wish you could stay here forever

Солнце игриво перебирает лучами по рыжей макушке, отблёскивая, точно янтарь. Оно тянется, расползается рекой света по всему помещению, отражаясь от высоких окон, разукрашивая столы и купаясь в чужих чашках. Бледная рука наносит точные, резковатые штрихи — непрерывно двигается, перенося нечто из сознания на лист потрёпанного скетчбука.

Она приходит сюда каждую пятницу после обеда и каждый вторник — уже вечером. Неизменно заказывает чашку фильтра, неловко улыбается и удаляется за свой крайний угловой столик. Рисует. Периодически отпивает остывающий кофе. Сверкает своими зелёными глазами из-под чёлки, но её взгляды всегда непродолжительны — они полны краткой благодарности и она никогда не смотрит дольше, чем полагается для обычной вежливости, всегда возвращаясь глазами к своим наброскам. Иногда она едва заметно кивает, когда Дина забирает опустевшую посуду, и одними губами шепчет «спасибо».

Временами она захаживает не одна, а с подругой. Спутница безымянной художницы — яркая, шумная девчонка афроамериканской внешности. Она всегда заливается громким смехом на всё помещение, не глядя на чужие попытки унять этот необузданный хохот и отчётливо различимое шипение рыжей «тише, Райли». Райли. Даже её имя такое… кричащее. Оно составляет контраст дикого градуса между ними — спокойной, малоговорящей, порою довольно угрюмой постоянницей и абсолютно бесцеремонной Райли, подмигивающей Дине за стойкой и просящей налить побольше карамельного сиропа. Рыжая на этом моменте всегда едва морщится и закатывает глаза, дескать, ну и гадость, если что — она не со мной.

Но Дина замечает кое-что ещё.

С какой нежностью эти пронзительно зелёные глаза смотрят на смуглую нарушительницу спокойствия.

И как невзначай рука той порой ложится на чужое бедро под столешницей. Как Райли — какое же назойливое имя — наклоняется вплотную, налегает ладонью сильнее, упираясь, и на миг стихает, говоря что-то, не предназначенное для чужих ушей. Лицо девушки напротив сначала предельно сосредоточено, точно она изо всех сил пытается вникнуть, а после она резко отпихивает звонко смеющуюся Райли и алеет.

Подруга, да? Дина тихонечко хмыкает — если все друзья так себя ведут, то она что-то упустила в этой жизни.

Художница появилась здесь около полугода назад, на тот момент Дина отработала в кофейне уже плюс-минус десять месяцев и научилась кое-что подмечать. По правде, ей и до работы в сфере обслуживания хватало наблюдательности; Дина всегда находила занятным поглядывать на некоторых людей, украдкой становясь свидетельницей чужих жизней. Ей нравилось заглядывать в незнакомое лицо и пытаться понять, что за человек перед ней, каковы его думы и печали, так ли он добр, как кажется по-первенству, или это только внешняя скорлупа, фальшивка. Такие вещи почти всегда всплывают, достаточно лишь немного проследить за траекторией поведения, манерой речи, жестами. Истинную доброту, как и боль, — видно. Их не спрячешь.

Многие ответы можно найти в чужом взгляде, определённом наклоне головы, видении. Так однажды, проходя по ряду мимо столика постоянной гости, Дина заметила, что на белых альбомных листах были изображены вековые ели, олени и… Райли.

И ей всё стало ясно.

Как, наверное, приятно быть влюблённой. Особенно, в кого-то, кто, по всей видимости, так же влюблён в тебя — в памяти всплывает, как тёмные пальцы подцепляют рыжий локон, — и как оно, должно быть, непередаваемо прекрасно. Дина не знала, каково это, но каждый новый взгляд, каждый новый их разговор, невольным слушателем которого она становилась, и каждый новый набросок, случайно попадающийся на глаза, подкреплял её мысли.

Но кое-что казалось ей странным. Или, скорее, настораживало.

Райли ей не нравилась. И дело было не в её смешливости, не в том, как она подмигивала, не в том, как размахивала руками, что-то рассказывая. И не в том, что казалось, что они абсолютно друг другу не подходят, эта мимолётная искра неприязни, засевшая внутри, не давала ей покоя и не имела за собой никаких рациональных объяснений. Она просто… чувствовала. Чувствовала нечто отталкивающее, когда всё-таки встречалась глазами с Райли. Они были глубокими, карими. Дину никогда не смущал прямой зрительный контакт, он был постоянной частью её работы, но в с виду весёлой и беззлобной Райли жило что-то неправильное. Внушающее опасность. Словно её лучезарная улыбка была лишь прикрытием, обманчивой сладостью, от которой сводит скулы, и ты просто не чувствуешь добавленного яда. Она ощущалась, как нечто чужеродное.

