захочет сделать, все мосты, ведущие к цели, так или иначе рухнут под весом ожиданий — если не его собственных, тогда точно чужих. Людям привычно ждать невозможного и теряться, когда оно не становится частью действительности, а вместе с тем и разочаровываться, обвинять.

Но Поль Верлен не собирается повторять былые промахи, как и обманывать себя, открывая тетрадь и кончиками пальцев чувствуя остроту уголков старых пожелтевших страниц; не надеясь увидеть там, между строк, ничего нового, ничего особенного, ничего близкого — ничего, в целом. Ему не хочется бежать от очевидного, нет, просто до невыносимого тяжело. Так бывает. Хотя... Поль одёргивает себя и старается не думать о том, что чувства и душевное беспокойство — всё то человеческое — не про него. Артюр бы точно не хотел этого слышать вновь, что лишь подтверждает следующая запись в его дневнике. Невыносимо.

Он относится к нему, наверное, слишком возвышенно и преувеличивает, раздумывая о каждом следующем предложении больше предыдущего и отвечая на каждый написанный вопрос, пусть и риторический; словно действительно божье писание в руках держит — до чего странно так сравнивать. В голове не укладывается.

Болезненная привязанность давит на сознание, внезапно всплывая явным грузом вместе с букетом неопределённых смешавшихся ощущений, и дышать становится очень трудно: за очередным вдохом следует слишком прерывистый выдох. Верлен задыхается, заходится в глухом отчаянии, но не роняет ни слезы, продолжая взглядом ровно скользить по дорожке выведенных спешным почерком букв. Остаётся меньше пяти страниц до конца. Может, и меньше. Смотря на каком моменте записи оборвутся и верны ли его предположения.

Поль не пытается угадать — он знает наверняка и от подобной уверенности лишь хмуро сводит брови, цокая языком от нахлынувших под прессом воспоминаний эмоций, среди которых раздражение вне очереди занимает особое место, раскидывая конкурентов по сторонам. Он же ненавидит Артюра Рембо, терпеть его не может, верно. Так было всегда. Только вот, от этого почему-то не легче. Недопонимание внезапно снова оголяет раны, разрешая непрошеной уязвимости встать горьким комом поперек горла. Сомкнутые губы неощутимо вздрагивают.

Поток записей наконец останавливается, оставляя по себе абсолютную пустоту, как на бумаге, так и в голове — Верлен закрывает дневник и снова позволяет себе забыться, отложив его в сторону. Уставшие глаза цепляются за знакомую до ужаса шляпу на всё том же столе и находят следом образ человека напротив, замершего в молчаливом уединении рядом. Устремив ответный взгляд, Накахара не говорит ничего: лишь вздыхает и снимает перчатки, перехватывая чужую тетрадку. Ему тоже тяжело — мышцы сводит напряжение, но он держится. Даже когда уходит, не роняет ни слова; остаётся бесстрастным, хоть на его лице и пестрят оттенки разных эмоций — от самых бледных до неестественно ярких. Поль не может не заметить как вырос Чуя с тех пор, как изменился — и гордится им. Искренне. Словно от этого ещё что-то зависит.

Пропадая в очередном приливе навязчивых идей, Верлен не замечает течения времени: слышит какие бесчинства творятся в соседних помещениях под землёй здания мафии и даже парой этажей выше, знает и то, что творится вне этих стен на улицах праздного города, страны, мира, но остаётся ко всему одинаково безразличным. Он ждёт и, испытывая себя, возвращается взглядом к тому самому дневнику, на который гравитация и остальные законы мира, кажется, не действуют вовсе.

Оно и верно — это ведь всё, что осталось после Артюра Рембо. Его мысли, переживания и прожитые дни; воспоминания, стихи и короткие признания между строк, откровения замёрзшей и потерявшейся души. И Поль Верлен сам по себе. Как финал и живое продолжение всех его смертных скитаний.