заколка с глицинией.

В тот день, когда мать познакомила его с этим человеком, он понял, что такое быть счастливым: можно есть конфеты на ужин, спать до обеда и не читать заумные книжки. Жаль только, что видеться с ним она стала все реже и реже. Куникидзуши надеялся, что матушка просто занята и скоро вернется за ним, но не было ее так долго, что сезон за окном уже смениться успел — недавно еще приходилось одеваться потеплее, чтобы не подхватить простуду от весеннего ветра и обманчивого солнца. Хорошо, конечно, в доме этого мужчины, но он меньше, чем родной, да не поиграешь с дочерью горничной. А еще тут бывает пыльно. Иногда трудно дышать.

Выделенную ему комнату мальчик старается держать в чистоте, прибирается каждый день, расставляет все вещи по местам и игрушки так же прячет по коробкам после того, как наиграется — он, все же, воспитанный и аккуратный. Не зря с ним занимались столько времени. А еще умеет писать, читать большие текста и считать до ста. Обычно в его возрасте этого не умеют, а он может. Дочка горничной, Акэйн, всегда говорила, что это очень круто и он большу-у-ущий молодец. Куни улыбался каждый раз смущенно, краснел ушами слабо и кивал, соглашаясь прочитать ей очередную сказку.

Мужчина гладит его каждый раз по волосам после того, как посадит на коленки и даст книжку в руки, слушает, как он читает рассказы о боях со злом и улыбается.

Это странно, но глаз его мальчик никогда не запоминал, хоть и пытался в лицо смотреть. Не доставал — слишком он был маленьким и низким.

Он не очень любит, честно говоря, как его треплют по голове, но любит, как расчесывают волосы после красивым гребнем с рисунками сакуры на нем. Ему нравится, как делятся пряди, как заплетаются косички и как нежно прикасаются к голове чужие пальцы. Очень приятное чувство. Матушка никогда так не делала, хоть и говорила, что длинные волосы ему идут — занимались его внешним видом все те же слуги.

— Куни-чан, — зовет его в один день этот человек, — твоя мать приехала.

Глаза у него загораются сразу же: мальчик вскакивает с постели, на которой лежал до этого, читая легенду про благословленного богами воина, переодевается из пижамы в выходное под внимательным взглядом, расчесывается и собирает волосы в хвостик, да тут же проскакивает в дверь комнаты, оказываясь в коридоре.

Мама!

Она нашла время их навестить! Он  сможет обнять ее и рассказать все-все последние новости. И про мальчика из деревни, с которым они поиграли на прошлой неделе и которого он научил считать до десяти, и про сладкие-сладкие вкусняшки, которые этот человек купил ему вчера, и про то, как бабушка из лавки положила ему три булочки, хотя заплатили они всего за две.

Когда женщина смотрит на него с презрением во взгляде, Куникидзуши словно ледяной водой окатывает: холод в ее глазах настолько явный, что он чувствует, как начинает замерзать, хотя за окном стрекочут цикады и греет на солнышке свой мягкий животик белый кот, забегающий иногда к ним во двор, прыгающий в окно к нему и играющийся с фигуркой лошадки из дерева, которую специально для него вырезал хозяин дома, узнав, как он любит животных.

— Здоровый, — говорит, кивая мужчине, взглядом по сыну собственному лишь мазнув, — ему здесь нравится?

— Очень, — кивает, подходя и опять трепля по волосам, — хочет стать самураем, как я. Хочет ведь?

— Да, — кивает довольно, переводя взгляд на мать. Она, видно, расстроена чем-то и устала, поэтому и внимания на него не обращает совершенно. Ничего, он же умный, как все говорят, и все понимает, — очень хочу! Дяденька обещал, что научит меня владеть мечом!

— Дяденька, — повторяет лиловоглазая, катая слово на языке, — понятно. Оставайся, раз хочешь.

А?

Можно?

— А ты будешь приезжать почаще? — подходит к женщине, берет ее за руку маленькими ладонями, пытается заглянуть в лицо. — Пожалуйста?

Она смотрит на него, улыбается странно, — он лишь после понял, что улыбку она натянула, не отрепетировав, не готовясь, — гладит по голове и просто говорит, что больше не приедет.

