Приходит время

момент

ты держишь меня

я скучал

мне жаль

Мысль эта приходит внезапно, порывисто, но оседает надолго. Оседает так, что за то время, пока Усянь старательно её игнорирует, не зная, как к ней относиться, мысль успевает зацепиться за сознание, врасти в него корнями, и, когда Усянь смотрит на неё снова, закончивший со всеми важными делами, мысль похожа на старый камень, недвижимый и вечный.

Он думает: «Время приходит».

В конце концов, всё это довольно логично. Он не просил об этой жизни, она ему была не нужна. Ему нужна была та, первая, в которой до поры до времени всё было хорошо. Ему нужна была улыбающаяся шицзе, ворчливый, но не убитый горем Цзян Чэн, счастливый Цзинь Лин, растущий в объятиях родителей, Вэнь Цин с этими своими иглами и вечным стремлением научить его жить, Вэнь Нин, живой и способный дышать и улыбаться без особого труда.

Ему нужна была та жизнь, в которой он хвостиком бегал за Лань Чжанем, в которой он мог подраться с ним на мечах, чтобы проиграть, но почувствовать себя счастливым.

Та жизнь, в которой он не был убийцей.

Мо Сюаньюй совершил хорошее дело. Не Хуайсан совершил хорошее дело, пусть даже и в этот раз пришлось пожертвовать столькими жизнями, но…

Вэй Усянь не чувствует себя… достойным. Достойным, чтобы жить снова.

Лань Чжань уходит так вовремя.

Усянь смотрит с обрыва куда-то вниз, смотрит до рези в глазах, выискивая знакомые места и жалея, что не может сейчас встать на меч и облететь их все. Попрощаться. Вспомнить. Почувствовать ещё раз, вдохнуть полной грудью, насытиться этой памятью так, чтобы хватило.

Перерождение ему не светит. Ему ничего больше не светит, потому что он и так потратил уже все шансы, которые у него были. Можно ли… можно ли считать падение с обрыва самоубийством? Можно ли будет считать второе падение тем же?

Он даже не надеется, что тьма будет с ним ласкова, когда он вернётся в её объятия.

Но он этого заслуживает. Заслуживает всего. Быть разорванным мертвецами, лишиться круга перерождения, лишиться того, что имеет сейчас, хрупкое и едва осязаемое.

Подумав, он направляется в Пристань Лотоса.

Цзян Чэн встречает его хмуро и неприветливо, но Усянь ему в ответ только улыбается, потому что внутри него расцветает что-то болезненно-приятное, царапающееся и скребущее. Усянь делает шаг вперёд и обнимает, прижимаясь близко-близко, цепляется за пурпурные одежды, выдыхает куда-то в шею, чувствуя, как деревенеет тело под его руками.

Цзян Чэн не отталкивает его, но Усянь отступает сам, чтобы посмотреть прямо и склонить голову к плечу. Цзян Чэн растерян. По-прежнему хмур, но в фигуре его нет того невидимого оскала, как пару секунд назад, когда они только увидели друг друга.

Цзян Чэн хочет что-то спросить, но Усянь говорит первым.

— Прости, — говорит он. — Ладно? За всё. Меня здесь быть не должно было, — он вздыхает и неловко крутит в пальцах Чэньцин, теперь уже не глядя на Цзян Чэна. — Ни тогда, ни сейчас. Передашь… предкам, что я раскаиваюсь в том, что попал сюда, хорошо? Я больше не попрошу. И Цзинь Лину передай, что он самый лучший племянник в мире. Не думаю, что он сейчас будет особенно счастлив меня видеть.

— Что ты делаешь? — перебивает Цзян Чэн, скрещивая руки на груди. Усянь только краем глаза замечает движение, но головы по-прежнему не поднимает.

— Ничего. Просто прошу тебя передать мои слова, а? Это не очень сложно… Можешь написать письмо, если не хочешь говорить вслух.

Он всё-таки смотрит на Цзян Чэна. Тот несколько бледен и почему-то очень напряжён.

— Что это значит? Сам им сказать не можешь? — голос его вздрагивает, но Усянь не замечает.

— Не могу, — Усянь вздыхает снова и криво улыбается, сжимая Чэньцин так, что белеют костяшки пальцев. — Я не собираюсь в Ланьлин. А в храм предков ты меня не пустишь. И не надо. Они ещё меньше тебя хотят видеть меня там.

Цзян Чэн молчит. Усянь молчит тоже, крутит Чэньцин и больше всего на свете сейчас желает, чтобы всего этого не было. Чтобы все были живы. Чтобы кошмар прошлой жизни оказался сном. Чтобы все были живы. Чтобы все были живы.

Цзян Чэн вдруг делает шаг вперёд, хватает его за плечи и встряхивает так, что у Усяня клацает челюсть.

— Почему, — шипит Цзян Чэн ему в лицо, и Усянь с удивлением понимает, что глаза у его шиди краснеют. — Почему это звучит так, как будто ты пришёл попрощаться?!

