Chapitre 1. Credo in unum Deum
Если кто имеет уши слышать, да услышит!
Евангелие от Марка 7:16
Капля воска скатилась вниз по толстой свече, оставив след на отметинах, отмерявших часы. Он осторожно их подправил легким ножичком, и, подперев щеку рукой, вновь устремил взгляд на пляшущий огонек, от которого, кажется, становилось немного теплее. Марка уже давно клонило в сон, потому как ночь давно перевалила за половину, да еще и дождь, мерно барабанящий по крыше и по листьям деревьев, его убаюкивал, но он упорно принуждал себя держать глаза открытыми, и, когда совсем было невмоготу, подставлял руку под стекающий воск, чтобы несильное жжение приводило его в себя. Он бы и самого огня касался, но слишком боялся нечаянно затушить свечу. Если он все посчитал правильно, то до звона большого колокола оставалось потерпеть совсем недолго, даже меньше часа. Потом еще половину часа - чтобы отстоять утреню - и можно будет доспать. Теперь же ему очень хотелось удостовериться в том, что он нигде не допустил ошибки, и, если это действительно было так, вовремя задуть свечу, чтобы не потерять последний выверенный отрезок. Было бы здорово еще как-то сделать так, чтобы можно было менять свечи, оставляя неизменным при этом столбец с делениями - но как это устроить, он пока не придумал. Можно было постараться заставить себя поискать решение к этой задачке, но почти все силы уходили на одну только борьбу со сном, и на сложные умозаключения их уже не хватало. Ему следовало сейчас читать про себя псалмы, потому что именно так поступает порядочный христианин, бодрствующий ночью, и он был большой грешник от того, что не делал этого, но мысли были тяжелые и неповоротливые, похожие на визитаторов, говоривших о том, что слишком сильно у них топят. Конечно, они были правдивы в своих суждениях, потому что будь его плоть должным образом усмирена, его глаза бы не слипались сейчас, а псалмы бы звучали в голове. Однако и топку винить в этом конечно было нельзя, стоило укорять лишь себя самого и собственную бесчинность, хотя как же заставишь себя читать псалмы, если с ходом мысли даже совладать не можешь и едва-едва справляешься с тем, чтоб не дать сну накрыть тебя? В пламени свечи он вдруг на секунду увидел занимающийся огнем подол платья, но эту мысль он погнал настойчивее других, хотя ее, наверное, стоило бы и оставить во имя спасения души. Своей и той, чье платье разгоралось на костре. Строки из псалма всплыли сами по себе, отдельно от рассуждения, но будто спасая от него - Служите Господу со страхом и радуйтесь пред Ним с трепетом – и Марк задумался, служит ли он Ему со страхом. Из всего выходило, что нет, хотя он прилежно боялся Божьей кары, был для всех добрым послушником и хорошим христианином.
Волосы, не желавшие лежать аккуратным кружком, завивались от влаги сильнее обычного и лезли в глаза, и это тоже заставляло жмуриться и проваливаться в сонные мысли. Сквозь паутину волос и слипающихся ресниц он все глядел и глядел на свечу. Вот на ней размечено время – каждый отрезок равен, по его расчетам, одному часу. И ночью, сидя у себя в келье, ты можешь смотреть, как час сменяется часом, и точно знаешь, сколько сейчас времени. Еще хорошо было бы не только чтобы отметки - сами по себе, а свеча - сама по себе, но и чтобы когда нужно тоже звонил такой маленький колокол, говорящий, какой сейчас час. Все время же не станешь смотреть за свечой! И не станешь носить ее с собой всюду, а знать, который час, очень приятно. И не только знать, но и понимать, что ли? Вот он знал, что во втором часу ночи начинается всенощная, но он никогда не думал, просыпаясь от звона колокола о том, что ночь идет уже два часа. Он думал о том, что наступает час всенощной. И проживая каждый день, во всем похожий на предыдущий, он думал не о том, какой сейчас час, а о том, что сейчас положено делать и что делать будет праведно. И это время будто было второстепенным, а распорядок жизни монастыря – основой. Но вот ведь в чем дело, когда сейчас у него таяло одно деление на свече, где-то в Африке проходило ровно столько же минут, сколько и здесь. И тогда получалось, что время подчиняет монастырь и его жизнь себе. И при этом времени у него выходило два – одно то, которое сменяет день и ночь, то, в котором ежедневно повторяется утреня, канонические часы, месса, вечерня, повечерие и всенощная, где ты почти всегда молчишь и изо дня в день стараешься, чтобы молиться тогда, когда другие не могут. Вдруг это будет кому-то очень нужно? И вот это время маленькое, его время, время Петра, время приора Вильгельма, переодически его колотившего в воспитательных целях, время Артура – он всегда говорил свое имя с правильной латинской буквой у, а Марк не мог заставить себя отучиться и говорил ее