— Вот она — база Коллекционеров.
Иллюминаторы на крыше мостика открыты, и единственное, что видно за пределами корабля — обломки. Сотни, тысячи обломков, больших и маленьких, ошметки от совсем старых и практически новых космических кораблей, некогда прошедших через злополучный ретранслятор Омега. Джокер умело петляет между огромных металлических кусков, а мелкие скользят по корпусу Нормандии с отвратительным скрипом, таким, будто ногтями размеренно, не торопясь, нарочно, чтоб из себя вывести, прямо по матовой поверхности школьной доски ведут. От звука этого непроизвольно хочется зубы стиснуть до онемения нервных окончаний и шлем с респиратором наглухо захлопнуть. Будто это вообще поможет.
Шепард думает:
«Будут царапины».
Шепард говорит:
— Поищи место, где можно будет незаметно приземлиться, — и нижнюю губу закусывает до острой боли от впивающихся в кожу зубов.
Джокер молчит, и лишь шумное дыхание Миранды и противный писк панели управления Нормандии разбавляет эти две секунды гробового молчания, за которые сердце успевает пропустить удар и забиться еще сильнее, чем прежде.
— Поздно, — иронично протягивает Моро. — Похоже, они отправили нам навстречу старого друга.
Корабль Коллекционеров плавно, но быстро, будто сраный Титаник или еще что-то в этом роде, вылетает прямо на линию перехвата Нормандии и практически сразу же направляет на них огромный лазер цвета бледно-желтого, как у тех винтовок, с которыми таскается половина их десанта. Джокер резко разворачивает корабль вбок, пытаясь увернуться от атаки, и громко матерится. Командор умудряется разобрать кроме сплошных ругательств и проклятий еще и то, что Джефф не собирается терять еще одну Нормандию, что пусть эти ублюдки отсосут, и хрена с два они поймают его во второй раз.
Она намертво вцепляется в сиденье пилота, сгребая пальцами тонкую обивку кресла. И Миранду носит едва ли не по всему мостику от тряски из-за пируэтов, совершаемых Джокером, чтобы вытащить всю, определенно напуганную до усрачки, команду из полной задницы.
— Сближайся. Прямой наводкой прямо в глотку! — голос у нее не дрожит, но сердце колотится так, что грудная клетка неприятно ноет, и пульсирующая боль отдается где-то в самом горле.
Моро говорит, что всем стоит держаться, потому что сейчас будет полная задница, и Шепард сильнее впивается в спинку его сиденья, так, что пальцы сводит и ногти белеют.
Пилот вопит и матерится, будто это определенно спугнет огромный корабль с гигантским уничтожающим лазером, который в прошлый раз распилил Нормандию на кусочки как пластиковую детскую игрушку, которые стоят на полках в магазинах в таком количестве, что просто жопой жри, а ее оставил в открытом космосе с разгерметизированным скафандром.
Шепард хочется ебнуть Джокера, но от бешено ударяющегося о ребра сердца у нее темнеет в глазах, а следующее, что она видит, слышит и соображает — взрыв. Гул застревает в ушах еще секунд на семь, а перед глазами мелькают огромные желто-оранжевые пятна, прежде, чем она слышит приглушенный шумом голос Лоусон:
— Попали в Гарруса!
Она отвечает почти машинально:
— Блять! — с шумным выдохом. — Я дотащу его до медблока, — и отталкивается от сидения пилота слишком резко, у нее все еще яркие блики от взрыва, темная пелена перед глазами, время от времени пропадающая на пару секунд, и глухой гул в ушах.
— Слишком поздно, Шепард, он мертв, — голос СУЗИ кажется еще более роботизированным, еще более неживым и искусственным, чем обычно.
Она отмахивается, матерится, шатается из стороны в сторону, будто после стакана, разбавленного ринкола, говорит:
— Заткнись. Мы его залатаем. Мы вернем Чаквас и залатаем его.
* * *
Она просыпается резко и с шумным вздохом, будто задыхалась во сне, и ощущает себя так, словно ее снова вышвырнуло в открытый космос, и кислород спешно покидал пределы ее защитного костюма. Одежда липнет к влажной спине, и несколько темных прядей спадают на глаза, приподнимаясь от каждого ее тяжелого задыхающегося вздоха.
Шепард сжимает в руках одеяло и чувствует, как холодеют капли пота на лбу и спине, как трясутся ледяные пальцы и дрожат пересохшие губы. У нее пульсирует голова где-то в районе затылка и солнечное сплетение, будто кто-то с размаху проткнул ее насквозь тощей когтистой рукой и сжал сердце до такой степени, что то прекратило сокращаться с определенной частотой, а сейчас пытается наверстать упущенное, колотясь с такой сумасшедшей силой, что грудь ноет тупой сильной болью.