Этот мужчина — его новый папа, главный взрослый в его жизни и нужно слушаться его и ни в чем не перечить, ведь он старше и знает намного-намного больше.

Так странно… Она, правда, больше не приедет?

Чувствует, как потряхивает пальцы. Он больше никогда ее не увидит? Но почему? Что сделал не так? Не может же мама, его мама, просто оставить его, ничего не сказав?

— Я был плохим? — спрашивает, стараясь не заплакать, хоть глаза и слезятся. — Ты поэтому меня бросаешь?

Она смотрит на него несколько мгновений, а после лишь разворачивается, покидая дом. Шелк ее одежд красиво блестит на солнце и это, пожалуй, впечатывается в память так сильно, что он не забудет уже никогда.

Чувствует, как трясется все сильнее всем телом и успокаивается лишь тогда, когда его берут на руки и прижимают к себе, гладят по голове и целуют в висок мягко. Тепло. В его руках так тепло и спокойно настолько, что мальчик расслабляется, позволяет себе заливать слезами чужое плечо, вцепляясь руками в шею и держась за нее изо всех сил.

— Не плачь, — шепчут на ухо, — хорошие мальчики не плачут. Никогда.

Никогда.

Это он запоминает четко и на много лет.

°°°

— Хочешь пройтись по магазинам?

Этот вопрос синеглазый слышит на следующий день после того, как говорит о том, что ему нравится одежда приехавшего в деревню парня из явно знатной и богатой семьи. Сын чиновника?

 Что это с ним?

— Дяденька, — тянет за рукав, — а зачем это?

— Тебе же нравятся красивые вещи, верно? — гладит по волосам, улыбается.

Куникидзуши уже выше, ростом не по пояс, а по талию, растет он быстро, потому что занимается правильно и кушает много. Дяденька — имени его он так и не узнал, в конце концов, даже деревенские продолжали звать его «самурай-сама» — говорил, что не совсем хорошо, что он развивается так быстро, но мальчик не понимал причин, по которым он расстраивается этому. Разве не хорошо, если твой ученик быстрее станет взрослым и сможет держать в руках настоящий меч, а не ту облегченную пустышку, которую ему давали в руки время от времени? Почему, кстати, бою на мечах мужчина этот его обучал так неохотно?

Он краснеет немного, уводит взгляд.

Нравятся.

Даже очень.

Любовь к красивому ему привили матушка и дочь горничной. Первая — своим всегда безупречным видом, а вторая — мечтой о том, что станет взрослой и богатой, а после будет одеваться в дорогие вещи и есть вкусную еду. Возможно, так бы оно и было — в конце концов, девочка была его единственной подругой, он бы, подросши, обязательно взял бы ее на работу и платил хорошее жалование, чтобы она смогла жить счастливо и ни в чем себе не отказывать. Жаль только, что больше он не живет с мамой. Интересно, как там Акэйн? Все такая же блестящая, как ее имя? Жаль, что им даже списываться запретили. Очень грустно.

Он по ней скучает. Как и по маме. Но они обе остались там, в прошлом, так что думать о них бессмысленно, только расстраиваться лишний раз, право слово.

— Да, — решает признаться, — нравятся. А вы купите мне что-нибудь или мы просто посмотреть?

— Куплю, — улыбка у него такая мягкая и светлая, что на душе становится тепло, — обязательно куплю, малыш.

Куни смущается немного, когда его так называют. Какой же он малыш? Он уже взрослый, ему уже целых семь лет, чай не ребенок.

Когда они оказываются среди торговых лавок, глаза у него разбегаются. Так много нового, с ума сойти! На днях еще здесь было пусто, а сейчас, видимо, привезли вещей зачаровывающих и интересных столько, чтобы все могли их себе позволить. Жаль только, что по деньгам далеко не все уложатся.

— Как тебе, — спрашивает мужчина, беря в руки заколку с бело-розовыми цветами, нежного оттенка, после того, как они с получас разглядывают все вокруг, — нравится?

Мальчик кивает, расплываясь в улыбке, рассматривая аксессуар внимательно.

— Нравится, — принимает осторожно в руки, вертит, боясь сломать, — красивое.