так, как говорит и в слове Клюни – немного вытягивая губы. Марку бывало часто стыдно за то, что его латынь – латынь с изъяном языка простецов, с сильным эр и будто безвольно-мягкими “буквами с голосом”. Будь он человеком светским, это было бы не страшно, но быть образованным монахом и говорить так, как говорят мужики за воротами – нехорошо. Вообще, по правде говоря, столько болтать, сколько болтал он было нельзя. И вот у него была эта неправильная латынь, непотребные мысли в голове, частые разговоры без дела – и все это было в маленьком времени. А было еще время большое, огромное время, идущее медленно, как великан, и шло оно от самого сотворения мира и до Апокалипсиса, и иногда он чувствовал это большое время, вот так, как чувствовал сейчас. Будто он видит не только огонек свечи, а еще и весь-весь божий мир как на ладони и видит себя такой букашкой, и кажется, что вот-вот и начнется светопреставление, потому как странно жить и осознавать себя живущим, когда это не начало и не конец мира. Но начало уже было – так значит, оставалось только сжиться с тем, что это конец, молиться за всех, помогать страждущим, быть добрым человеком и ждать смиренно страшного суда. Но добро делать хотелось не чтобы попасть в рай, это его, почему-то, заботило мало – чувствовал, верно, что за все пропущенные им псалмы, за леность, разговорчивость и (Господи прости и благослови!) смешливость, он мог ждать лишь адских мучений – но потому что он действительно чувствовал в себе что-то, что делало его счастливее в те моменты, когда он делал жизнь другим чуть радостнее и проще. Это ведь прекрасно, если кто-то радостный, и ты что-то для этой радости сделал. В голове, почему-то, зазвучало жужжание пчел и он подумал, что странно, что после поздней осени идет лето, но он не удивился, потому что Господу все подвластно…
Тут хлопнули ставни, дождь застучал громче, и Марк тот час же вскинул лохматую голову, радуясь, что провидение спасло его от сна. Пламя колыхнулось, но не погасло, он быстро пробормотал себе под нос Gloria Patri, вскочил, чтобы закрыть окно, но замер, держась за створку. Странное движение у ворот сразу увлекло его - оно было неожиданным, а неожиданности случались редко. Он немного притворил ставню, оглянувшись на горящую к его счастью свечу, и устремил свой взгляд к воротам, пытливо прищурился, закусил губу и оперся плечом о стену, чтобы удобнее было наблюдать. Любопытство, конечно, тоже было грешным делом, но природная живость разгоняла и без того горячую провансальскую кровь, и он стремился уцепиться за все, что могло бы хоть немного скрасить его довольно унылую жизнь.
На первый взгляд, не происходило ничего удивительного - один монах помогал расседлать коня мужчине в мирском костюме, третий же человек - очень крупный по сравнению первыми двумя - стоял поодаль, сложив руки на животе. Но, для начала, в этом последнем Марк без труда узнал аббата (больше никто такой колоритной фигурой тут не обладал). Потом, никто не уезжал и не мог уезжать - шли три дня Quatuor anni tempora - и по этой же причине монастырь был закрыт для всех пришельцев. И, наконец, по некоторым признакам, заметным только людям давно его знавшим, Марк понял, что аббат чем-то крайне недоволен. Он выставлял вперед то одну, то другую ногу, покачивал головой и, что самое главное, иногда дергался его правый локоть. Последний раз он так нервничал на его памяти только во время приезда визитаторов. Хорошо конечно было бы послушать, о чем они говорили, но если при ясной погоде это и было бы хоть сколько-нибудь возможно, то теперь до него и обрывков фраз не долетало, только смутный и едва различимый гул аббатского голоса. Он тщетно вглядывался, стараясь понять, кто двое других, но мирянин, кажется, был совсем незнакомый, а монаха скрывал куколь и телосложением он был невысок и тощ, как и большинство из них. И как это было понимать? Конечно стоило подождать капитула, но наитие подсказывало ему, что ничего им там не объяснят, и он так и останется с этой загадкой… нет, конечно не один на один. У него в тот же самый миг возникло желание постучать по северной стенке, но понял, что даже если Артур и проснется, то отвечать ему не станет, а если и станет, то выстучит только пожелание пойти к черту - поэтому он приберег свои наблюдения до звона колокола. Не заставлять же, в самом деле, его лишний раз браниться и брать грех на душу. Да и подождать оставалось недолго: он вновь оглянулся к своей трепещущей свечке и почти любовно улыбнулся, испытывая про себя тихую радость каждый раз от того, что вот и он смог додуматься до чего-то хорошего. А то говорят, что толку от него нет, потому что даже миниатюры, которые он иногда малевал, добрым людям показывать нельзя - больно страшные.
