1.
Наверное, одна из вещей, о которых я искренне жалею — так это то, что не знал его с рождения. Это не помешало нам сдружиться, но на тот момент не казалось мне подарком судьбы — сколько помню, друзей Тенка всегда заводил без особых усилий. Помню я его с восьми лет, хотя, если подумать, узнай я его на год или два раньше — ничего бы не потерял. Всё своё детство Тенка был одним и тем же — вечно улыбавшимся, шутливым и пронырливым, словно лисёнок. Может, дело было лишь в том, что я хотел знать его таким подольше? Кто уж теперь разберёт.
Мы познакомились в одном из летних лагерей во время каникул. В отличие от большинства, наши родители не отличались сверхзаботой о своих чадах — не ссылали к бабушке на окраину префектуры, — но и не оставляли дома с полной свободой действий, что ценнее всего для мальчишек нашего возраста. Но если меня отправили в лагерь для «воспитания самостоятельности», то Тенку — просто по доброте душевной, потому как тот наверняка устал от бесконечных забот по дому и уходу за новорожденным братишкой Сорамару. Не помню точно, был ли Тенка в восторге от такого расклада, но в отличие от меня эту поездку он старался скрасить своим присутствием до такой степени, что даже устроил соревнование на получение скаутских жетонов. И так уж вышло, что в этом нелепом соревновании именно я стал его соперником. Он просто взял меня на слабо, ведь изначально я не был заинтересован ни на гран в этой тридцатидневной поездке у чёрта на куличиках. Но когда я вспоминал, как мы ловили килек на хиленькую леску, как бежали кросс наперегонки, как боролись на деревянных мечах с постоянной ничьёй на счету, в душе зрело необъяснимое тепло. И не было каких-то иных воспоминаний из закромов детства, которые вызвали бы те же эмоции.
Те моменты я помнил даже лучше, чем хотелось бы. Тогда, на третий или четвёртый день, мы познакомились с одной девчонкой. Тенка — чему я не был удивлён — привязался к ней сразу, тогда как мне пришлось привыкать к её компании. Киико, так её звали, казалась образцовым примером той девчонки, которая поправляет складки на юбке и держит осанку, но Тенка каким-то образом разглядел в ней что-то другое. То «другое», которое позволяло ему брызгаться водой у ручья, играть в камень-ножницы-бумага на щелбаны и разок исподтишка посадить на светлую косу красного жука. За это он расплатился жуткой болью в почках, потому как насекомых Киико на дух не переносила.
Эти двое оказались в одной лодке — у Киико эта поездка не вызывала никаких эмоций, кроме положительных. По её словам, она была рада возможности отвлечься от строгого распорядка дня и рутины, которую ей навязывали требовательные родители. Я очень хорошо её понимал, но даже это не давало нам сблизиться. И не сказать ведь, что я страдал детской социофобией, но идти навстречу первым не просто не умел, но и всем своим видом показывал — пытаться стать ко мне ближе тоже не стоит. Наверное, только Тенка мог игнорировать эти мои психологические барьеры.
Можно считать, что он был мостом между мной и Киико. Впрочем, что уж говорить, Тенка был мостом не только к ней — ко многому: одушевлённому и не совсем, неизведанному и элементарному, к чему-то, что совсем не представляло для меня интереса, пока он самолично не хватал меня за запястье и не начинал напропалую тыкать пальцем в это самое «что-то».
Тогда я этого не понимал. Тогда я не понимал поистине многого.
2.
Наша спонтанно возникшая дружба не стала лишь страницей в фотоальбоме, как оно обычно бывало с детьми, волей-неволей сдружившимися в атмосфере утренних зарядок, беготни, палаток и спальных мешков. Мы с Тенкой оказались из одного города. Учились, правда, в разных школах, но это не было преградой. Для Тенки, по крайней мере.