Взгляд сам собой сползает ниже, падает на невероятно прекрасную шпильку красивого фиолетово-сизого цвета. Это не чистый лиловый, а нежный-нежный оттенок. Переливался каждый лепесток на солнце просто завораживающе, заставлял разглядывать аккуратные изгибы тонкого стекла, не отводя глаз.

— Сестренка, — поднимает взгляд к сидящей за прилавком молодой девушке, которая улыбается ему мягко, — а что это за цветок?

— Это глициния, — хихикает она, наблюдая за тем, как округлился его рот, выдавая долгое «о-о-о», — впервые видишь?

Мальчик закивал. Он и впрямь не знал раньше о существовании глицинии.

— Красиво, — выдал тихо, выдыхая восторженно.

— Хочешь?

Господин самурай посмотрел на него сверху вниз со смешком, потрепал по плечу.

Куникидзуши кивнул смущенно. Хочет. Правда хочет. Цвет заколки напоминает мамины глаза. Может, хоть он будет не так сильно скучать по ней, если будет представлять, что это подарок от нее, чтобы напоминал, что она всегда будет с ним рядом?

— Берем, — сказал, обращаясь к деве за стойкой, этот человек.

— Вы такой хороший наставник, — улыбнулась она добро, забирая украшение аккуратно из небольших ладоней и укладывая его на мягкую подушечку в шкатулку, — такой дорогой подарок делаете.

— Я стараюсь, — посмеялся, почесав затылок, позволяя длинным русым волосам спасть с плеч на спину, — чтобы он был счастлив.

Синеглазый улыбнулся, зардевшись. У него и, правда, замечательный учитель.

°°°

Честно говоря, он теряется, когда оказывается приглашен, вместе с господином самураем, в ванную.

— Взрослые часто так делают, — улыбается мужчина, подзывая его к себе: Куни не противится, подходит близко, становится напротив ванны, опускает взгляд на воду с пеной, — не переживай, это нормально. Ты же взрослый уже, верно?

Он не врет. Он никогда не врет, хорошие люди не говорят неправды. А он очень хороший.

Мальчик слушается, раздевается медленно, под крайне внимательным взглядом, после переступает через бортик ванны, ставит ногу на скользкую поверхность, скрытую под водой и тут же падает, потеряв равновесие — вода, все же, мыльная. Ударяется лицом о стену, шипит, как взъерошенный котенок и чувствует металлический привкус на губах. Кровь?

— Иди сюда, — говорит мужчина, потянув его за предплечье и заставив сесть на свои колени, — сейчас сделаю фокус и все пройдет.

Он даже заметить не успевает, что происходит, а после не двигается, боясь пошевелиться. Этот человек, его наставник, прикасается своими губами к его и мнет их, посасывает нижнюю, слизывает кровавые капли.

— Не больно больше? — спрашивает, отстраняясь: на лице, все же, до сих пор та самая улыбка.

Мальчик не отвечает: сердце у него заходится в груди так, что больно становится, что боится он, словно то сейчас выпрыгнет.

— Н-нет, — мотает головой, не сводя испуганно-удивленного взгляда с чужого лица, — зач-зачем вы так сделали?

Голос дрожит. Страшно. Почему он сделал это? Почему поцеловал его? Разве такое могут делать не только взрослые? Разве так могут делать не только чьи-то мамы и папы? Он же еще маленький для такого, это же неправильно, это же… Взрослые не должны целовать детей в губы. Это неправильно, это очень-очень неправильно.

Пока он думает, теряясь в своих мыслях, мужчина проводит большим пальцем по его губам, обводит их.

— Какой ужас, — цокает, качая головой, — разбил свои прекрасные пухлые губки. Нельзя же так, Куни-чан.

Мерзко.

Противно от этих слов, почему он говорит с ним так нежно, после того, как сделал что-то неприятное?

Синеглазый понимает отчетливо: ему было неприятно, ему было очень неприятно и не хочется, чтобы такое повторилось.

— Не… не делайте так больше, пожалуйста,,

Как же не по себе. Руки дрожат. Это так странно.

— Почему? — в голове искреннее удивление. — Ты же мой. Могу делать, что хочу, — склоняет голову набок, — разве ты этого еще не понял?

Мамочки.

Почему так страшно становится от этих слов?

°°°

— Спокойной ночи, Куни-чан.