И в мыслях вертится лишь сплошное «блять».
Она на автопилоте практически выскальзывает из кровати и вслепую, на ощупь, нашаривает брошенную у изголовья кровати верхнюю часть своей черно-белой униформы с церберовскими нашивками, врезающимися в сонный мозг как огромное раскаленное клеймо. Влезает в капитанский китель и щелкает заклепками как-то слишком спешно, хаотично, не обращая внимания на то, что защелкнуты они неправильно, и сидит одежда неровно, собираясь складками где-то под грудью.
Ладонь уже тянется к зеленому полупрозрачному изображению на дверях ее каюты, но замирает в нескольких дюймах. Она не моргает секунд тридцать, вперившись взглядом в дверную голограмму, которая уже начинает предупредительно и откровенно мерзко пищать.
В сознании вертятся десятки, сотни образов. Слишком ярких, мешающихся между собой, превращающихся в неясную черно-бело-кроваво-красную кашу, и она выхватывает лишь метки, море церберовских меток, окружающих ее как сраные акулы в открытом океане, и ослепляющий взрыв крейсера Коллекционеров.
СУЗИ спрашивает, не нуждается ли она в помощи, и оказывается послана к чертям.
Шепард зажмуривается на пару мгновений, пытаясь смахнуть яркие двухцветные блики с собственных глаз, потирает уголки, хотя помогает это, честно говоря, так себе, а ощущения такие, будто у нее под веками пляшут с десяток солнечных зайчиков.
Она ненавидела солнечных зайчиков. Особенно у нее перед глазами.
От этого хотелось впиться пальцами в мягкую тонкую кожу на веках и разодрать ее до кровавых царапин, до багровых кусков эпителия под ногтями, лишь бы избавиться от назойливой пелены ярких вспышек перед самым носом.
Весь путь, который она проделывает от своей каюты до места обитания Вакариана на третьей палубе, к тому душному и жаркому помещению со спертым воздухом и лишь небольшой платформой, где можно было развернуться, Шепард отдергивает себя каждый раз, когда руки непроизвольно тянутся к глазам, чтобы их потереть. Не хватало еще объясняться перед ним какого хрена у нее глаза красные, будто она только что двойной дозой красного песка закинулась и на самом деле пришла к нему поболтать о том, насколько он ее уважает.
Пальцы чисто инстинктивно теребят край неправильно застегнутого капитанского кителя, когда она замирает у порога около главной батареи в полуметре от входа, переминаясь с ноги на ногу, и чисто машинально прижимает скрещенные руки к грудной клетке, будто ей определенно нужно как-то морально защищаться от кого-то вроде блядского Гарруса, будто скрещенные под грудью руки непременно придадут уверенности и избавят ее от лишних вопросов и напряженных взглядов, переполненных переживаниями с его стороны.
Будто это так и говорит:
«Все в порядке. Я в порядке. Я просто пришла проверить, не помер ли ты тут часом со скуки, сутками калибруя эту хрень».
Хотя на самом деле это говорило:
«Я ничерта не в порядке. Я боюсь. Сделай что-нибудь с этим, пожалуйста. Мне нужна твоя помощь».
Потому что когда двери главной батареи с противным свистом раздвигаются в стороны, то она еще несколько секунд смотрит сквозь широкую спину склонившегося над пультом управления Вакариана, прежде, чем он оборачивается, а она ловит его напряженный вопросительный взгляд.
Шепард пробирается сквозь петляющую и трясущуюся Нормандию прямиком на третью палубу, к главной батарее, представляя себе Вакариана с расшибленной головой, парой сломанных конечностей, без сознания или еще что-то в этом роде, потому что чисто физически не может представить себе его труп. Огромную лужу крови и распластанное на полу остывающее тело.
От этого дрожь пробирает и трясти начинает как-то слишком нервно. Хуже, чем после сраного Вермайра. Хуже, чем после собственной смерти.
Она может представить себе прошитые гетским металлолом останки Уильямс, растворенного в капсулах Коллекционеров Аленко, лихорадящую от заражения Тали под перекрестным огнем и наседающими со всех сторон врагами — да, блять, кого угодно! Кроме него. Гаррус и смерть это что-то чертовски несовместимое в ее сознании, что-то, что никак не вяжется между собой, такое странное и непривычное, неподдающееся пониманию и адекватной оценке. Это как сраный миф, легенда, сказка. Что-то вроде ебаного Бугимена, которым родители какого-то хера пугают детей, а те потом спать боятся без света, дергаются от каждого шороха в радиусе собственной комнаты и реветь в голос начинают, стоит только скользнуть какой-нибудь тени за окном.