Он навещал меня каждый выходной — сторожил под окнами, пока я добросовестно выполнял домашнюю работу. Пригласить его в дом я не решался — прекрасно знал, что родителям эта идея не понравится. Они и за пределы дома-то меня отпускали от силы на пару часов, остальное время я или зубрил нотную грамоту, или выполнял бытовые поручения, или корпел над книгами; Тенка, как правило, безропотно меня ждал. В отличие от меня, скучно ему не было — кажется, в ту пору он нашёл общий язык со всеми дворнягами на моей улице. А порой он просто усаживался в зарослях травы и выжидал, думая, что я его не вижу. Иногда так и подмывало спрыгнуть с окна — прямо со второго этажа, где и находилась моя комната, — подойти к нему вплотную, взять за воротник и… Уж не знаю — не то заехать по челюсти хорошенько за то, что отвлекал меня, не то перехватить запястье, сбежать на соседнюю улицу и до посинения играть в эти его глупые игры, правила к которым он придумывал на ходу. Это выходило у него весьма занимательно, вызывало почти восхищение, но, как выяснилось, это было меньшее, чем я мог восхищаться.
На предпоследнем году младшей школы я частенько навещал Тенку дома. Верным будет сказать, что он сам меня звал, а я не находил предлога, чтобы возразить. Да и не искал.
В доме Кумо всегда царила оживлённость, вернее, та её разновидность, которая не давит, к которой быстро привыкаешь. Тайко и Коюки, родители Тенки, были весьма забавными экземплярами отца и матери — что к Тенке, что к трёхгодовалому Сорамару они относились со снисходительным родительским трепетом; а меж собой если и ссорились, то уже через минуту переводили эту ссору в шутку. В глупую и порой неуместную шутку, над которой всё равно искренне смеялись.
Тенка тоже смеялся. Тогда мне казалось, что всё его существование сводится к широкой улыбке, сощуренным глазам и постоянным оглядкам на меня — он будто проверял, заразился ли я его смехом, есть ли во мне ещё эта способность…
С какого-то момента наши встречи стали сопровождаться ещё одним пристрастием Тенки — он всюду таскал с собой альбом для зарисовок. В силу привычки я не обращал внимания на то, как в свободное от пустой болтовни время он открывал этот альбом на чистой странице и штрих за штрихом начинал вырисовывать что-то неопределённое. Наверное, только спустя несколько таких выходок я осмелился заглянуть ему через плечо во время очередного прилива вдохновения. На листе вразброс красовались наскоро зарисованные наброски человеческих лиц — обоих полов и всяческих возрастов. Я никогда не встречал вживую этих людей, вполне могло статься, что и не должен был, и что их всех выдумал Тенка на ходу ровно так же, как и правила в несуществующие игры. Но тогда меня вовсе не заботило, с кого они были рисованы.
«Красиво».
Я ограничился только этим комментарием, но Тенка после моих слов засиял так, словно я был тем единственным дотошным критиком-искусствоведом, которому мечтает понравиться добрая половина непутёвых художников.
Кажется, тогда я впервые улыбнулся ему в ответ.
3.
Но только я начал представлять его картины на выставках и в галерейных позолоченных рамках, как к первому году средней школы Тенка начал интересоваться музыкой. Впрочем, музыкой он интересовался всегда — кажется, переняв музыкальные вкусы ещё от отца, который бережно хранил в полках все пластинки групп своего времени. На первых порах мне, как ребёнку, с детства обученному игре на скрипке и переслушавшему не единожды все симфонии Вивальди, было непривычно всякий раз, когда Тенка стучал карандашом по столу в ритм бьющей из колонок магнитофона музыки — «старого доброго рока», как его ласково называл Тайко. Тогда я наивно полагал, что на этом незатейливом постукивании и закончатся попытки Тенки преуспеть в музыке.
«Гляди, как научился!»
После этой фразы он извлекал из-под струн какое-то совершенно новое сплетение звуков. Новое даже не в плане «отличное от предыдущего», оно и вправду казалось мне новым, неповторимым; автором подобного мог выступать только Тенка — никто другой. Странное дело: со своей потрёпанной временем гитарой, купленной в прошлом месяце на какой-то распродаже за полцены, он казался мне смешным и нелепым, как какой-нибудь бард-любитель. Но едва он перехватывал гриф и цеплял кончиками пальцев туго натянутые струны — этот странный образ тут же исчезал из моей головы.
«Хочешь попробовать?»