Слишком громкое, слишком раздражающее своим напускным мельтешением — Дина подметила, что Райли всегда говорит в три раза больше и вечно петляет в собственных монологах, точно заметая следы хвостом. Осторожная. Её рассказы, большей частью, представляли собой информационный шум. Однако зеленоглазой слушательнице будто хватало и этого — она молча внимала каждому обронённому слову, вглядываясь в лицо перед собой, и полуулыбка пряталась в уголках её губ. Дина даже не была уверена, что она по-настоящему слушает — скорее, так же наблюдает, с этой затаённой внутри ласковостью, что очевидным фактом всплывала каждый раз, стоило Райли оказаться с ними ней в одном помещении.

Дина резко встряхнула головой и россыпь тёмных кудрей очертила аккуратное плечо. Впрочем, ей-то какое дело. Очевидно, что её абсолютно не касается, кто в кого влюблён и за какие заслуги, что между этими двумя на самом деле происходит и почему ей кажется, что есть нечто напускное в чужой болтовне — так или иначе, стоит заняться своей жизнью, а не бесконечно наблюдать за историями незнакомцев из кафе. И незнакомок в том числе.

Какими бы симпатичными они ни были.

Дина решительно стукнула кулаком по ладони, как будто припечатывая собственную мысль, и окинула опустевшее помещение взглядом — час закрытия подошёл незаметно и оставалось лишь снять кассу, сложить все чеки, пересчитать выручку и всё, свобода. Марта — местная уборщица — уже закончила намывать последние кружки и приборы, и, едва позванивая, расставляла утварь на сушилке. А завтра наступят долгожданные выходные. Она подсчитывает про себя дни недели, загибая пальцы. Среда, четверг — выходные, значит, следующий раз рабочей будет пятница. 

Значит, они с художницей вновь встретятся — мелькает где-то в сознании, но Дина упорно игнорирует этот всполох, принимаясь за возню с чеками.

Не впервой.

Когда она выныривает в ночную прохладу улицы, то время на часах уже переваливает за одиннадцать. Август. Последние тёплые деньки перед вступающей в свои права осенью — вроде ещё лето, но вечера уже становятся ощутимо холоднее, а тепло лишь вкрадчиво мажет по щекам ветром. На этот случай у Дины всегда с собой пиджак или плащ, который она накидывает на плечи, но не застёгивает до конца, бредя в мягких летних сумерках по булыжнику мостовой. Она неспешно идёт, глядя по сторонам.

Жёлтые листья перьями у самого краешка бордюра. Дина поднимает глаза на ещё зелёное дерево, но легко выискивает среди кроны уже начинающие увядать побеги — остатки закатного солнца проникают сквозь резную верхушку древа, подчёркивая проявляющуюся желтизну. Красиво. Невзрачные белые цветочки с едва заметным венчиком под ногами. Сухой камень тротуара, но одна небольшая лужа поодаль, влево — видимо, от прошедшего днём ливня. Всё вокруг такое умиротворяюще тихое.

Сумерки — любимое время Дины. Ещё любимей — осень, до которой осталось рукою подать. Да, она любит свою работу, атмосферу вечно шумного кафе, непрестанно гудящего, точно улей, любит наблюдать и слушать людей, что к ней приходят, любит размеренный шелест крафтовой бумаги и бурление кофемашины. Но ещё больше ей по душе единение с природой и пустеющие вечерами улицы.

Свобода от всего — от обязательств, от чужих настроений, от собственных мыслей.

Она на сорок три процента состоит из любви к растениям, зелени и лесу, ещё семнадцать — это нелинейные книги (и чужие истории), где-то среди перечисленного — два процента её пристрастия к бумажной канцелярии и расклеивании стикеров с напоминаниями себе самой, девять — свитера крупной вязки и листопад в октябре, одиннадцать — животные и оставшиеся восемнадцать — куча сваленных в общее мелочей, фрагментов и черт. Скорее всего, где-то среди них будут не только калатеи в горшках, но и один майский день, когда она как обычно вынесла пришедшей художнице фильтр и, ставя чашку, наткнулась на закрытую страницу блокнота, где на половину листа раскинулась эта самая калатея, которую Дина поливала утром.