Мысль о смерти Гарруса колотится об ее виски, скручивает солнечное сплетение, выворачивает почти наизнанку, будто кто-то с замахом врезал ей куда-то прямо под дых и кислоты налил в самую глотку. От этого выть хочется белугой, будто пятилетняя девчонка, напуганная идиотскими сказками про Бугимена.
«Он не мог сдохнуть. Он не сдох, когда Тарак подарил ему разрывную ракету прямо в лицо. Он не сдох, когда ошметки Властелина засыпали нас как сраный песок на пляже. Он не сдох во время крушения первой Нормандии. Потому что это же Гаррус. Он не умеет умирать. Он живучее блядских ворча. Это же Гаррус».
Она взглядом следит за тем, как раздвигаются металлические двери и слишком быстро хлопает глазами, пытаясь сфокусироваться, чтобы не смотреть куда-то сквозь него.
И где-то на задворках сознания всплывает то, что было услышано под дверями кабинета Миранды еще в самом начале это кутежа, когда они только вернулись с Пути Свободы, и Призрак со всем своим наигранным сраным великодушием, на которое он только был способен, вручил ей корабль, Джокера, ораву ебаных нянек в лице своей самой преданной шавки Лоусон, Келли Чамберс и искусственного интеллекта на борту её корабля.
Она слышит тихий голос Тейлора, который говорит, что Шепард — не тот «фрукт», с которыми им вообще когда-либо приходилось работать, он говорит, что Шепард — лучшее, что есть у Альянса, лучшее, что может предложить человечество галактическому сообществу, лучший солдат, лучший командир, идеальная представительница их расы, благодаря которой каждый ублюдок в пространстве Цитадели, а теперь и в системах Терминус, в курсе, что люди — не тупоголовые мягкотелые новички. Он говорит, что манипулировать ею бесполезно, что даже у Призрака шансов не особо-то много; что такие, как Шепард, не согнутся.
Лоусон хмыкает. Так, будто Тейлор маленький глупенький мальчишка, спорящий с большой и умной мамочкой. Она говорит, что он прекрасно знает, что случается с тем, что не гнется. Она говорит, что так же и с людьми, говорит, что Шепард — не исключение.
Шепард думает:
«Наивная самоуверенная сучка».
Она говорит, когда двери каюты Миранды разъезжаются перед ней в стороны, что они уже на Омеге и что пусть они оба поднимают свои бесполезные задницы, потому что следующая остановка — вербовка саларианского доктора.
А потом все идет совсем нихуя не так, как планировалось, и через несколько часов на Нормандии появляется сраный Гаррус Вакариан, а Шепард впервые до щенячьего писка рада, что все как обычно пошло совсем нихуя не так, как планировалось, потому что даже еще одни несчастные сутки она бы не выдержала в окружении стаи голодных гремучих змей и старого наемника с меткой Синих Светил на шее, который больше похож на озлобленное сморщенное яблоко, вечно ворчащее, что оружие ты держишь не так, стреляешь тоже не так, прикрывать ты не умеешь, маскировка для слабаков и трусов, да и вообще ты чмо. А отвлекание Джокера от пилотирования определенно рано или поздно закончилось еще одним выбросом в космос с разгерметизированным скафандром, и Церберу пришлось брать огромную ипотеку в специальном банке для наемников и террористов на еще одно воскрешение.
— Шепард, — скорее, как просто обращение, нежели вопрос.
Это, кажется, один из тех немногих случаев, когда он не говорит что-то вроде:
«У меня тут калибровка в самом разгаре, давай-ка ты яростно поматеришься на счет Цербера в инженерном отсеке у Тали, она безоговорочно согласится с твоей тирадой. Только заранее попроси Доннелли и Дэниэлс заткнуть уши».
Он сделал пару шагов к ней, застрявшей на пороге главной батареи, навстречу и позволил себе аккуратно заглянуть в ее отрешенное лицо. Алые зрачки, почему-то, казались слегка бледнее, чем обычно, будто потухшими, будто у нее сели батарейки или еще что-то в этом роде. А к ее неоновым шрамам он тоже, почему-то, все еще не привык. И каждый чертов раз кажется, что из располосанных щек должна хлынуть кровь — цвета, как ее зрачки, только темнее, насыщенней и не напоминающей огромную неоновую вывеску как в «Загробной жизни» или еще в каком-то подобном притоне.