Подходит, целует в лоб перед сном, как делал много раз раньше, — синеглазый все силы прикладывает на то, чтобы не дернуться, не увернуться — гладит по спине и уходит, покидает комнату, прикрывая дверь. Помещение тут же погружается в темноту. Хочется закрыть окно. Боже, как же хочется закрыть окно, с ума сойти. На улице опасно. И за пределами комнаты — тоже, только в ней, только тут он может быть в порядке. По коже мурашки, по телу дрожь ходит, пальцы трясутся.

Страшно.

Ему еще никогда не было так страшно.

Окно скрипит — Куникидзуши дергается, переводит туда взгляд испуганный и выдыхает, как только понимает, что в гости пришел его полуночный товарищ — тот самый котик, который уже больше полугода ходит сюда. Мальчик «кыскыскает», подзывает его к себе и расслабляется тут же, когда животное спрыгивает с подоконника на бортик кровати, после оказываясь на матрасе и сворачиваясь в калачик около него, укладывается хвостом длинным и пушистым на шею, щекочет, заставляя хихикать.

Синеглазый гладит его аккуратно по спинке, проходится небольшой ладонью по гладкой шерстке и улыбается, когда кот мурлычет, укладываясь ему под бок, грея своим теплом. Какой же хорошенький. Вот бы он навсегда тут остался. Может, попросить… а как ему теперь звать этого человека? «Дяденькой»? Так давно уже прошел этот момент, сейчас он «учитель» и «наставник». Но разве не должен такой человек, ну… наставлять на верный путь? А он делает такие противные вещи. Как звать человека, с которым ты целовался, хоть и не по своей воле?

Вообще…

Он уже почти стал «папой», но… разве папы делают такие вещи? Не должны же, это в корне неправильно, это мерзко и неприятно.

Не хотелось бы, чтобы подобное еще хоть когда-нибудь, но повторялось.

— Спокойной ночи, облачко, — шепчет, обнимая животное и прижимая к себе, чувствуя, как оно и само уже медленно засыпает, уложив голову на грудь.

°°°

Вечно вкусная и аппетитная еда сегодня кажется такой пресной, что он давится ей с трудом.

— Ты не голодный?

Качает головой. Не хочется есть совершенно. Мальчик встает из-за стола, слезает с высокого стула, сидя на котором никогда не касается ногами пола и, пожелав хорошего дня, отправляется обратно в свою комнату.

На подоконнике вновь сидит кот и в зубах у него Куникидзуши сразу замечает…

— Положи, котик, — просит, подходя и пытаясь забрать стеклянную шпильку из пасти животного, — пожалуйста, она мне очень дорога!

Белое облако не слушается, выпрыгивает сразу в окно и отбегает подальше от двора, оборачивается, смотря ему в глаза. Синеглазый подтягивается, перелезает через подоконник, вылезает в окно и спрыгивает на влажную, после моросившего дождя, траву, босыми ногами.

— Подожди, пожалуйста.

Идет следом, покидает участок, следуя за котом по пятам. Тот стремительно убегает куда-то, игнорируя его просьбы. Ступая за ним по следам, чуть ли не срываясь на бег, он оказывается, внезапно, на окраине деревни. Дороги назад не помнит, не знает, как будет возвращаться. И наглого воришку тоже нигде не видит, хоть и оглядывается по сторонам: животное затерялось среди домов.

— Котик! Котенок! Верни, пожалуйста!

Выкрикивает, оглядываясь по сторонам и чувствует, что сейчас расплачется. Это же подарок! Еще и такой дорогой! Понимает внезапно, что боится не найти его не из-за того, что считает чем-то важным, а потому, что даже думать не хочет о том, какое может быть наказание. Но наставник же никогда его не наказывал, он же всегда был добр и не делал ничего плохого… До вчерашнего дня. Страшно. Сердце бьется быстро-быстро. Что его ждет дома? А вернется ли он вообще домой?

— Твой воришка? — раздается вдруг за спиной мягкий голос.

Мальчик оборачивается испуганно, погруженный в свои мысли и не услышавший шагов.

— Сестренка! — радуется, увидев ту самую девушку с рынка, которая сидела за лавкой с украшениями. — И облачко!

На руках у нее устроился довольно кот, положив голову на плечо и урча. Пасть его, правда, была пуста.