Не знаю, что меня тогда дёрнуло за язык дать согласие — занятия музыкой с юных лет не вызывали у меня восторга; скорее, они служили мне дополнительной мотивацией к обучению в принципе. «Смог водить смычком по струнам — смогу и это». По крайней мере, именно так я себя в детстве и настраивал, дабы не потерять интерес к ещё одному, как мне казалось, бессмысленному занятию в жизни.
Учитель из Тенки был дрянной. Он сам не знал нотной грамоты, да и играть научился почти интуитивно, а потому то и дело жестикулировал и сопровождал неразборчивые объяснения фразами «смотри по звучанию». Но по тому отвратительному звучанию, что рождалось из-под моих пальцев, смотреть было совершенно нечего. Тенка не раз протяжно вздыхал, в какой-то момент даже встал позади, склонился над сгорбившимся мной и накрыл ладони своими, пытаясь показать, как держать гриф и какие струны стоит зажать. Это вышло крайне неуклюже и в итоге не принесло никакой пользы, но почему-то зацепилось в моей памяти. Что странно — ведь о своих ошибках я предпочитал не помнить.
«Тут всё дело в практике», — утешал меня Тенка.
Я практиковался от случая к случаю, когда Тенка при очередной нашей встрече произносил заветное слово «гитара», и всё повторялось снова — ноющие кончики пальцев, долгоиграющий звон в ушах, постоянные подбадривания, к месту и не очень.
Я по-прежнему не знал, зачем мне это всё нужно. Но всякий раз, ловя на себе этот восторженный взгляд и видя неизменную улыбку, я лишь протяжно вздыхал и снова пытался взять до мажор.
Но когда Тенка принимал гитару из моих рук, из головы разом стирались недавно выученные порядки ладов и названия аккордов; как-то раз я даже забыл, сколько в гитаре струн. Тенка играл так, как ни за что бы не научился у кого-то, и уж тем более не научил меня. Его игра была по ту сторону нот — непрофессиональная, почти неумелая, но почему-то засевшая в моей голове паразитом. Я даже мог представить, как он выступал с этой дикой композицией перед школьной комиссией для участия в каком-нибудь ни к чему не обязывающем конкурсе талантов, как её слушали со скептическими выражениями лиц, по морщинам на которых невозможно понять — возрастом они вызваны или брезгливостью. Эти бы точно не оценили. Да и вообще я сомневался, оценил бы хоть кто-нибудь, кроме меня — вечно хмурого, отрешённого, но, как выяснилось, на редкость впечатлительного?
«Какой-то набор звуков, если честно».
Тенка усмехнулся. Он прекрасно знал, что я сказал это неискренне.
4.
На последнем году средней школы Тенка повадился говорить фразу «Давай». Он и раньше её говорил с завидной частотой, но в основном по мелочи и невпопад, я толком не запоминал. Но почему-то тогда каждое его «давай» казалось мне стоящим моего согласия.
«А давай чаще идти этим путём до дома?»
В тот вечер я задержался допоздна, забегавшись со своими обязанностями старосты. Был декабрь, температура под вечер падала до минус тринадцати, и смеркалось рано. И хотя предстоящая прогулка до дома по холоду и в одиночестве не казалась мне в тягость, Тенка посчитал иначе — я даже не удивился, когда встретил его на выходе у порога аудитории. Что там, я даже не стал интересоваться, как его пропустил охранник — снисходительно кивнул в знак приветствия и зашагал к лестнице, не сомневаясь, что Тенка последует за мной.
Едва мы переступили за ворота школы, ведомым был уже я — Тенке вдруг пришла в голову идея пойти через аллею. Я не брался возражать, хотя прекрасно знал, что этот путь раза в два длиннее. В конце концов, тогда я даже не был против оттянуть приход домой.
Мы шли бок о бок и молчали, вслушиваясь в какофонию машинных гудков в паре кварталов отсюда. Тенка прервал тишину первым. Уже и не помню, что он тогда сказал, но я подхватил сразу. Разговор завязался сам собой — мы обменивались репликами вполголоса, будто нехотя, и говорили обо всём подряд, будь то школа, семья или музыка. За всем этим я толком не заметил, как прозвучало ещё одно «давай».
«Давай поступим в одну школу?»