Глаза Шепард будто говорили, что она мертва или была мертва, но это уже неважно, потому что единственное, что ею сейчас движет — месть. Месть Коллекционерам, месть Жнецам, месть Призраку.
Он мягко касается ее плеча.
— Что-то случилось, — Гаррус Вакариан определенно не умеет говорить вопросительным тоном, потому что очередная его реплика звучит так, словно он определенно в этом уверен и ни в каких сраных доказательствах, кивках или еще в чем-то просто не нуждается.
Будто видит ее насквозь.
Шепард в себя приходит как-то слишком резко, смотрит на него секунды две, не моргая, впитывая и пропуская через себя его напряженность и проскальзывающую в легких прикосновениях и пристальном взгляде взволнованность.
— Все турианцы такие эмпатичные? — с усмешкой, проводя ладонью по его плечу, вниз, к трехпалой ладони, будто пытается успокоить, хоть и прекрасно понимает, что с ним такой номер не пройдет.
Взгляд у него все такой же внимательный и взволнованный.
— Нет, это просто я особенный, — едва заметную, хотя, скорее, едва понятную, улыбку на турианский манер выдавливает, отпуская ее плечо и перехватывая скользящую по его броне ладонь.
Она фыркает полусмешком, выскальзывает из его рук и рушится на какие-то ящики, выставленные вплотную к стене в блядски идеально ровный ряд, словно бесформенный мешок с костями и кровью. Руки в замок сцепляет, опустив их на колени и, кажется, снова погружается куда-то в чертоги собственного сознания, куда-то за самую подкорку. У нее пальцы слегка трясутся и ресницы подрагивают, отбрасывая маленькую тень на щеки, исчерченные неровными шрамами.
Ее шатает и трясет, когда лифт застревает, появившись на третьей палубе лишь чуть меньше, чем на половину, и когда она вцепляется в двери кабины, чтобы вылезти и спуститься наконец, то руки у нее дрожат так, будто она на красном песке сидит уже года три, а сейчас у нее дичайшая ломка с трясучкой, мозгами набекрень и полным отсутствием ориентировки в пространстве.
Она добежит, дойдет, доползет, если потребуется, только ради того, чтобы с облегченным вздохом взглянуть на потирающего похеренную голову Вакариана, который посмотрит на нее с привычными нагло-самоуверенными искрами в глазах, будто говоря:
«Не дождешься, Шепард».
Не дождется.
Она говорит себе, что не дождется. Она говорит себе, что уж скорее снова задохнется в открытом космосе, нежели Гаррус Вакариан позволит себе умереть. Она говорит себе, что, зная Гарруса, никогда бы не поверила в то, что он подохнет и оставит смертельно больную мать на растерянную сестру. Она говорит себе, что он не имеет права умирать, потому что они еще не поговорили об этом, потому что она еще не успела предложить ему помощь, а он не успел долго и нудно открещиваться, строя из себя дохрена самостоятельного и крутого парня, который в состоянии заработать исполинскую сумму денег, бегая с ней на каждую миссию и просто в магазин на Цитадель или отстреливая плохих парней в переулках и выбрасывая в шлюз грузы с бракованным нулевым элементом и красным песком. Как будто героическое служение галактике когда-либо кому-то приносило доход. Уж она-то знает это не понаслышке.
Нормандия резко дергается куда-то влево и, когда Шепард отшвыривает к небольшой кухонной стойке, за которой совершенно недавно творил свои поварские шедевры Руперт, она слышит звук плавящейся под лазером брони корабля, а затем громкий рык Гранта откуда-то с нижней палубы и грохот взрывающейся бомбы, которая, видимо, была работой Заида.
У нее ноги в коленях подгибаются, когда она вцепляется онемевшими пальцами в заклинившую дверь главной батареи и с трудом заставляет ее закрыться и снова раскрыться. И взгляд сначала цепляется за искрящуюся панель калибровки, из которой, словно кишки, торчали закоротившие оборванные провода и кусок металлолома валялся прямо сверху. И лишь потом она, тяжело и судорожно вдыхая воздух через нос и все еще ощущая глухой гул в ушах, замечает Вакариана.
Насквозь пробитого огромным металлическим куском от хрен-знает-чего, приколоченного, словно сраный Иисус или еще кто-то в этом роде, прямо к стене корабля, с распахнутыми потухшими глазами и скосившимся визором. И пару шагов к нему делает на несгибающихся ногах, руками адски трясущимися тянется чисто инстинктивно, касается лишь слегка, ощущая, как остывает на пальцах липкая синяя кровь и дыхание сбивается еще сильней.