Цзян Чэн улавливает суть так быстро, что Усянь на мгновение теряется.

— А-Чэн…

— Заткнись, — рявкает Цзян Чэн. Он не повышает голоса, но Усянь чувствует себя оглушённым той внезапной болью, которая скользит в чужом голосе. — Заткнись, Вэй Усянь, иначе я убью тебя сам. С чего ты взял, что имеешь право уйти ещё раз? Снова?! Думаешь, мне не хватило тринадцати лет твоего отсутствия? Или ты думаешь, что теперь уже ничего никому не должен? Думаешь, теперь можешь просто… уйти, — он рычит, встряхивая его снова, — и заставить всех вокруг снова вспоминать тебя? Снова жалеть? Снова пытаться жить без тебя? Снова?

Усянь молчит и смотрит на Цзян Чэна потерянно и странно.

— Я не просил этой жизни, — в итоге выдыхает он хрипло. В глазах щиплет и Усянь поднимает голову к небу, чтобы не дать себе расплакаться. — Я не просил. В той… Тогда у меня хотя бы был дом. Тогда мне было, куда возвращаться. Тогда у меня были… люди, — голос его срывается, и Усянь говорит уже совсем неслышно. — Рядом. Живые. А потом я всех их убил, А-Чэн… Понимаешь? Я всех их убил. Я убил даже тебя.

Цзян Чэн обнимает его так сильно, что ткань жалобно трещит, и Усянь плачет, уткнувшись в сгиб чужого плеча, плачет навзрыд, по-детски, цепляясь за Цзян Чэна до судорог, до боли. Внутри разливается горечь вперемешку с чем-то необъятным и тёплым, и всё это ядом прожигает под кожей, заставляет задыхаться, захлёбываться слезами и выть, срывая голос до хрипа, пока Цзян Чэн продолжает прижимать его к себе.

В конце концов Цзян Чэн приводит его в собственную комнату и оставляет там. Усянь даже не спорит, потому что у него нет сил, а день уже клонится к густым сумеркам, похожим на расплескавшееся в воздухе тёплое молоко. Цзян Чэн смотрит на него, остановившись в дверях, пару минут, запоминая, разглядывая так, словно видит в первый раз, пока Усянь засыпает, вымотанный и похожий на призрак самого себя.

Нетвёрдой походкой направляясь на улицу, Цзян Чэн думает о том, что это, кажется, первый раз, когда он видит брата настолько разбитым. Настолько потерянным. Сломанным.

Когда он умирал в тот раз, он был уставшим. Он был спокойным и безмятежным, смирившимся. Выдохшимся. Цзян Чэн знает, смерть шицзе стала для него последней каплей. Тем более, что умерла она из-за него. За него. Цзян Чэн тогда только был слишком эгоистичен, чтобы протянуть Усяню руку, а не оттолкнуть, пусть даже убить его так и не решился.

Никогда бы не решился.

Да и тогда, по сути, это для Вэй Ина было единственной дорогой.

А теперь, когда у него была целая жизнь без ненависти и с теми, кто рядом…

«Ты такой эгоист, молодой господин Лань.

Ты столько лет ждал его, чтобы теперь отпустить, да? А знаешь, куда он шёл? Он пришёл ко мне, в Пристань Лотоса, чтобы попрощаться. Попросил передать Цзинь Лину, что он его любимый племянник. Он сказал, что ему некуда идти. Что в этом мире у него нет дома. Что тогда ему было, куда и к кому возвращаться, а теперь его никто не ждёт и не просит остаться.

Я идиот, молодой господин Лань, но ты вроде всегда был слишком умным.

Знаешь, о чём он думает? Он думает, что ты его ненавидишь. Хотя, конечно, теперь, может быть, он уже не думает так конкретно, в конце концов вы вместе прошли слишком много, чтобы теперь ты его ненавидел. Но он по-прежнему понятия не имеет, что ты относишься к нему как-то по-другому. Приди сюда и переубеди его. Сделай что угодно, чтобы он даже заикаться о таком больше не смел.

Он сказал мне, что не имеет права на эту жизнь. И я не то чтобы эксперт во всём, что касается чужих чувств, но мне казалось, ты его любишь. А он разбит. Он рыдал, как ребёнок. Последний раз я видел его таким тогда, когда отец принёс его в Пристань. Когда он всё ещё был напуган после собак. Но даже тогда он улыбался, потому что собак больше не было и его не собирались никуда отпускать.

Я не хочу потерять его снова.

Я непроходимый идиот с больной гордостью и ослиным упрямством, но я не хочу снова жить без него.

Забери его уже в Гу Су».

* * *

Когда Усянь открывает глаза, он не сразу понимает, где он, а потом вздрагивает, — его руки касаются чьи-то холодные пальцы. Он скашивает глаза в сторону и вздрагивает снова, потому что на полу возле кровати обнаруживается Лань Чжань, какой-то необычно встрёпанный и бледный. Волосы его связаны простой лентой, заколки нет, и Усянь находит это удивительным, потому что давно не видел Лань Чжаня таким… Таким.