Я уж собирался на автомате кивнуть, и только потом вдумался в сказанное Тенкой. Почти сразу оторвал взгляд от земли и увидел знакомую до мелочей улыбку — слабую, но искреннюю.
Мне только тогда показалось странным, что он не предложил этого раньше. За те семь лет, которые мы провели в стенах четырёх разных школ, разговор ни разу не заходил о необходимости проводить шесть часов в день за соседними партами. Надо признать, мы и без того знали и адреса школ друг друга, и расписание занятий, и порой даже меню столовых. Я так привык ко всему этому, что сейчас дикостью было представить — мы в одной аудитории, в одной форме, смотрим на одну и ту же доску и одновременно встаём из-за парт со звонком.
Тогда я не стал утруждать себя ни кивком, ни ответным «давай» — мы просто принялись перечислять возможные варианты, которых у Тенки было десяток как минимум. Он принялся также перечислять все преимущества того или иного — просторные спортзалы, множество школьных клубов, еда в столовых, педагогический состав, да даже красивые девушки. Когда только успел всё разнюхать?
«На тамошних ярмарках порой лотереи устраивают, всякую электронную дребедень разыгрывают. Давай рискнём, что нам терять?»
Я отрешённо кивал, а про себя лишь удивлялся — почему Тенке всё даётся так легко? Что учёба, что рисование, что музыка, что выбор школы — всё с лёгкостью, всё играючи.
«А ещё там есть поле для гольфа. Давай сыграем, если поступим?»
Поначалу я ведь только и делал, что ссылался на талант, на некий природный дар, даже на гены, будучи наслышанным от словоохотливого Тайко, каким он был на все руки мастером в свои лета. Но потом всё внимание как-то враз переметнулось с таланта и способностей Тенки на что-то иное, необъяснимое, но очевидное. На самого Тенку.
«Давай создадим группу?»
Казалось, мир можно перевернуть лишь одним его «давай».
5.
Как мне и казалось, с затеей создать группу Тенка вовсе не шутил, а потому с момента того спонтанного заявления дом Кумо, а если точнее — гараж Тайко, превратился в наше место для сборов. Нас было уже трое — Тенка, я и Киико, по случайности или совпадению (мне всё ещё кажется, что и её сагитировал Тенка) поступившая в одну с нами школу. Киико сходу заняла позицию нашего клавишника, хотя навыкам игры на этом инструменте ей предстояло только учиться. Синтезатор хоть и относился к клавишным, но уроки игры на фортепиано, на которые её записали родители ещё в детстве, давно успели выветриться из головы Киико.
Вокалистом значился Тенка. Странно, но я проморгал момент, когда у него прорезался голос. На моей памяти его уши были не раз истоптаны совершенно невозможным количеством медведей — даже из лагерного хора его выгнали за то, что фальшивил. А тут и в ноты попадал, и голос менял до неузнаваемости — не то, что в былое время телефонных розыгрышей.
Киико с Тенкой всегда выдумывали какие-то дикие аранжировки, а порой, не мудрствуя лукаво, наигрывали уже разученные композиции. Я присоединялся к ним только в тех случаях, когда возникала нужда в бэкграунде — на гитаре я по-прежнему играл прескверно, вот и приходилось быть на басу. И хотя Тенка не раз предлагал поэкспериментировать и попробовать сыграть вкупе со скрипкой — я отказывался. Скрипка уже стала той частью меня, которую хотелось забыть.
Группой на тот момент нас можно было назвать с натяжкой — то были просто посиделки на троих в обнимку с инструментами. У нас не было даже названия, хоть Тенка поначалу и предложил десяток-другой каких-то нелепых и пафосных словосочетаний. Мы также имели привычку хвалить или критиковать внешний вид друг друга. Так, например, Киико в шутку подмечала, что наши с Тенкой волосы ниже лопаток как нельзя более соответствуют имиджу рок-группы (у меня она даже выспрашивала название шампуня, которым я пользуюсь), а также любила зарисовывать на клочке бумаги фасоны костюмов. Тенка, в свою очередь, советовал ей использовать более яркую косметику и коротко постричься. Я же играл роль зануды — советовал обоим сначала заработать на все эти преображения, чем лишь вызывал дружелюбные усмешки.