И этой крови, ей кажется, было слишком много. Чересчур много. На руках, на полу, на его остывающем теле, на металлическом ошметке.
Слишком. Много. Крови.
Она чувствует как от блядского страха, сжимающего грудную клетку, практически сносит крышу. Выворачивает наизнанку, вытряхивает все внутренности и снова выворачивает, набивая ее, опустошенную и разбитую, ватой, синтепоном или еще какой-нибудь херней, превращая в безвольную сломанную куклу.
Ощущения такие, словно сердечная мышца по кускам сейчас вылезет прямо из глотки и от этого дикого чувства хочется впиться ногтями в солнечное сплетение и царапать, царапать, царапать, пока кровь не потечет, пока боль не приведет в чувства, не заставит ее ощутить что-то кроме холода, тьмы и пустоты. Она смотрит на него, замерев, не дыша практически, раз в несколько секунд на голых инстинктах судорожно хватая резкими вдохами слегка разреженный кислород, ощущая, как слезы, выступившие на глазах, размывают силуэты перед ней. Шумно втягивает себя воздух до колющей боли в грудной клетке, не в силах осознать, принять, смириться, и чувствует остывающую кровь на своих руках.
Гаррус аккуратно опускается на ящики рядом с ней и чисто инстинктивно разводит мандибулы в стороны, на пару мгновений принюхивается, впившись в ее сгорбившуюся фигуру взглядом парой светло-синих глаз. Визор на его лице фиксировал ее нестабильный пульс и давление, а обонянием он ощущал, что от нее разит страхом. Страхом, неуверенностью и чем-то еще — он не смог разобрать чем. Он чуял исходящий от нее такой запах только три раза в своей жизни: когда Властелин рассказал им о своих намерениях на Вермайре, когда он истекал кровью на Омеге и сейчас.
Гаррусу каждый ебаный раз казалось, что Шепард и неуверенность — это что-то, что просто не может сосуществовать вместе.
Гаррусу каждый ебаный раз, когда она кидается в самое пекло и тянет его за собой, казалось, что у этой женщины определенно сломаны тормоза. Она останавливается только в тот момент, если он сообразит отдернуть ее, встряхнуть за плечи, остановить и сказать:
«Шепард, ты срываешься. Опять».
Только тогда она перестает трясти заряженным пистолетом прямо перед разбитой и окровавленной мордой очередного наемника Синих Светил, позволяя ему направить ее в нужную сторону, подтолкнуть будто маленького ребенка в песочнице, который послушается только чисто из-за его авторитета перед ней, который превосходил, наверное, авторитет всей команды вместе взятой.
— Расскажи, — его голос звучит мягко и немного приглушенно, будто просьба, — вдруг легче станет. Мозгоправ, правда, из меня так себе.
Она хмыкает как-то слишком резко, у нее дергается диафрагма и такое чувство, будто из нее сейчас со всей силы вышибли весь воздух, уронили с большой высоты, насадили лопатками прямо на «зубы дракона» как колонистов на Иден Прайм, как тех церберовских ученых на заброшенном Жнеце, как сотни и тысячи других совершенно беспомощных людей. Будто сейчас она была такой же, как они — беспомощной, слабой, напуганной и загнанной в угол, как тогда, когда языки огромного уничтожительного пламени пожирали ее дом и весь Мендуар целиком, когда схваченные батарианскими работорговцами колонисты вопили так, что уши закладывало, когда каждого, кто ей дорог, отстреливали как ебаный скот.
Шепард смотрит куда-то в сторону, втянув в рот нижнюю губу и кусая ее как-то слишком яростно, будто это поможет решить проблемы, будто стоит только покусать губу и появится недюжинная храбрость и уверенность, чтобы смешать Коллекционеров с бетоном и залить ими базу, на которой засел Призрак. Замуровать их полуживыми, чтобы хоть немного, хоть на микроскопическую долю эти ублюдки почувствовали то же, что чувствовали все, кого они замучили, все, кого они использовали как лабораторных крыс, а потом выкинули как ненужный материал, вещь, ебаный мусор.
У нее зрачки снова ярко-красные, снова горящие, жуткие в полумраке помещения главной батареи, как в дорогущих фильмах ужасов начала века так двадцать первого. Словно от злости и ненависти она заряжается как огромная новогодняя елка.
Гаррус вглядывается в нее как-то слишком озабоченно.