— Держи, — улыбнулась она, протягивая аккуратную заколку, — и больше не теряй.

Кивает, принимая в руки аккуратно. Хорошо, не потеряет.

— Это все котик…

— Не оправдывайся, — она гладит его по голове. Тепло, — я сама отняла ее у него, так что знаю, что это не ты растеряша.

У нее такой нежный голос. Он заметил это еще тогда, когда она рассказывала ему про существование глицинии. Может, она правда добрая? Может, если он…

— Куни-чан! — раздается голос со стороны и он замирает, вздрагивает.

— А вот и твой папа, — проводит мягкой ладонью по голове еще раз, выпуская из рук кота, который сходит с них неохотно, — попроси прощения за то, что убежал.

Куникидзуши поднимает голову и на глаза тут же попадается испуганное лицо дяденьки. Он беспокоился? Правда?

— Простите, — извиняется тут же перед девушкой, — он в последнее время непослушный, я его накажу. О чем… о чем вы разговаривали?

— Не ругайте, — кладет руки на плечи мальчика, — он же не специально. Ваш подарок ему украл этот котенок, вот он за ним и побежал. Правильно?

— Да, — кивает, боясь перевести взгляд наверх, — я побежал за котом.

Боится, но переводит. И тут же видит, как чужое — родное — лицо расплывается в очаровательной улыбке, когда глаза его пересекаются с глазами девушки.

— Не буду, раз просит такая чудесная леди, — смеется, берет мальчика за руку и тянет на себя.

Больно. Он сильно сжал запястье. Почему не аккуратно, как всегда, сжал его маленькую ладошку своей большой и горячей?

Торговка смущенно хихикает и они говорят о чем-то еще некоторое время, хоть синеглазый и не понимает, почему девушка краснеет от некоторых слов. Обычный же разговор совершенно.

— Он вам ничего больше не говорил?

— А что должен был сказать?

— Мало ли, — смеется, — глупости всякие, он у меня фантазер тот еще. Да, малыш?

Сглатывает. Приходится кивнуть, потому что тишина становится уже неловкой.

Резко становится понятно одно: хорошо, что он не открыл рот, хорошо, что не попытался спросить ее о произошедшем вчера. Ему нельзя этого делать, по лицу наставника ясно прекрасно.

— Пойдем, — тянет за руку, когда прекращает разговаривать с девушкой, — дома я тебе кое-что объясню.

Сердце заходится в груди, бьется так сильно, что аж больно.

Страшно.

°°°

Лучше бы отругали. Он бы перетерпел все самые громкие крики, все самые обидные слова, но…

— Я говорил тебе не уходить без разрешения, — шлепок, — ты мой, ясно тебе? Если я не позволяю, — шлепок, — то ты ничего не делаешь. Кто, — шлепок, — твой папочка?

— В-вы, — отвечает дрожащим голосом. Больно, очень больно, но намного хуже от пожирающего его чувства стыда, — в-вы мой папочка…

Мужчина, отчего-то, ответом не удовлетворен остается, ударяет вновь и вновь по мягкой коже, пока не добивается того, что глаза у мальчика слезиться начинают. Ноги сводит судорогой, они подергиваются, за что его шлепают снова, стоит только немного поерзать в попытке уйти от удара.

Больно. И очень-очень обидно. Почему его вообще бьют? Что он такого сделал? Просто не хотел ведь потерять подарок, дорогой для сердца и кошелька предмет. Он ведь просто поступил как человек, который ценит свои вещи, так в чем же дело?

Ох.

Все становится очевидно — дяденька злится по той же причине.

Он ведь сам сказал, что Куни — его. Целиком и полностью. Значит, он бы не хотел, чтобы тот потерялся. Он — его вещь, а, значит, следить за ним нужно внимательно.

Его хватают за лицо, сжимают больно щеки.

— Я — твой папочка. Запомни это и подчиняйся мне во всем. Мое слово — закон. Понял?

Кивает слабо, насколько позволяет хватка. Он не будет ослушиваться. Он же хороший, все говорили, что он хороший, значит и вести себя должен правильно.

Но его наказали.

Неужели это значит, что он… плохой?

°°°

Сидеть больно. Он перекладывается на живот, укладывает подушку под голову, обнимает ее и смотрит в окно.