В перерывах от всего этого дурачества Тенка доставал свою потёртую тетрадь с текстами и брал в руки гитару — новенький Fender Esquire, честно купленный на зарплату с летней подработки. Об игре Тенки я не скажу ничего нового, она по-прежнему была какой-то странной и не поддающейся описаниям, но зато текст ложился на эту музыку как влитой. Его тексты были под стать музыке — то о трамваях, съезжающих с путей, то о рыбках, выбившихся из косяка. Банальные темы вроде любви и всех её оттенков Тенка обходил стороной, хотя, что скрывать, порой пытался что-то из себя выдавить. Но после моих небрежных замечаний и дружелюбных смешков Киико он оставил эту затею.
Чуть позже у нас начал наклёвываться какой-никакой творческий рост — сначала мы принимали участие в вечерах благотворительности, позже — заняли не то второе, не то третье место в школьном концерте. У нас не было ни поклонников, ни постоянного репертуара песен — Тенка большую часть писал в стол, предпочитая петь на публике только самое простое и примитивное. Никто из нас троих не жаловался — кажется, всё существование нашей группы по-прежнему сводилось к посиделкам в гараже семьи Кумо.
Ещё позднее группа обросла приятными ребятами — знакомыми Тайко. Ашия Муцуки — светловолосый парнишка в медицинской маске — в основном был главным по звуку и записи. Такамине Сейчиро — старшеклассник и без пяти минут выпускник — помог с приобретением барабанной установки, а позже, когда поиски барабанщика среди одногодок ничего не принесли, сам вызвался на эту роль. Даже Инукай Зензо — огромный добрый дядька, у которого и намёка на музыкальное образование не было — помогал с перевозкой инструментов к тому или иному месту назначения.
Порой мне казалось, что негласным лидером группы был именно Тайко — почти каждый вечер репетиций он оставлял четырёхгодовалого Чутаро на попечение жены, а сам заявлялся к нам единственным зрителем. Тенка всегда радовал его импровизационными партиями; да и меня, несмотря на мои неумелые потуги играть, Тайко всегда хвалил. Я лишь кивал со слабой улыбкой, думая про себя, как же мало нужно человеку для гордости.
«Он просто стесняется», — как-то заявил Тенка, беспардонно закинув руку на моё плечо — жест, который я уже научился предугадывать. — «Даже поёт лучше меня, хотя стоять на вокале упорно отказывается…»
Я закатил глаза и стряхнул с себя надоедливую конечность под смешки кого-то из группы, но про себя до сих пор поражался тому, что Тенка продолжал быть моим мостом ко всем и каждому. Каким-то бесконечным мостом с множеством развилок.
6.
Со второго года старшей школы вечера после репетиций для нас с Тенкой стали однообразными. Когда группа расходилась, он ловил меня за рукав и тащил обратно в гараж, к своим заначкам чешского производства в переносном холодильнике. Алкоголь я на дух не переносил, но для Тенки то был не аргумент — специально для меня он покупал безалкогольное.
Впрочем, эта пара бутылок не развязывала Тенке язык и не будила в нём желание отплясывать джигу на ровном месте — как правило, он полулежал на диване, настраивал гитару и обсуждал со мной тексты песен. Я сидел рядом, на самом краю, и смотрел в пустоту, иногда вполголоса разбавляя тишину и заодно перебивая монотонный звон струн фразой-другой. Пустота гаража отвечала нам едва слышным эхом.
В один из таких вечеров Тенка меня удивил — тем, что был трезв как стекло, да ещё и не просил задержаться, как обычно. Остался я лишь в силу привычки, да и домой в тот день возвращаться не шибко хотелось — родители устраивали приём, а потому дом обещал быть наполненным толпами незнакомых мне людей.
«Хочешь послушать мою новую песню?»
Я опешил в очередной раз. Тенка ни разу не демонстрировал свои творения кому-то лично — по такому случаю он всегда собирал группу в полном составе. Со мной он мог разве что перекинуться парой слов насчёт текста и рифм, наиграть какую-то отдельную часть, придумать особый выверт для бриджа, но чтобы спеть песню вот так, разом — такого не было.
«Ну дерзай».