Копирайты Цербера на металлически-серых стенах Нормандии врезаются в мозг внезапно, но осознанно. Эти метки сверкали на каждой палубе через каждые несколько метров, и нервировало это еще больше, чем церберовские нашивки на форме каждого члена экипажа и ее капитанском кителе, чем сраная Келли Чамберс со своим наивно-милым-и-приветливым личиком, которую Призрак приставил к ней как будто она или кто-либо еще на этом ебаном корабле нуждался в няньке и подтирании задницы, как будто проклятого искусственного интеллекта ему было недостаточно.
Она думает:
«Если… когда выживем, когда разнесем Коллекционеров на куски, нужно будет стереть нахер это дерьмо с моего корабля».
Она думает, что взорвать Призрака и всю его контору вместе со сраной коллекционеровской базой было бы чертовски неплохо. Она думает, что было бы чертовски неплохо выстрелить в его широкий морщинистый лоб, наблюдать за тем, как выскальзывает из его рук стакан с дорогим земным виски прямиком из сраного Кентукки, как дымится прижжённая порохом рана над переносицей, как упавшая тлеющая сигарета прожигает рукав его до охерения дорогого пиджака.
Но она знает, что ублюдок ни за что на свете не согласится с ней на личную встречу.
Слишком умный, слишком осторожный.
Он пудрил ей мозги, хотя и понимал, знал, что она не тупая, что хера с два она спустит ему с рук ловушку на корабле Коллекционеров, опустевшую колонию и сраного Аленко на Горизонте. Он пудрил ей мозги, хотя понимал, что если не быть с ней достаточно осторожным, то она затолкает ему все его деньги прямо в задницу и ни один его верный до зубного скрежета прихвостень ему не поможет.
Поэтому у них никогда не было личной встречи.
И не будет.
— Шепард? — голос Вакариана звучит слишком тихо, осторожно, будто он боялся вырвать ее из нахлынувшей волны мыслей, сменявшихся одна за другой, жужжащих без умолку за подкоркой мозга, сдавливающих виски и чертовски мешающих здраво воспринимать ситуацию.
Он мягко касается пальцами ее ладони на колене, в лицо заглядывает.
Руки у него горячие до жути, будто нагретый металл, непривычные, непонятные, совсем не такие как у людей, обтянутые в плотную ткань перчаток, но даже сквозь нее можно ощутить маленькие пластины, покрывающие тыльную сторону его ладоней и часть фаланг пальцев, длинные чуть затупленные когти и невероятный жар, исходящий от его кожи.
Шепард ощущает, как Гаррус аккуратно сжимает ее ладонь, осторожно, слегка смущенно и неловко, заглядывает в ее отрешенные и опущенные глаза, будто ищет поддержки, спрашивает разрешение на то, чтобы взять ее за руку. Каждый раз, когда он пытается проявить свои чувства, она шкурой ощущает его сконфуженность, осязаемую практически, заметную взгляду в виде его бегающих глаз и заплетающейся речи. Она, кажется, слишком привыкла к озабоченным подросткам с Мендуара, которые видели женщин только в порно-журналах, потому что те постоянно шлепали ее по заднице и норовили ущипнуть за грудь, к Аленко, который, скорее, не смущался, а просто боялся получить по морде от старшей по званию за такие наглые подкаты, а потому всегда делал шаг вперед и два назад.
Но Гаррус совершенно нихрена не такой. Она даже не знает с кем или чем это можно сравнить.
А он боится сделать что-то не так, спугнуть ее, обидеть, причинить боль, пусть даже по сраной неосторожности, случайно царапнув когтем или укусить слишком сильно, потому что эти люди со своими мягкими и хрупкими телами так непривычны для него — того, кто имел дело лишь с турианками. У них — мощные защитные пластины и тело адаптированное для таких как он. У Шепард кожа мягкая чересчур, шероховатая слегка, со странной текстурой, слишком маленькими непонятно зачем нужными волосками и непривычным бледно-бежевым цветом. Она вся какая-то непривычная, хрупкая, намного мягче и меньше, чем турианки. И каждый ебаный раз у него до заиканий неподдающийся контролю страх будто Шепард сломается, разорвется как тряпичная кукла или груша для тренировок, стоит ему хоть немного перестараться или повести себя так, как он вел себя с женщинами своей расы.
Гаррус думает:
«Вдруг у людей поцелуи в шею считаются неприличным или еще что-то в этом роде?»
Гаррус думает:
«Вдруг они проводят какую-то особую подготовку?»
Он думает:
«Вдруг мне обязательно нужно будет что-то делать с этими… выпуклостями на ее грудной клетке?»
И:
«Все же нужно было посмотреть еще и то видео, которое Джокер загрузил в омнитул».
Ее хочется касаться до зудящих костей и шумящей в ушах крови. Но не причинить ей боль или не позволить себе потерять хочется еще больше.