Удачно расположенная точно напротив постоянного столика, кстати.

Рыжая вздрогнула, услышав стук чашки, соприкасающейся со столом, и подняла на неё глаза полные всё той же вежливой благодарности. Едва кивнула в знак приветствия. Но вместо привычного тихого «спасибо» сказала совсем другое:

— Это же ты следишь за цветами? — Неожиданно. На секунду Дина даже растерялась. Но быстро взяла себя в руки.

— Да, это мои подопечные.

Девушка улыбнулась.

— Красивые. Мне очень нравится.

Дина прогоняет эту фразу в голове вновь. «Мне очень нравится». У неё была какая-то особенная интонация. Вкрадчиво-тёплая, абсолютно будничные слова, сказанные так, словно они обсудили нечто секретное. Понятное только им двоим. Точно некий шифр, каждый из символов в котором скрывал за собою нечто большее. Неочевидное тем, кто не смотрит вглубь.

Она… в плане, эта художница, должно быть, тоже сильно любит лес и цветы, иначе отчего в её работах так много растительности, верхушек мрачных елей и мхов, устилающих тонкие оленьи ноги. Интересно, а Райли об этом знает? Дина не замечала, чтобы они хоть раз обсуждали нечто подобное — она никогда не подслушивала специально и не стала бы сейчас, но павильон кофейни, прямо сказать, был не таким большим, как кажется, поэтому даже если очень не хочется слушать (и слышать), ты всё равно невольно что-то, да цепляешь. Да и трудно было не слышать особо громкие разговоры, а на этом поприще Райли не было равных.

Господи, дурость какая — она знает, как зовут подругу художницы, но не имеет представления о том, как звучит имя девушки, что тревожит её разум не первый месяц. Это похоже на страшное упущение.

Дина запрыгивает на высокий бордюр, переходя тротуар. Она обещала себе не думать, но ничего не вышло. Опять.

Нужно спросить её. В грядущую пятницу и без разницы, придёт та одна или нет. Дине жизненно необходимо знать, какое у неё имя.

Наверное, нет ничего более подкупающего в встречающихся Дине людях — флёр интриги, некая тайна. Недосказанность, когда информация выясняется постепенно, собирается по клочкам, распадается на яркие кусочки мозаики, что ещё нужно собрать в верном порядке. Да, при желании, можно было бы уложиться и в пару вечеров, можно было бы на порыве вытрясти из другого человека всё, что является доступным на данную минуту, но разве это интересно? Разве истории, добытые таким путём, имеют свою ценность?

Дине нравилась поэтапность, неторопливость, когда всё идёт своим чередом, и сближение происходит естественно, плавно, по канонам вручную созданной ими вселенной. Нравилось, когда ей самой удавалось расположить к себе человека так, чтобы он захотел говорить. Сам. И ей не требовалось заниматься ерундой, вроде прижимания к стенке или навязчивого распрашивания. Такого, слегка маниакального, когда ты только давишься новыми вопросами в глотке, а ответы, что получаешь, кажутся до крайнего пустыми, искусственными. Неискренними.

И в этой девушке, определённо, больше всего цепляла искренность, с которой она говорила. Редко, но этих оборванных фраз было достаточно для того, чтобы уловить, что ей нравится, а что не очень, на что она смотрит с обожанием, а на что — с осуждением, — какие вещи вызывают у неё восторг и когда она по-настоящему рада. Все эти штрихи в ней Дина считывала, узнавала, чуяла.

Уже лёжа в невозможно мягкой, завлекающей в свои объятия кровати, Дина на секунду подумала о том, что было бы здорово, если бы в пятницу она пришла одна.

—

В итоге, Райли в пятницу и правда не приходит. Но и постоянная гостья, не пропускающая визитов по собственному негласному расписанию, не появляется. До вечера Дина работает с скребущим ощущением фрустрации где-то на уровне рёбер. К субботнему обеду в ней просыпается едва заметная тревога.

Ну не пришла и не пришла, что с того? Мало ли причин, по которым она не могла не прийти. Завал в университете (или на работе, в зависимости от того, чем именно художница занималась по жизни), болезнь, какие-нибудь трудности, да просто нет времени. Или желания. Или всего сразу. Это не очень приятно, с учётом того, что всё случилось ровно в тот момент, когда Дина задалась целью наконец выяснить не только имя приходящей, но и постараться пообщаться с ней более обычного.

Но и такое бывает. Тут уж никого не обвинишь.

