die Besessenheit

Достоевский курит в квартире, прямо на кухне, с едва приоткрытой форточкой, стряхивая пепел на столешницу и балуясь со старенькой фарфоровой чашкой с золотистым ободком. Чайник на плите назойливо свистит, сигаретный дым буквально везде.

Этот демон, кажется, сводит Шибусаву с ума.

Нет, он совсем не злится, ни капли, но должен опять давиться кашлем и бежать к окну, чтобы выгнать в него полотенцем весь горький запах этой дури. Нет, он не будет кричать и скандалить, ведь на кой чёрт оно ему сдалось, если достаточно спросить «зачем» и снова услышать в ответ невозмутимое «потому что».

Его белые волосы собраны в неаккуратный пучок, а очки в металлической оправе съехали к самому кончику носа, делая раздражение, запечатлённое у него на лице, картинно комичным. В руках он держит толстую тетрадь, в которой яркими цветными чернилами записаны разные термины и понятия. По обложке видно — что-то однозначно важное, хоть и не разобрать издалека какой предмет изучений поселился на этих страницах. По рукам же, напряжённо сжавшим пальцы, заметно лишь одно — ладони его так и чешутся чем-то швырнуть или ударить.

Конспектов ему слишком жаль, поэтому в наглеца летит полотенце. Фёдор издаёт тихий смешок и даже не старается поймать кусок ткани — тот попадает ему прямо в лицо.

— Хороший бросок, — искренне отмечает он, убирая с глаз это подобие инструмента свершения великой кары.

У Тацу слов не находится. Лишь сводит челюсть от немого негодования.

— Это была шутка.

Никакого чувства юмора в этом доме нет. Да тут и без него достаточно весело.

Достоевский выключает газ и, воспользовавшись полотенцем, берёт чайник за ручку: заливает чайные листья кипятком и ставит его обратно на плиту; забрасывает полотенце себе на плечо и спрашивает будет Шибусава пить чай или останется на пороге стоять.

Конечно же, он будет пить этот дешёвый чай. Будет. Никуда не денется.

Тацухико садится за небольшой обеденный столик и упирается худыми локтями в столешницу, разместив между ними свою тетрадку. Ждёт. Но Фёдор, вместо того, чтобы помыть другую чашку и сделать ещё одну порцию чая, ставит перед ним свою, садясь напротив. Да смотрит, дьявол, будто в саму душу. С вызовом.

Хочет поиграть.

Тацу соглашается, выдыхая последние крупицы злости одним потоком, словно уставший дышать огнём дракон, — знает правила их общей игры.

— Какая тема в этот раз? — медленно делая первый глоток, уточняет и поднимает глаза.

— Как избавить людей от греха?

— Никак.

Это сложно, однако, отложив незадачливые шутки в сторону, Шибусава уверенно начинает рассуждать — он знает многое и о человеческой природе в том числе. Рассказывает, какие у людей внутренности, чем изнутри они хороши, а чем плохи; на что способен их мозг и другие органы. Особое внимание уделяет черепу и его построению. Он это любит.

Достоевский хмыкает и делает второй глоток чая, перехватывая эстафету и продолжая дебаты красивым неспешным толкованием мыслей. Улыбается — это точно затянется, как минимум, до глубокой ночи, если не до самого утра.

Слово за слово, они оба приходят к единому выводу: люди делают ошибки — много ошибок — всю свою сознательную жизнь, без остановки; искупление грехов в церкви однажды совсем не поможет, даже если эти грехи будет отпускать сам бог. Он определённо устанет. Когда-нибудь. Но сейчас ему весело.

— Убить.

Достоевский улыбается, когда слышит это слово, внутренне ликует, только вот, пристальный взгляд алых глаз напротив заставляет придти в себя. И сделать ещё глоток. Какой уже по счёту? Последний.

— Всех до единого. Убить.

Но это уже тема следующих дебатов.