Она губы спешно облизывает, накрывает его руку второй ладонью и сжимает ее, пальцы переплетает настолько, насколько это возможно, ощущая, как аккуратно он приобнимает ее свободной рукой за талию, но не притягивает к себе, лишь касается. Шепард лбом утыкается в ворот его брони и глаза прикрывает, позволяя собственным напряженным плечам наконец-то расслабиться и слегка опуститься.
Говорит:
— Чтобы я без тебя делала? — и усмехается как-то слишком мягко для своего привычного образа.
Гаррус молчит, и Шепард лишь ощущает, как он, уткнувшись лицом в ее висок, ухмыляется на свой манер и жвалами шею слегка щекочет.
Она ладонью тянется к его неповрежденной части лица и подушечками пластины поглаживает, вычерчивая хаотичные бессмысленные узоры, к жвалам пальцами тянется, обводит силуэт колониальных синих меток на них. Цвета как его глаза, цвета как его кровь.
Он рукой, затянутой в жесткую ткань перчаток, ее ладонь накрывает, взглядом цепляет неровно сидящий на ней китель, когда она подается к нему слишком резко и губами его губы накрывает. Мандибулы дергаются непроизвольно, резко и лишь слегка касаясь горячей кожи на ее щеках, покрытых шрамами.
Губы у Шепард мягкие и слишком непривычные, теплые и настойчивые. Она прижимается к нему всем телом, положив одну ладонь на неповрежденную щеку, мизинцем касаясь жвалы, а второй все еще сжимает его руку. Крепко, буквально вцепившись в нее, так, будто он сейчас висел где-нибудь на обрыве огромной скалы, находясь в вероятности сорваться вниз на остроконечные глыбы.
Где-то за подкоркой ее сознания все именно так и было.
— Это не было похоже на рассказ о том, из-за чего ты вся на нервах, — с мягким смешком хмыкает Вакариан, когда она наконец позволяет себе разорвать это подобие поцелуя.
Шепард фыркает, поглаживая его щеку.
— Все нормально, — голос размеренный и ровный, звучащий лишь в половину громкости, она смотрит на него умиротворенно и чертовски влюбленно, разглядывая необычную расцветку радужки его глаз.
Гаррус вздыхает, перехватывая ее ладонь, поглаживающую его лицо, и накрывает обе ее руки своими. Он всматривается в нее мучительно долгих несколько секунд, аккуратно сжимая ладони, прежде, чем снова как-то излишне тяжело вздохнуть и произнести:
— Сделаем вид, что я поверил, — он выглядит каким-то уж слишком серьезным, и его надбровные пластины слегка морщатся и нависают над глазами как аналог человеческого хмурого лба.
Она говорит, что раз уж он все еще не умер, особенно со скуки за ежедневной калибровкой, то значит, что все в порядке, иначе бы без него она бы не смогла размозжить мозги Коллекционеров о стену, будто очередной супергерой из фильмов о Бласто или еще в каком-то подобном дерьмофильме. Она говорит, что он придает команде шарм. И если бы не его калибровочное занудство, то шарма было бы определенно раза в два больше.
Гаррус отводит взгляд, фыркает, разводя мандибулы, словно в турианском эквиваленте ироничного смешка.
Говорит:
— На самом деле я не калибрую, я смотрю Вэнию и пикантные фильмы о межрасовых отношениях. Но об этом знает только СУЗИ.
Шепард прыскает от смеха, выпутавшись из его рук, говорит, что он чертовски обожает портить милые иронично-романтичные моменты. Хихикает в кулак и смотрит на него с иронией и вызовом, ухмыляется так широко, задержав дыхание, чтобы не разразиться на всю Нормандию громким и несдержанным смехом.
— В таком случае, мы обязательно, — голос у нее сдавленный и ломанный, будто смешком давится; она почему-то делает яркий акцент на последнем слове, — должны проверить твои теоретические знания на практике.
Гаррус давится воздухом, дергая жвалами в аналоге смущения, потому что, если бы физиология ему позволяла, то он бы определенно покраснел от гребня до кончиков когтей как огромный багровый варрен на Тучанке, который участвовал в боях и на которого Шепард каждый раз ставила по двести кредитов, даже, если тот в итоге с треском проигрывал своей оппонентке.
Он открывает рот, собираясь что-то возразить или объясниться, или просто спрятаться как нашкодивший кот под терминал от конфуза, но не успевает, потому что Шепард поднимается с ящиков и мягко тянет его за руку на себя, а он почему-то поддается как безвольная завороженная ее взглядом кукла. Смотрит на нее, жадно впиваясь взглядом в неровно покрытые тканью кителя плечи, крепкую талию и тонкие пальцы, сжавшиеся на его запястьях.
