— Трудно сделать какой-либо вывод о его состоянии заочно. Я бы хотел пообщаться с ним лично.
— Я понимаю, но проще поверить в то, что он глухонемой, чем вытянуть из него хоть слово.
На том конце провода послышался усталый выдох, и после недолгой паузы собеседник отозвался:
— Попробуй организовать ему эмоциональную встряску. Говоришь, даже в нормальный период он тратил все свое время на учебу? Тогда, к примеру, съездите вместе на природу. Главное — не оставлять все как есть, иначе будет только хуже, даже если внешне ничего не изменится. И старайся быть рядом, это важно для тебя в той же степени, что и для него.
— Хорошо. И… спасибо.
— Удачи.
В ухо ударили гудки, но Рюукен не спешил класть трубку, устремляя рассеянный взгляд куда-то в пустоту.
Война с Ванденрейхом завершилась победой шинигами и убийством Яхве. Высшее командование Готея планировало казнить уцелевших врагов, но Ичиго — тот, чьими усилиями и была поставлена победная точка — высказался категорически против этого решения, требуя предоставить Штернриттерам шанс на нормальную жизнь в Мире Живых, и не прислушаться к его мнению не смогли — слишком много задолжал ему Готей. Вездесущий Урахара Киске помог обустроиться бывшим врагам в Каракуре, и квинси, как и предлагал Исида Сокен, стали чем-то вроде отряда быстрого реагирования, защищая людей от пустых в тех случаях, когда шинигами не успевали.
А Урюу… Урюу впал в апатию и окончательно замкнулся в себе. Словно именно поражение Ванденрейха, куда он вступил якобы с целью разгрома Яхве, выбило его из колеи. Словно именно Ванденрейх был семьей, которой его лишили. Словно… словно…
В голове вертелась уйма возмутительных сравнений, но Рюукен их отогнал. Отмерев, он начал набирать новый номер, следуя советам психолога. Причин не доверять ему не было, ведь давний знакомый обладал небольшой духовной силой и был введен в курс дела.
***
Из окна гостиничного номера отлично видно — а слышно еще лучше — реку. Точнее не реку, а так, речушку, но скромные размеры не мешают ей проносить свой шум сквозь закрытые створки, и потому закрывать их бессмысленно.
Охладевшее сердце колет тоской. Дедушка обучал его мастерству квинси тоже на реке.
В приоткрытое окно веет природой, мартовским морозцем и прохладой заснеженных гор, возвышающихся на горизонте. А еще веет детством, которое вместе с воздухом проникает не только в легкие, но и куда-то глубже.
Дверь на лоджию скрипит, открываясь, но Урюу не реагирует. Кроме него тут всего один человек, так к чему совершать лишние движения?
Рюукен долго всматривается в равнодушное лицо Урюу, прежде чем вложить в его безвольную ладонь картонный прямоугольник, и молча уходит.
Урюу разжимает пальцы и опускает взгляд на билет на канатную дорогу.
***
Урюу плотнее кутается в пальто и прячет онемевшие руки в карманы. Месяц — март, а холодно, будто зимой. Будто зимой в Шаттен Берайхе, где не существовало иной погоды, кроме снежной и ветреной. Так же, как сейчас не существует и самого Шаттен Берайха.
Но зато существует снег. Тут, на горе, все окутано мягкой на вид, но колкой на ощупь белизной. Белизна повсюду: в блеклом мартовском солнце, трусливо прячущемся за подобными ему бледными тучами, и в изваяниях многовековых хребтов, укрытых льдом. И волосы Рюукена — родившегося в середине марта, — едва не теряются на фоне молочно-туманного мира, оттеняя яркое небо глаз.
Глазами Урюу походит на Рюукена, но не взглядом. У отца — проницательный и неуловимо обеспокоенный взгляд живого человека, а у сына — взгляд мертвеца. Или, по крайней мере, не по годам уставшего от жизни человека.
Своеобразную игру в «гляделки» Рюукен впервые проигрывает. Покачав головой, он хватает сына за запястье и тащит его на следующую посадку канатного маршрута.
***
Тут, на высшей точке горы, холод безжалостно пробирает до самых костей, игнорируя календарную весну. Рюукен возвращается от автомата с горячими напитками и становится рядом с Урюу, подобно ему облокачиваясь на забор у края обрыва.
Пластиковый стаканчик с кофе обжигает ладони, и Урюу машинально обхватывает его крепче, испытывая неконтролируемую тягу срочно согреться. Даже если он предпочитает, чтобы ладони обжигал лед Зильберна; даже если кофе занимает первую строчку в списке ненавистных вкусов.
Тут, на высшей точке горы, лишь узкая полоса забора отделяет от шага в пропасть, заполненную беспроглядной белизной. Далекие очертания города погребены под густым слоем не то облаков, не то туч — пусть гадают те из туристов, кто с восторженным видом фотографирует это явление.
На красоты природы как-то плевать; заманчивой перспективой маячит возможность шагнуть в пропасть, если бы не пристально следящий за сыном Рюукен на расстоянии еще меньшем, чем злополучный забор. И способность квинси ходить по воздуху Мира Живых. И стаканчик дымящегося кофе, греющий руки лучше любого мартовского солнца.
***
Располневшая река шумит громче, чем утром, мешая заснуть. Урюу прислоняется лбом к окну и рассматривает двоящиеся капли на внешней стороне стекла.
Оказалось, что пока они — вроде как «семьей» — находились на высоте двух тысяч метров, погода в низине… Если и «испортилась», то точно не в представлении Урюу. Погода изменилась, насытив воздух сыростью и напитав реку мокрым снегом с дождем.
До слуха доносится щелчок открывающейся двери. Не иначе Рюукену тоже не спится. В его-то положении, в котором надо урывать любую возможность поспать и отдохнуть от едва ли не круглосуточной работы в больнице. Мало верится, что река в состоянии ему помешать.
И без того ясно, даже если всячески не желать этого признавать: Рюукену не спится из-за Урюу.
Пальцы отца осторожно, будто в страхе отпугнуть, сжимаются на плече неподвижного сына. Урюу снова не реагирует, но ему почему-то чудится, что стало немного теплее — достаточно для того, чтобы поверить в наступившую весну. В свой собственный, свежий и колючий март.
Мартовское солнце, может, ни черта не греет, но у Урюу есть собственное мартовское солнце, которое плавно и бережно растапливает толстый лед Зильберна его внутреннего мира.
Даже если всячески не желать этого признавать.