Но её сердце упорно предчувствовало неладное. И Дина самой себе объяснить не могла, что именно не в порядке; но тревожность, несвойственная ей в принципе, охватывала с каждыми сутками всё сильнее и сильнее. Скручивала, сжимала, подкидывала на своих волнах и на любые увещевания раздражалась большим обилием вероятных сценариев. Почему-то вспомнилось, что последние разы, сколько художница заходила — со своей спутницей или нет, — но её вид был более уставшим, чем обычно. Дина начала вспоминать и воссоздавать сцены из собственной памяти, только когда до неё дошло, что она была настолько сосредоточена на том, что не так с Райли, на том, как девушка, которая ей так нравилась, на эту Райли смотрит, что сам вид рыжеволосой как-то ускользнул прямо из-под носа. Не отпечатался. А она ведь и правда была совсем поникшей. Этот тоскливый блеск в глазах… На минуту безумно сильно захотелось отвесить себе пощёчину за непривычную слепоту.

Нужно было подойти раньше. Нужно было поинтересоваться. Хотя бы попробовать. Хотя бы попытаться, а там будь, что будет, — но Дина саму себя загнала в яму своей ролью молчаливого наблюдателя. Выкопала себе ров, из-за которого особо и не высунешься, и не докричишься. И теперь всё происходящее кажется ещё более абсурдным и идиотским, чем обычно.

Прошла неделя с лишним. Новый вторник оказался по-осеннему сырым, промозглым и тёмным. Весь день над городом висели мрачные тучи, предвещающие скорый ливень, выл ветер, порывисто обдирающий листву с деревьев, и всё вокруг было такое… тихое. Замершее в преддверие неизбежного.

И она вновь не пришла, — Дина прошлась ладонью по лицу с тяжёлым вздохом. Надавила на который день подряд ноющий лоб, едва сжала пальцами виски, растёрла горячую кожу. Она чертовски устала думать, что же случилось и как долго отныне ждать её следующего прихода. И стоит ли ждать его вообще, или, быть может, художница больше ни разу не переступит порога уютного кафетерия, в который Дина сколько-то там месяцев назад устроилась официанткой на полставки, а в результате оказалась за стойкой, чтобы вместе с оплатой иметь возможность наблюдать за жизнями, протекающими рядом с её собственной. Погружаться в них, сбегать от своих же опасений и тревог, закрываться, отгораживаться. Не проявлять себя, хранить молчание, не спрашивать первой, самой вкрадчиво касаться чужой почвы и учиться распознавать истинное, отличая его от ложного. Однако мы никогда и ничего не можем знать наверняка, если не услышим прямого ответа, не так ли?

Она закрывает стеклянную дверцу, опускает жалюзи, щёлкая ключом, что тут же отправляется на дно кармана, и Дина круто разворачивается, ныряя ладонями в полы пальто, подхватывая их, и прижимая к груди руки. К чёрту. Может, уволиться?

До добра её эти погружения не доведут.

Дина делает пару шагов, тупя глаза в брусчатку до боли знакомой мостовой, от всплеска злости отпинывает носком ботинка попавшийся на глаза камень. Камешек отлетает куда-то вперёд, с глухим стуком соприкасаясь с неизвестной ей поверхностью, но бурлящая внутри неё досада больно обжигает нутро. Вырывается наружу воскликом:

— Да какого чёрта!

— ...Это ты мне?

Чужой голос обрушивается на голову громом.

Дина рефлекторно узнаёт его ещё до того, как порывисто поднимает голову на безымянную.

Художница стоит практически напротив, едва вправо от неё, на расстоянии всего нескольких метров. Сигарета, зажатая в бледных пальцах, тихонько тлеет. Природа отбрасывает причудливые тени на лицо рыжей, хотя на улице сейчас беспросветная мгла и им неоткуда взяться. Возможно, всё дело в том, что она притаилась в стороне деревьев, почти под кронами и это они сгущают и без того сизые сумерки. Фонари только начинают зажигаться.

Она смотрит прямо на Дину и в этом взгляде так много… несказанного.

Дина заставляет себя собраться.

— А ты как думаешь?

— Ты злишься. Впервые такое вижу. — Речь рыжеволосой размеренна и можно было бы сказать, что беспристрастна, но Дина слышит эту глухую теплоту, спрятанную где-то глубоко-глубоко. И всё тот же тоскливый отлив глаз в тенях.

— Ты не пришла в пятницу. И в следующий вторник тебя тоже не было.