Вопреки привычке, мне не удалось сказать это с равнодушием — только спустя глупую паузу и запнувшись на полуслове. Улыбнулся Тенка тоже вопреки привычке — слабо, будто вымученно. После же — перехватил гриф и провёл по струнам железной зажигалкой Zippo, подаренной бывшим курильщиком в лице отца.
Стыдно признаться, но я не разобрал слов. То есть, слышал я их вполне чётко, но не слушал, не понимал, во что они сплетаются, и что хотят за себя выдать. Тенка всегда грешил тем, что сбивал музыкой весь текст, но сейчас, кажется, превзошёл себя. Из этого сумбура я раз за разом вылавливал какие-то отдельные слова — что-то про космеи, про горечь лекарств, что-то про оттенки и запах гуаши, но ни одной цельной строчки.
Мой слух предательски цеплялся только за одно — за рефрен из трёх слов.
Всё в тебе.
Струны выли, будто моля о пощаде. Звуки царапали воздух, словно лезвия. Сжатая меж пальцев зажигалка скользила по ладам, выводя бесформенные волны. Я продолжал слушать вполуха, а сам размышлял о слове «всё» и о ком-то, кто прятался под неопределённым «ты».
Всё в тебе.
Странное дело — ведь Тенка терпеть не мог рефрены. Да и припевы не шибко любил — если они и были в песне, то слова в них были каждый раз другие. Он всегда любил твердить, что повторение одной и той же строчки не сделает композицию лучше, а только наведёт лишнего пафоса.
Всё в тебе.
Тенка никогда не писал от своего лица, и уж тем более — не адресовал эти слова кому-то. Пытался, конечно — где-то в его столе до сих пор валялась пара черновиков, которые было жаль пускать на растопку жаровни — но потом он выдавал, что никогда не научится, что его глазами мир выглядит совсем неинтересно. Мне было чем ему возразить, но тогда меня очень сложно было раскошелить на душевные признания.
«Ну?»
Я не сразу осознал, что музыка прекратилась. Тенка смотрел без щенячьего восторга в глазах, как оно обычно бывало после каждой спетой песни. Тенка даже не улыбался — просто смотрел в глаза и, казалось, даже не требовал ответа, а просто ждал, когда я переменюсь в лице. Я послушно переменился — слегка вскинул брови.
«Для нашего выступления на фестивале?»
«Нет», — мотнул он головой. — «Я вряд ли осмелюсь исполнить её на публике».
«Давно написал?»
«Начал месяц назад. Закончил вчера».
«А…»
В этой песне я не смог разобрать большую часть слов, но всё равно знал, о чём оно. Я знал, что оно было написано от его лица. Знал, что написано искренне. И задавал все эти вопросы наобум, не задумываясь, тщетно стараясь умолчать об одном — единственно напрашивающемся вопросе. Но не смог.
«Для кого она?» — голос предательски дрогнул, я тут же попытался перевести всё в шутку, натянуто усмехнувшись, — «Неужто для Киико?»
Само собой, в эту шутку я не вложил и десятой доли правды — просто с языка слетело. С таким же успехом я мог спросить о любой другой знакомой девчонке, просто Киико пришла на ум первой. Но Тенка всё же расщедрился на усмешку, только подтверждающую мою неправоту.
«Ты ведь всё слышал».
Я будто ждал этого ответа — чтобы истолковать его для себя по-своему. Сослаться на дружеское доверие и падкость Тенки на сантименты, обратить весь смысл услышанных строк во что-то бестелесное, абстрактное — как он сам обычно любит это делать.
«Ты снова заигрался с контрастом музыки».
«Я знаю».
И в итоге просто перевести тему. Притвориться, что я всего лишь критикую его манеру исполнения — как когда-то критиковал правила его игр, которые он придумывал на ходу в детстве, как придирался к непропорциональным туловищам из-под карандаша, которыми он изрисовывал альбом. Притворяться, говорить что-то отвлечённое, тогда как на язык просилось совсем другое — кажется, это происходило со мной всю жизнь.
«Я думал, ты не жалуешь рефрены».
«И я думал».