— Шепард, я… — продолжение фразы исчезает где-то в самой глотке, когда она упирается бёдрами в калибровочный терминал и притягивает его к себе, сжимая ладонями его плечи, и взгляд у него непроизвольно метается то вниз, то на ее лицо.
— Все нормально, — и снова тон у нее такой ровный, уверенный, и он почти готов поверить в эту ее очередную слепую уверенность, безумную и неадекватную практически, но заразительную настолько, что ощущения такие, будто из тебя каждый раз здравый смысл вытряхивают, стоит ей появится рядом и начать испускать свои аномальные лидерские волны.
Он всматривается в светлые глаза откровенно долго, почти замечает какое-то подобие страха, нервозности на дне ее светлых радужек, почти видит ее насквозь, почти читает ее как открытую книгу, хватается за этот редкий момент, когда она позволяет себе не быть суровым солдатом, лидером, ведущим за собой десятки и отвечающим за них собственной головой.
Гаррус моргает, говорит:
— Этим лучше заниматься в постели, — и выдыхает полусмешком, разводя мандибулы.
Она руки вытягивает, закидывая ему на плечи, и корпус чуть назад отводит, склоняя голову на бок. Ухмыляется так дерзко, заигрывающе, смотрит с каким-то вызовом, одной мимикой говорит «да чтобы я без тебя делала?».
Он подавляет очередной смущенный смешок.
— Жду тебя в каюте, — отталкивает его аккуратно, выскальзывая из тисков между мощной фигурой и хрупким терминалом, ладонью проводит как бы невзначай по его плечу, вниз к запястью, он ловит ее ухмылку и исчезающий силуэт боковым зрением, прежде, чем резко развернуться и проводить ее взглядом. — У нас еще целых полтора часа, — видят духи, он почти кожей чувствует усмешку на ее губах.
Бормочет лишь хриплое и ломанное «ага» и выдыхает слишком шумно, устало рушась на ящики, ощущая, как роятся в голове мысли и как скручиваются внутренности от нервов и страха испортить каждую блядскую секунду просто потому, что он может. Но не хочет.
И тянется на автопилоте к припрятанной бутылке вина.
И думает о том, что должен сделать все наконец-то правильно. Обязан.
Потому что нет гарантии, что сможет поцеловать ее еще раз, ощущая, как ее губы растягиваются в привычной дерзкой ухмылке.
Потому что почти не верит, что это билет не в один конец.
* * *
— Поищи место, где можно будет незаметно приземлиться.
— Поздно. Похоже, они отправили нам навстречу старого друга.
Пара секунд перед отдачей приказа не кажутся гребаной вечностью, и голос Шепард звучит самоуверенно и слегка высокомерно:
— Пора показать наши новые зубы. Главное орудие к бою.
Джокер ухмыляется и под его пальцами панель управления снова издает несколько противных писков, прежде чем из Нормандии появляются две огромные пушки и синий луч лазера не врезается в корабль Коллекционеров, заставляя того полыхать огромным ярко-оранжевым пламенем.
Нормандию трясет как разваливающуюся многоэтажку в землетрясение, и Гаррус вцепляется в пульт управления главной батареи, колыхаясь в разные стороны, голову вскидывает, обводя глазами потолок корабля. Он на турианский манер ухмыляется, разводит мандибулы и издает приглушенный хмык, больше походящий на смешок.
Шепард не думает о гребаном сне, о темно-синих пятнах крови на руках, о безжизненном едва теплом теле Гарруса, прошитым насквозь огромным металлическим ошметком, не думает о пожирающей тьме и страхе. Шепард не думает о том, что они все, возможно погибнут, что экипаж, возможно, уже разобран на запчасти для изучения сраными ублюдками. Шепард не думает о том, что она, возможно, больше не увидит Джокера, Андерсона или кого-либо из своей команды, не думает о том, что она, возможно, не плюнет Призраку прямо в его самодовольную морду, а это определенно было смыслом ебаной жизни.
Шепард думает:
«Сегодня на ужин жаренные Коллекционеры».
Она думает:
«Мамочка уже идет, ублюдки».
И:
«Сейчас мы вас взорвем ко всем херам».
Джефф вскидывает руки и вопит так, будто он только что за пятнадцать минут развел Доннелли на пятьсот кредитов в скиллианскую пятерку:
— Ну, как вам такое, сукины дети?!
— Подойди ближе и добей их.