— А ты хотела меня видеть? — она прикусывает губу. На мгновение медлит, робеет. Но тут же делает пару шагов навстречу. Останавливается.

— Да. Хотела.

Рыжая заинтересованно склоняет голову к плечу.

— Почему?

— Знала, что что-то случилось. А ещё знаю, что ты скорее умрёшь, чем откажешься от положенной чашки фильтра. — Дина зарывается всё глубже в карманы, вцепляясь пальцами правой руки в ключ так, словно это может придать хоть немного уверенности. — И последнее время ты была как будто… сильно расстроена, даже когда приходила с Райли.

— Так ты запомнила, как её зовут. — Резко. Вместо ответа. Пронизывающий взгляд. Дине хочется съязвить, что невозможно забыть что-то столь шумное и раздражающее. Как и нереально выкинуть из головы то, какими взглядами обычно Райли награждается, и как своевольно кладёт свои ладони на чужие бёдра.

Но она сдерживается и глаз не отводит. Почти набирает в лёгкие воздуху, чтобы озвучить вопрос, мучивший её больше недели.

Но оказывается вновь прерванной.

— Это было безответно. В плане, — девушка морщит нос, немного супясь, и наконец втягивает в себя немного сигаретного дыма. — Она никогда не относилась ко мне серьёзно. А мне казалось, что мне будет достаточно просто иногда встречаться, смотреть на неё, слушать болтовню ни о чём. Я у неё не одна. И я не первая и не вторая.

Не первая и не вторая. Если слова могут ранить, то сейчас Дине явно прочувствовалось, будто кто-то провёл тупым куском стекла по её ладони. Шершавым таким, с побитым краем, царапающим. Соскабливающим кожу. Вот как ощущалось это «не первая» и уже равнодушнее к нему добавленное «не вторая». Но она чувствовала, что равнодушие это — напускное, разыгранное напоказ, чтобы не тонуть в тоске, отчётливо давящей ком в горле.

Интересно, насколько сильно и долго надо любить человека, чтобы согласиться на это?

Фактически, дать ему право тобой пользоваться. Безвозмездно. И понимать, что тебе оно никогда не окупится, ни один из всех тех сотен портретов, которые были ей нарисованы, не будет оценён по достоинству.

— И, знаешь, — она выкинула окурок в ближайшую урну, предварительно затушив его о бортик. — Я поняла, что так устала от этого. Что хочу закончить.

Вдалеке загрохотало. Тревожная петля, опоясывающая с ума сходящий в грудной клетке орган, развязалась. Соскользнула вниз так же стремительно, как завязалась в один вечер по неясной причине. Вместе с горечью, стекающей по чужим губам выходящими на свет словами, в Дине просыпалось облегчение.

Хочу закончить. Да, она тоже хочет закончить. С молчаливым наблюдением, с собственными установками, не дающими вмешиваться, говорить, быть здесь и сейчас, не потом, не в своей голове, не в предзакатный час на улице в зыбкой поволоке вот-вот собирающегося исчезнуть вечера.

Дина делает ещё шаг навстречу. И ещё. Подойдя к девушке без имени на достаточно близкое расстояние, с которого ей ничего не стоило, скажем, дотянуться до чужой куртки рукой, она на миг чувствует себя крохотной. Художница оказывается выше её примерно на полголовы, небольшая разница, но сейчас как-то по-особенному чувствующаяся. Может, потому что обстановка накалена до предела.

Сейчас или никогда. Другого шанса не будет. Ей и вправду пора начать жить свою жизнь, и начать хвататься за возможности что есть силы.

— Как твоё имя? Меня зовут…

— Дина. — Призрак улыбки касается опущенных уголков. — Я знаю, я догадалась прочитать имя на твоём бейдже, Дина.

— Хорошо, — Дина фырчит, от неловкости переминаясь с ноги на ногу, но не сдаёт позиций. — Хорошо, ты сообразительная, я нерешительная и невнимательная дура, ладно. Так как твоё имя?

— Элли.

Элли. Почти как музыка. Только ещё лучше. Лучше, чем музыка, чем все её любимые кантри-пластинки, растения в горшках и даже сами пейзажи, выходящие из-под тонких пальцев. Лучше, чем мелодичность весеннего дождя, и теплее, чем нагретое от солнца одеяло утром, в которое ты утыкаешься носом. Элли. Ей безумно подходит это имя.

