у юты в глазах грусть плещется адриатическим океаном, едва не переливается за края, острые, как клинок в ножнах. инумаки в этот океан заглянуть пытается, все ищет место без разбитых волн, чтобы чисто кристально, без морской пены, чтобы понять – что у юты на уме, что на сердце, кроме обещания любить до того, как костлявая постучится в дом.

юта не может. прячет взгляд, надвое разбивается вражеским корсаром, и инумаки на палубе бросает вверх

вниз

вверх

бьётся в грудную клетку дубовым плечом мачты.

юта не может – помочь, рассказать. укутывает хороводом из «мне жаль», будто ведром воды на горячую голову. инумаки не морщится. инумаки как будто игнорирует всё, что не считает истиной.

и легче было бы сказать правду, что прости, тоге, я не понимаю, запутался, я не чувствую ничего, будто сердце отдал с обещанием отправиться с мёртвой невестой, но ты, тоге, что-то вне этого, будто донором чувства стал мозг, и поэтому всё так неправильно ощущается. единственное, что я знаю: когда ты рядом, я сплю спокойно. единственное, что я помню: когда ты рядом, хаос выстраивается в ряд.

правда бы сняла с шеи камень – вот только переложила бы его на тоге, уронила бы в вихрь океана, затопила, похоронила. юта этого не хочет.

потому что у юты в глазах грусть плещется, и это почти яд, стикс без харона.