Только тогда мне показалось ироничным — Тенка не просто ненавидел рефрены. Он не любил шаблонность в принципе, с самого детства. Не терпел её ни в играх, ни в своих рисунках, ни в музыке — всегда разные правила, всегда не похожие друг на друга контуры, всегда неповторяющиеся слова в припевах. Я не сомневался, что музыка, как и когда-то рисование, не станет для него занятием жизни. Был уверен, что когда-нибудь он распустит или оставит группу в пользу чего-нибудь иного — семьи или путешествий по миру. В глубине души я даже был уверен, что сам в его жизни не задержусь — буду просто одним её эпизодом, пусть даже таким до неприличия длинным.
Неужели я поставил все эти догадки под сомнение из-за одного единственного рефрена в его песне?
«Я люблю тебя, Сосей».
Слух обожгло. Я растерянно поднял глаза на Тенку, но тот смотрел на меня всё так же непринуждённо, всё так же с улыбкой, и из закромов годичной давности снова всплыл тот же самый вопрос — как это выходило у него так легко?
Я тихо рассмеялся и запустил пальцы в чёлку. Тенка больше не утруждал себя словами, не то зная, что мне нужно время на ответ, не то вовсе в этом ответе не нуждаясь. Он продолжал смотреть на меня и бесхитростно улыбаться, будто знал, что ответное «Я люблю тебя, Тенка» всё равно прячется где-то во мне. Просто пока не готово себя выдать. Восемь лет как не готово.
Вместо этого я не изменил привычке: устало улыбнулся, поднял на него глаза и с нескрываемой ироничной фальшью сказал:
«Эта песня всё равно ужасна».
7.
Снаружи было невыносимо шумно — нетерпеливые организаторы почему-то стали запускать салют раньше времени, а гомон десятков зазывал и вовсе лишил меня желания покинуть душную гримёрку и проветриться. Я и пяти минут не выдержал — зашёл обратно и сразу же обвёл взглядом открывшуюся взгляду суету — Киико гипнотизировала своё отражение в зеркале, Ашия отбивался от по-детски назойливого Чутаро, который то и дело требовал снять маску. Сорамару тоже пришёл поддержать брата, правда, на данный момент он яро спорил о чём-то с Такедой — нашим чересчур наглым фанатом предподросткового возраста. Кажется, Такамине после нескольких месяцев преследований со стороны этого мальчишки всё же взялся его учить. Сам же Такамине предпочёл нашей компании бутылку сакэ в ближайшем кабаке, горячо нас заверив, что его веснушчатый протеже без особого труда заменит его на сцене.
Только Тенки нигде не было. И это меня настораживало.
— Он в зале на втором этаже, — вмешалась Киико, будто прочитав мои мысли. — Зал пока пустует, всё веселье начнётся ближе к девяти.
— Ясно, — коротко отозвался я. — Странно, он обычно никогда не волновался перед выступлением. Да и до выхода ещё час…
— Он не волнуется, — заверила Киико. — То есть… Может, и волнуется, но не из-за выступления.
Я посмотрел на неё. Она улыбалась так, словно всё это время читала мои мысли — весь этот долгий отрезок воспоминаний, который любил оккупировать мою голову в каждую свободную минуту. Но я не успел открыть рот: она беззлобно хлопнула меня по плечу — совсем не в манере той примерной девчонки, какой я привык её знать.
— Иди к нему, Сосей.
Кажется, я наконец понял, почему Тенка так к ней привязан.
8.
Разумеется, я пошёл. Бесшумно поднялся по лестнице, переступил порог тонущего в полутьме зала. Сразу напоролся взглядом на его фигуру— он стоял у наполовину зашторенного окна и смотрел, как медленно сгущаются сумерки. Гитара была с ним — зацепленная лямкой за плечо. Он не изменял привычке — всегда носился с ней, как с каким-то талисманом.
Я шёл медленно, но он на меня не отвлёкся, хотя прекрасно слышал каждый шаг. В какой-то момент это придало мне уверенности — я подошёл вплотную, коснулся ладонью его плеча. Даже не видя лица, я был уверен, что он состряпал кривую ироничную ухмылку.
— Спой мне ещё раз, Тенка.
9.
Как оказалось, в тот вечер у нашей группы было прощальное выступление. Жаль, мы на него так и не явились.