И Дина пробует его на вкус, произносит одними лишь губами, чтобы потом увереннее озвучить: 

— Элли. Так красиво. 

На этот раз очередь неловко переминуться уже переходит к Элли, которая как-то по-медвежьи неуклюже пожимает плечами, и кончики её ушей алеют. Прям как когда-то во время разговоров с Райли. Только теперь она, то есть Элли, глядит прямо на Дину, и забавно запускает пятерню в волосы, ероша их пальцами.

— Спасибо…

— Ты мне нравишься, Элли. Вот что, — Дина выталкивает давно застрявшее внутри неё признание, точно выбивает наконец пробку из на совесть закрученного шампанского. Старается не терять зрительный контакт, не бояться, не отступать, не сдавать назад ни в коем случае, только вперёд и не сомневаясь — ни в себе, ни в ком-либо другом, — и она перехватывает чужую руку за запястье. Неосознанный порыв, но она будто не способна больше себя сдерживать, и накопленные долгими месяцами чувства льются из неё, лужами проливаясь на мостовую вместе с заколотившим по листьям дождём.

— Я хочу узнать тебя ближе, хочу послушать твою историю. Хочу знать, что тебе ещё нравится, кроме растений и леса, и кофе, и оленей. Кроме старых синглов Pink Floyd, вроде Time, который ты однажды слушала, придя раньше обычного, помнишь, в тот день ещё был такой красивый свет, золото-красный, практически персиковый, и всё вокруг казалось похожим на видео со старой плёночной кассеты… В общем, неважно, если ты не помнишь, но я хочу сказать, что мне так понравилось смотреть, как ты с увлечением их слушаешь, что я не удержалась и подсмотрела на тач-скрин, чтобы узнать название, и мне невольно захотелось узнать, что из музыки тебе ещё нравится, потому что ты кажешься особенно умиротворённой, когда слушаешь её. — Она говорила на одном дыхании, практически не прерываясь и не останавливаясь, держась за запястье Элли с неимоверным желанием его никогда больше не отпускать. — Поэтому, если ты не против и я вдруг тоже тебе симпатична, то… То было бы здорово, ну… Мы могли бы куда-нибудь сходить, чтобы не зависать у меня на работе, скорее всего, это место теперь будет напоминать тебе о не самых приятных вещах.

А вот в эту секунду страшно нечеловечески. После того, как спадает прилив адреналина, и всё давно накопленное вырывается наружу снопом искр, фонтаном, похожим на конфетти, становится страшно по-настоящему. Потому что за вот этим неконтролируемым, стихийно-чувственным, как ливень, поливающий сейчас их головы, кроется уже вполне однозначный ответ. Чужой. Тот, что от тебя никак не зависит ни ныне, ни впредь, ни когда-либо ещё. И Дина ждёт его, как ждут выхода на эшафот, и оглашения положенной узнице участи.

Она ждёт резкости, колкого ответа, язвительного вопроса, ждёт честного и искреннего гнева девушки, что, вообще-то, месяцами, если не годами, мучилась явно больше её, девушки, что страдала от самой настоящей болезни — ведь чем бы ни являлась безответная любовь сама по себе, абсолютно очевидна её болезненная, разрушительная природа. Ненормальная. Противоречащая. Девушки, что и так настрадалась, а на своё искренне и усталое «хочу закончить» получила новое обременяющее признание.

Или попросту глупое. Глупое в своей наивности.

Дина не выдерживает и крепко зажмуривает глаза, ощущая, как дождь хлещет её по лицу, противно заливаясь под веки. Всё, это выше её сил — смотреть на Элли прямо сейчас, за секунду до того, как та обрушит на голову работницы кафетерия заслуженную гильотину.

Но ничего не происходит. Дина чувствует, как девичья рука аккуратно высвобождается из её хватки, но уже через секунду невесомо касается её щеки. Ладонь у Элли большая и тёплая, хоть и влажная от дождевой воды.

— Я не против.

Она резко распахивает глаза. И тут же безвозвратно тонет — зелень прорастает внутри и снаружи неё, окружает саваном, точно полог, вокруг парковый ансамбль и деревья, деревья, деревья и поразительный изумруд лучащихся уже не печалью глаз, а внутри — распускаются всё новые и новые побеги, точно цветы поутру. Элли улыбается и с нежностью прикасается к её коже.

Большим пальцем едва поддевает губы Дины, а после откидывает мокрые пряди со скул, мешающие беспрепятственно видеть её всю. 

— Я тоже хочу тебя лучше узнать.