Синяки так и не зажили до сих пор.

Гулять не хочется: отчего-то есть ощущение, что ему сейчас лучше ни с кем не разговаривать и на глаза никому не попадаться. Дяденька не говорил этого, но Куни уверен, что тот понадеялся на то, что он умеет догадываться о таких вещах. А если даже это не так — лучше не злить его. Спрашивать о том, можно ли выйти на улицу, он боится.

Ветер, задувающий в окно, качает фигурку лошадки на подоконнике. На улице ветрено, а позавчера был дождик: хорошо, что не вышел, мог бы и заболеть.

Дверь скрипит.

Мальчик дергается, переводит взгляд туда, в проем, видит высокую фигуру и сжимается всем телом.

— Сними штанишки.

Нет. Нет-нет-нет.

— Но я же вас слушался!

Не надо, пожалуйста. Пожалуйста… Он же ничего плохого не сделал, он же ни в чем не провинился за эти два дня. Пожалуйста, пусть ругается, но не бьет. От обиды он сможет поплакать потом в одиночестве, но не на глазах же у мужчины. Он сильный, он взрослый, он хороший, а значит не должен лить слезы.

— Я был не прав. Вот, — поднимает небольшую баночку, — мазь. Я помажу… места, по которым бил.

Он правда не будет его наказывать? Правда-правда? Честно-честно?

Кивает слабо, приспуская нижнюю часть одежды. Стыдно, что его увидят без штанов, но ведь видели уже. Тем более, хотят помочь. И ему нельзя перечить, он же сам об этом говорил. Но как же стыдно, аж глаза слезятся и все лицо красное.

Ай!

Мазь холодная, к коже касается неприятно. А еще больно. Раньше дяденька прикасался к нему аккуратно, а сейчас не нежничает, давит, хоть и явно не специально.

Синеглазый поднимает голову от подушки, в которую уткнулся лицом, переводит глаза назад, за плечо. Взгляд у господина самурая нечитаемый, не понятно, какая эмоция отражена у него на лице. Он смотрит неотрывно на участок ниже спины и, внезапно, просто укладывает на него ладонь, поглаживая.

Куникидзуши вздрагивает, дергается всем телом.

— Не надо, — шепчет, надеясь, что его услышат, — не трогайте, пожалуйста, — голос дрожит, — мою попу.

Мужчина поднимает голову, прекращает разглядывать обнаженный участок кожи неприятного фиолетово-бордового оттенка, переводит взгляд на его лицо.

— Не буду, — кивает, — пока не буду.

Спасибо.

Спасибо, что послушал.

Только… Что значит «пока»?

°°°

Когда его через неделю внезапно зовут в комнату наставника, он не понимает, в чем дело, но слушается.

— Скажи, Куни-чан, — улыбается мужчина, подзывая его к себе, позволяя и настаивая на том, усесться на колени,— ты меня любишь?

Что за вопрос глупый? Он, может, обижается иногда и расстраивается, но учителя своего любит всем сердцем. Как его не любить? Да, бывает груб, но это ведь воспитательный процесс: он узнавал, детей часто наказывают физически, почти все его сверстники хотя бы по разу, но получали по попе. Это нормально, если провинился — ответь за свою ошибку. Взрослые всегда так делают.

— Люблю, — говорит спокойно, смотря в глаза, — очень люблю.

Тяжелая ладонь внезапно оказывается на его ноге. Неловко. И стыдно. Она слишком близко к…

— Тогда сделаешь кое-что для меня? Покажешь, как сильно любишь папочку?

Синеглазый кивает. Покажет. Конечно, покажет.

Что надо сделать только? Обнять?

— Встань на пол, на коленки.

А?

Это еще зачем?

— Хорошо, — сползает с чужих ног, опускается на пол, — так?

— Нет, — ладонь оказывается на его голове, — пересядь.

Когда ему указывают на место, мальчик удивляется. Зачем ему садиться между чужих расставленных в сторону ног? Странно, очень странно, но он подчиняется, решая не спорить. Взрослому, все же, знать лучше.

А потом раздается звук развязываемого пояса и он видит то, что видит, теряется на миг.

— Зачем вы… делаете это?

— Ты же любишь меня, верно? — уже не уверен, если честно. Как-то не по себе, — тогда порадуй меня и слушайся того, что я говорю.