А тем временем, монах в куколе увел лошадь в конюшню, а аббат взял приезжего под локоть, и, заставив Марка уже в который раз удивленно вскинуть брови, провел не к дормиториям, не к трапезной или церкви, но почему-то к больнице. Нет, это конечно многое бы объясняло, но, насколько он мог разглядеть среди дождя и в темноте, разбиваемой лишь светом зажженных в той части клуатра фонарей, приезжий был молод, хорошо сложен и ничуть не ежился, несмотря на все усиливающийся дождь - в общем, он не производил впечатление человека, которому помощь была нужна в эту же минуту. Наверное, вопросов у него стало бы еще больше, если бы они не скрылись за дверьми, а вслед за ними бы не вошел в здание и монах в куколе, заодно затушивший и горевшие фонари. Марк постоял еще чуть-чуть, в надежде увидеть что-то еще занимательное, но только окончательно продрог и, поняв, что ловить ему больше нечего, поплотнее захлопнул ставни и вернулся к столу.
Сон как рукой сняло. Миряне, не бывшие частью монастырской семьи, тут появлялись редко - а этот точно не был кем-то из них. Одежда, например, у него была совершенно городская, с лошадью он обращался умело, но не по-крестьянски - тут он точно даже сам себе разницы объяснить не мог, но это чувство, как и многое в его жизни, корнями уходило в его детство, в жизнь, бывшую до послушничества. Кажется, дело было в воспоминаниях о том, как относился к лошадям его отец, но он не был до конца в этом уверен. Так что на деревенского мужика он похож не был. Тогда откуда он взялся? Приехал к аббату? Но аббат не вел себя с ним как с гостем, пусть даже и не уважаемым, он скорее относился так к ним - мальчишкам-послушникам - или к конверсам. В общем, ко всем тем, кто заслуживал снисхождения, но не стоял с ним на равных. Но тогда почему ради него обошли все правила? Он задумчиво опустил голову на сложенные руки, поежился от холода, посмотрел на пламя свечи, как всегда при этом вспоминая площадь Монпелье, костер волос и костер на площади, подумал в очередной раз с дрожью, что этот кошмар не оставит его никогда, прикрыл глаза - и вдруг снова встрепенулся с крайней степенью оживленности. Ну конечно, право на азиль из карлова зерцала, право, позволяющее любому укрыться в стенах церкви, спрятаться в монастыре от преследования, вот где был ключ к разгадке! В голубых глазах блеснул не то огонек свечи, не то дерзкое юношеское любопытство, распаляющее огонь внутренний, и губ коснулась улыбка озарения, пусть и далеко не праведного. Если до этого он и мог думать о том, что грешно совать нос не в свое дело и проявлять неуместную пытливость, то теперь собственная догадка окрылила его и отступать он точно не собирался. Он во второй раз одернул себя от желания тотчас же разбудить Артура, потому что поделиться всем этим хотелось неимоверно.
