Игра В Притворство

*выдох — вздох*

В определённые моменты жизни внутри стен, у Бруно заканчивалось абсолютно всё.

Все внутренние ресурсы уходили на дыхание, соблюдение гигиены и хоть какое-то поддержание собственной жизни. Он с силой впихивал в себя еду, с силой заставлял тело двигаться из одного угла в другой, с силой заставлял себя следить за волосами, чтоб никакие твари там не завелись, с силой заставлял своё тело в принципе быть чистым. Однажды он не нашёл в себе энергии встать с пыльного кресла и провел в состоянии немытости около двух недель. После того отвратительного раза, больше он такого не допускал — на серую воду, испытывая чувство липкого стыда, смотреть абсолютно не хотелось.

И больше, по правде сказать, ни на что сил не оставалось.

Придумывать новые вариации теленовелл, красть еду с тарелок с именами (теперь) чужими (всегда) родными, играть с крысами — всё это было лишь очередным поводом для отвлечения собственного внимания. Это не отнимало сил. Это заставляло грызущее чувство обречённости будто притупляться. Думать о том что здесь он как в ловушке в которую сам же себя и загнал, отчаянно не хотелось.

Сердце с тупой болью грохотало в груди, сжимая в горле воздух, которого иногда и без того было недостаточно. Это… н е п р и я т н о. Бруно предпочитал игнорировать неприятные вещи, сосредотачивая внимание на менее приятных, но не таких колючих. Так было проще не думать обо всём этом.

Порой он улыбался, смеялся и сам для себя шутил — но голос был поломан. Он скрипел, хрипел, шипел. Точно песчинки в часах, стремительно становясь всё тише и тише. Внутри за смехом у мужчины было абсолютное ничего, вцепившееся точно паразит и тянущее глубже вниз. И Бруно был слишком слаб, чтобы сопротивляться. Жрущая пустота плясала по мышцам текущей болью, стучала по вискам и выкрикивала в уши шепотками мыслей об окончании абсолютно всего. Это тоже было проще сделать, чем влачить своё жалкое существование здесь.

Однажды утром, когда он открыл глаза после очередной бессонной ночи, мужчина вдруг осознал, что не может вымолвить ни слова от бессилия. Ком в горле застрял рыбной костью и никого не было рядом чтобы помочь её выплюнуть; изо рта тогда вырвался молчаливый крик вперемешку со слезами.

Он поломанными ногтями скребся по дереву Каситы в какой-то отчаянной надежде, что будет услышан хотя бы так. Кровь потекла по пальцам, багровыми дорожками словно заключая руки в цепи (из них не выбраться). А так хотелось бы их сбросить но, ха, наивные мечты…

Нет-нет-нет — по ту сторону стены он ведь никому не нужен. Он приносит несчастья. Зло в чистом виде. А это всё просто небольшая слабость.

Бруно опустил руки, отвлекаясь на пахнущую сыром арепу Джульетты. Уже холодная, но всё ещё вкусная; содранная на пальцах кожа затягивалась с каждым укусом. В глазах, которые можно было принять за потускневшую без солнца листву граната, поселилась пустота. Он кусал еду, вновь и вновь раздирая ранки об столешницу. Загонял занозы.

И чувствовал при этом абсолютное н и ч е г о.

*напряжение*

В какой-то момент мужчина нашёл себя сжатым, раскачивающимся на полу и обхватившим колени. В зеркале напротив него глаза блистали в ночи изумрудами, по впалым щекам текли слёзы от изнуряющей головной боли. В соляной воде свечение отражалось так, будто сама магия вытекала из его глаз прочь. Он с радостью отдал бы её, чтоб она впиталась в доски Каситы, лишь бы не чувствовать это. Мигрень жгла насквозь, словно тавро оставляющее отпечаток на боку мустанга. Колола его на части.

Бруно сжал веки как можно сильнее — размытые образы видений замелькали ярко-зелёными пятнами — стало только хуже. Такое бывало не часто, но бывало. Видения непрошеными гостями били по вискам, текли из носа кровью, забирали из тела слабость и оставляли лишь напряжение. Он был натянутой струной гитары по которой чужие пальцы всё били и продолжали бить. Его болезненные стоны и ползки по полу, борозды оставленные окровавленными пальцами, полными заноз — вероятно, будто песня для Свечи. Она подарила ему магию, она же отнимала его силы. Сжимала в тугой ком, точно бумагу, брошенную в помойку.

Бруно сжал голову, всем телом рухнув на скрипнувшие доски. Он шептал беззвучно «помогите мне», он говорил беззвучно «заберите меня отсюда», он умолял беззвучно «я не хочу быть один», он кричал беззвучно «мне страшно».

(его никто, разумеется, не слышал)

Лишь крысы забрались в пончо, своими крошечными телами успокаивая дрожь и отвлекая внимание на себя. Глотая слезы, мужчина гладил их по гладкой блестящей шерстке, слушая как зверьки хрустяще мурчат если крысе комфортно, она издаёт особенный звук хрустя зубами, который кысоводы часто называют «мурчанием» (по опыту скажу что правда похоже) ему на ухо. Их цепкие лапки ловили его пальцы, пахнувшие мукой, а языки касались соленой кожи. Зубы слегка прикусывали, но именно эти полу-укусы были тем, на что можно было отвлечься. В их компании казалось, почти можно забыть что людей он не касался уже давным-давно. Притвориться, что он обнимает сестёр. Притвориться, будто он не оставляет себя при жизни на протяжении этих многих лет, чтобы не расстраивать их своим окончательным уходом.