— Лань Чжань? — хрипло зовёт Усянь, приподнимаясь на локтях.

— Вэй Ин.

Лань Чжань оборачивается так стремительно, что Усянь растерянно замолкает, глядя на человека, к которому хотел вернуться, чтобы попрощаться, в самую последнюю очередь.

Лань Чжань смотрит на него этими своими глазами, в которых плещется целое море, и внутри Усяня что-то ломается, крошится под его напором. Он опускает голову на чужое плечо, прячет лицо в сгибе чужой шеи, чувствует, как бьётся венка под его кожей, когда он касается её осторожно и трепетно, выдыхает, согревая холод под собой.

Он так устал. Он так устал бежать от этого, так устал скрывать это в себе, так устал бояться потревожить чужой покой. Он так виноват и так ничтожен.

Он хочет, он так бесконечно хочет утонуть в чужих руках, так хочет иметь право касаться, любить, быть любимым, ловить чужие улыбки губами, просыпаться рядом с чужим сердцем, бьющимся ровно и тихо. Он так хочет иметь право хоть на что-нибудь из этого, но не имеет ничего. После того, сколько Лань Чжань вынес по его вине. После всей той боли, что Усянь ему причинил.

После всего этого Вэй Усянь обязан навсегда исчезнуть, чтобы никого и никогда больше не тревожить.

— Вэй Ин, — шепчет Лань Чжань, и Усянь выдыхает, чувствуя, как его перетягивают вниз, на колени. Чужие руки обнимают тепло-тепло, и на коже, там, где они касаются, становится так хорошо и трепетно, что Усянь прижимается ближе, ловит это тепло, вбирает его себя по частям. — Вэй Ин, — снова зовёт Лань Чжань, и Усянь коротко тихо мычит, не в силах что-то сказать. — Почему ты пришёл прощаться?

— Я… — Усянь сглатывает. — Я собирался уйти. Поэтому пришёл попрощаться.

— Куда уйти?

Усянь молчит и жмётся ближе.

— Вэй Ин. Ответь.

В голосе Лань Чжаня звучит вдруг что-то надтреснутое, требовательное и отчаянное, и Усянь жмурится от того, как поперёк горла встаёт противный комок, сжимающий и мешающий дышать.

— Это не моя жизнь, Лань Чжань. Я сделал то, что от меня хотели. Теперь я… просто должен вернуться. Должен отработать свои грехи. Ты же знаешь…

— А я?

Усянь вскидывает голову и смотрит.

В глазах Лань Чжаня плещется бескрайнее море такой боли и тоски, что у Усяня немеет затылок и дрожат руки.

И Усянь сдаётся, потому что те стены, которые в нём ещё оставались, ломаются. Ломаются болезненно и насовсем.

— Я люблю тебя, Лань Чжань, — выдыхает он неслышно, потому что губы немеют. — Я не имею права, но я… да. И я знаю, что ты прогонишь меня, потому что это, что я заслужил. Я устал, Лань Чжань. Я слишком устал, чтобы жить. Та жизнь, которую я мог прожить, я уже потратил. Потратил на то, чтобы убить всех, кого я любил и кто любил меня, а потом умереть самому. Я не могу их вернуть. Но я могу вернуться к тьме, которая пожрёт меня, как ад. Потому что это то, что я заслужил. За то… — голос его срывается и дрожит, и Усянь жмурит слезящиеся глаза, чтобы вдохнуть и продолжить: — За то, сколько боли я причинил тебе.

А в следующую секунду к его губам вдруг прижимается что-то мягкое, вздрагивает, раскрываясь навстречу, и Усянь протяжно всхлипывает, когда Лань Чжань целует его. Целует так осторожно и невесомо, словно Усянь рассыпается. Целует трепетно, касается ладонями его лица, оглаживает дрожащими пальцами холодную кожу, заправляет за ухо выбившиеся из причёски волоски.

Когда Лань Чжань отстраняется, Усянь всхлипывает снова, почти воет на одной низкой ноте, не раскрывая глаз, цепляется за чужую одежду и стонет, втягивая воздух сквозь сжатые зубы, потому что в груди становится так нестерпимо горячо и больно, что ему хочется плакать, кричать, срывая голос.

Но он только вжимается в чужие объятия с такой силой, словно хочет стать частью того человека, который его держит.

Он не слышит, но чувствует, как Лань Чжань выдыхает: «Я тоже», — а потом прижимается губами к его виску, и Усянь дрожит, прикусывая ребро ладони, потому что так нестерпимо больно…

— Всё будет хорошо? — спрашивает Лань Юань, глядя на то, как закат опускается на озеро мягкими волнами тумана. — Глава Цзян?..

Цзян Чэн смотрит на него задумчиво и мягко, похожий на этот туман, раскрашенный золотистым блеском садящегося за линию горизонта солнца. Смотрит и кивает коротко.

Лань Юань улыбается краешками рта и кивает тоже.

Всё будет хорошо.