Он с превеликим трудом заставил себя успокоиться. Воск истаял почти до самой отметины, а это значило, что скоро необходимо будет быть смиренным и направить все свои мысли к Богу, а не к странному незнакомцу. Он вздохнул и сел ровнее. Как следует поступать в такие моменты он выучил давно, и, наверное, следовало прибегнуть к этому еще раньше, но теперь уже жалеть было поздно (да и, если сказать по чести, не очень-то хотелось). Надо было начать читать все псалмы подряд скороговоркой, вскоре мысли, скачущие с предмета на предмет, смирялись и обращались, наконец, к истине, молитва становилась осознанной и искренней, и душа, наконец, успокаивалась. Плохо было то, что он не мог постоянно находиться в этой светлой и искренней молитве, как то было необходимо, но пока он радовался и тому, к чему уже вышло себя приучить. Он только надеялся, что никому не повредит то, что он не мог молиться всегда, и что Бог не слишком расстраивается от этого, потому что он, по крайней мере, очень старался. Старался он и сейчас, бубня себе под нос “Domini est terra et plenitudo eius orbis terrarum…”, знакомое до той степени, что он мог думать о каких угодно отвлеченных предметах, говоря при этом стихи верно и даже с правильным выговором, только иногда слишком сильно вытягивая губы на букве “у”.
Колокол ударил трижды, Марк открыл глаза, еще полные трепетной благости, но все же первым делом, еще даже не закончив осенять себя крестным знамением, уставился на свечку, про которую он ни увлекшись незнакомцем, ни погружаясь в молитву не забывал. В конце концов, не забудет же родитель о своем ребенке! Она оплавилась почти ровно до проведенной границы, и он едва не хлопнул в ладоши от радости, что все получилось ровно так, как он задумывал. Он пальцами затушил огонь (он не был уверен, что это правда, но говорили, что задувать нельзя - часть души отдаешь), сунул огарок в рукав и выскользнул в коридор, где уже зажигались фонари.
Артур привычно ждал его, стоя у соседней стены. Вот он, кажется, мирно спал все это время, потому что даже в слабом свете Марк увидел, что глаза у него слипаются. Ничего не говоря, он быстро, еще на ходу, сделал несколько странных жестов, не похожих на привычный молчаливый язык бенедиктинцев - они давно уже пришли к тому, чтобы объясняться знаками, понятными лишь им двоим. Артур вяло повел пальцами, тоже здороваясь, и, кажется, прося его не изображать мельницу. Марк пожал плечами - “по-другому не умею, сам знаешь” - и они быстро пошли к церкви. Опаздывать и потом слушать во время капитула о своей непутевости не хотелось, тем более, что их имена и без того звучали там непозволительно часто. На ходу махать руками не хотелось, да и его, все же, не до конца еще оставило чувство тихой любви к Богу, которое охватывало его каждый раз во время искренней молитвы, поэтому он только шепнул Артуру на ухо о том, что в аббатство около часа тому назад приехал какой-то мирянин. Однако и это произвело впечатление, на которое Марк про себя и надеялся.
- Ты это откуда взял? - Артур аж остановился, поглядев на Марка круглыми глазами.
- Сам видел, только пойдем, а, - он дернул его за рукав, - я тебе расскажу все как только… - он втянул голову в плечи, улыбнулся, покосился на приора, готового, кажется, дать им по подзатыльнику за бормотание, и договорил еще тише прежнего, - как только можно будет.
Они вошли в церковь вместе с остальными, поспешив при этом занять самый темный угол под аркой нефа, где их точно не должны были ткнуть за то, что они не так стоят, недостаточно истово молятся и прочее, и прочее, и прочее, что им первым в числе прочих послушников высказывалось и без того почти ежедневно. Марк считал, что так часто этого делать не стоило - все равно за такой короткий срок они ничего с собой поделать не смогут, но спорить не решался, покорно принимая укоры от аббата и подзатыльники от Вильгельма.
- А тебе не показалось? - пока все еще набивались в церковь и пока другие тоже между собой изредка переговаривались, они могли переброситься несколькими словами - потом неизвестно когда еще удастся. Марка подозрение Артура почти обидело, и он яростно зашептал, с трудом не повышая голоса:
- Да нет конечно, я ведь не ополоумел пока в конец. Как такое привидится?
- А кто ж тебя знает, начитаешься чего, а потом, - Марк не дал ему договорить, вновь дернув за рукав с особенной силой. Артур поглядел на него возмущенно и уже открыл рот, но Марк почти явно ткнул пальцем в сторону двери.
- Да хоть сам погляди!
В этот момент в нартекс прошел юноша в одеянии послушника, которого никто и никогда не видел здесь прежде, скоро перекрестился, и тоже, как и они, скрылся в боковом нефе.