Они ведь обязательно нашли бы его.

Потому что ему попросту некуда идти.

В кошмарах ему часто снится, как их руки обнимают его холодную кожу, жгут его точно ожогами, пытаясь спасти — но изменить уже ничего нельзя было бы. У него на шее синей змеёй обвился бы след от верёвки, а сердце прекратило бы своё трепыхание как бабочка, задохнувшаяся в банке без дыр.

В ночь, когда кровь бурым потоком окутала его лицо стекая с носа, Бруно спал на полу. В темноте его можно было бы принять за покрытый мхом камень, настолько бездвижен был его сон. Крысы были с ним до самого рассвета, рассыпавшись в пончо подобно крошкам хлеба. С ними было тепло, но не настолько чтобы согреться.

*вдох — выдох*

С каждым днём это призрачное «всё» пропадало быстрее и быстрее.

Иногда он мог сидеть глядя в стену часами, слушая голоса по ту сторону, которые изо всех сил воспевали его уверенности в его ничтожности. Блеклое пятно на семье, которое испортит всё, напоследок присыпав песком. Проклятье — каждый его шаг, порча — любой звук, а слова — вообще не то чему стоит верить.

Его следует забыть, забить дверь досками и молиться чтобы та больше никогда не сверкала.

Иногда он и сам верил в это. Они пели так проникновенно, так чувственно, так ненавидяще… Он пел вместе с ними, он танцевал вместе с ними, его крик схожий по звуку со скрипом двери, терялся в веренице переливающихся голосов. Это было чем-то… В такие моменты он чувствовал какое-то мрачное единение со своей семьёй, притворяясь что поют не о нём. Это всё что у него было — притворство, будто всё происходит не с ним.

Так появился Эрнандо. А затем и Хорхе. С ними можно было думать — покрывая голову тенью капюшона или прячась от собственного отражения в ведре — что его и не Бруно зовут. Значит и песни не о нём. Переживать не о чём. Он смело мог плясать, радуясь складности слов и ритму музыки.

Но потом приходило время завтрака, время обеда, время ужина; любое время, собирающее семью за один столом. Это была его фиксированная точка в пространстве, он не мог не быть с ними в такие моменты.

С той стороны было ярко и шумно, а здесь — тихо, темно и одиноко. Чем больше он смотрел на щель в стене, тем чаще падал лицом в тарелку которой нет, которая осколками уже давным-давно разбита и забыта. Полопавшаяся от старости краска оставалась на смуглой коже отпечатком его собственного имени, запретного до такой степени, что он сам его произносить боялся. Да и кому бы он его назвал? Крысам?

Нет, форма отчаяния не достигла ещё того пика.

Иногда Бруно в ужасе полз — да, он не шёл, он обессилевший и сдавшийся, полз — по полу подальше от этого места. Перекатывался с бока на бок, не поднимаясь на ноги. Потому что те были будто тяжелее камня. Или тело было так расслабленно, что встать удавалось с большим трудом. А хотелось бежать без оглядки, возможно даже сквозь горы и прочь отсюда. Порой, мысли эти были так крепки, что он практически готов был посреди ночи выскользнуть из своего убежища, но…

Но Бруно был примагничен к этому дому.

Какая-то больная — искренняя, искажённая годами одиночества и забытья самого себя собой же и всеми — любовь, оставляла его здесь. Он любил в Энканто всех и каждого: от ненаглядной семьи и до тех мальчишек, что в его юношестве грозились выколоть «эти ужасные, как два проклинающих огня, приносящих с собой лишь беды» глаза. Это было невероятно неправильно быть преданным людям, приносящим ему одну лишь боль, ненавидящим его существование, но… Бруно иначе уже не умел.

Это его проклятье.

Возможно, своим рождением он себе же неудачу и напророчил.

А ещё он не мог уйти, потому что пошел в мать своим игнорированием проблем. Она видела мелкие трещины, слышала как дом рушился в ночи упавшей черепицей, но ничего не делала. Лишь судорожно оберегала Свечу, подарившую всем людям, следовавшим за ней, пристанище в котором они так нуждались. Место, зовущееся домом.

А Каситу тем временем будто навязчивыми объятьями окутали паутины трещин. Сквозь них в комнату Бруно приходил песок вперемешку с пылью и тревожностью которая разрасталась до катастрофических масштабов. У Каситы, его милого дома, была опухоль, был вирус — лишь Бруно знал о нём, видел его, понимал его суть, мог ему препятствовать. По чуть-чуть оттягивать неизбежное.

А ещё Мирабель… Он не мог её так оставить. Оставить, зная, что напророченным им трещины за её спиной разрастаются подобно крыльям, будут способны затушить, так трепетно оберегаемую его матерью, Свечу одним взмахом и снести каркас дома следом. И она, крошка Мирабель… Она может пострадать, разве он способен?.. Поэтому Бруно будет здесь.

И, возможно, однажды ему хватит смелости посмотреть страху в лицо, наконец шагнув с табурета к своему освобождению. Ну, либо же он будет спасен и выведен из мглы, что уже кусает его за предплечья и сжимает горло удушьем по ночам.

Возможно… Однажды… Кем-то… Спасен?

— Умоляю, заберите меня.

*глубокий вдох — глубокий выдох*