Ладонь давит на затылок, заставляет оказаться лицом у чужого… это зовется половым органом, вроде? Почему? Зачем? Он чувствует, как быстро начинает биться сердце и как краснеют щеки. Это смущающее, неловко и пугающе. Ощущение, что так быть не должно.

Это странно!

— Соси, — раздается жесткий голос сверху. Мальчик пытается отодвинуться, но его буквально заставляют открыть рот, надавив на щеки.

Противно.

Больно.

Почему так больно, почему он держит так крепко и давит на лицо пальцами так сильно?

Челюсть сводит.

Дышать тяжело. Боже, как же тяжело дышать, он чувствует, как начинает задыхаться, как и подкатывающую тошноту ощущает крайне отчетливо.

Задыхается, упирается ладонями в чужие бедра, пытается отстраниться, отодвинуться, но ему не позволяют.

Глаза слезятся, из носа течет, он ощущает, как сводит и сковывает горло, как желание попрощаться с завтраком становится все сильнее.

А после давится, закашливается, чувствует, как противная на вкус жидкость идет носом, как воздуха глотнуть не удается совершенно.

Падает на пол, пытается отдышаться, ощущает, что сейчас…

Его рвет, прямо на недавно помытый пол рвет, желудок избавляется от час назад всего попавшей в него еды.

— Хороший мальчик, — гладят по голове, пока он пытается не подавиться рыданиями и вдохнуть хоть немного, — приберись здесь.

Руки не держат, он падает прямо в лужу собственной рвоты.

Трясется, глотает слезы, прижимает ладони к груди и пытается обнять сам себя, руками сползает на плечи. Дрожит у него все тело, сводит каждую конечность судорогами.

Противно, противно, противно, господи, как же это было отвратительно! Пожалуйста, пожалуйста, никогда больше, пусть это будет первый и последний раз, пусть это будет просто ошибка, ужасная, но ошибка, пожалуйста…

°°°

— У тебя такой классный папа! — восклицает соседская девочка внезапно. — Сестренка Чо говорила, что его вся деревня уважает! Он умный, сильный, добрый и такой краси-и-ивый, — тянет она, взмахивая руками, — когда вырасту, хочу выйти за него замуж!

Сидят, опустив ноги в реку, наслаждаясь ее прохладой, помогающей хоть немного справиться с летним зноем.

Ей пошел седьмой год. Она влюблена в господина самурая, как, кажется, и все девицы от мала до велика в этой деревне.

Куникидзуши уже девять лет. Он взрослый и привык к тому, что почти каждую ночь его комнату навещает учитель. Это нормально. Он объяснил, что это древняя традиция, что такое всегда происходило между наставниками и их учениками. Что это абсолютно обычный ход вещей. Ему до сих пор неприятно, иногда до сих пор тошнит, но он слушается, как и подобает хорошему мальчику.

Хмурится. Что это такое она говорит? Когда она вырастет, он уже будет стареньким. Зачем ей выходить за него замуж?

— Но он же будет старый. Зачем тебе старик?

— Ничего ты не понимаешь, — девочка дует щеки, — чем старше — тем лучше. Я бы сейчас попросила его взять меня в жены, но мама с папой будут против, — она опирает недовольное личико на руки, упертые локтями в колени, — потому что они вредные.

Его передергивает. Сейчас? Она что, глупая? Не понимает, что будет в таком случае?

— Думаю, — переводит взгляд на воду, — твои родители правы. Ты еще слишком маленькая для замужества.

Становится страшно от одной мысли: он бы согласился, наверное, предложи она. Хотя, наверное… Она же не была бы ученицей, верно? Значит, все было бы хорошо и ей не пришлось бы подчиняться этой странной традиции?

— Дурак! Дурак ты, Куни! — восклицает она, тут же подскакивая. — Я уже не маленькая! Я взрослая и докажу это! В лес пойду и вернусь! Одна!

Совсем дурная?

— Стой! — кричит, как только она вскакивает и перебегает по мосту на другую сторону реки. — Дурочка, стой!

Мостом это даже назвать сложно — так, хлипкий мостик, держащийся на соплях. По нему, по сути, никто кроме животных и совсем маленьких детей и не ходит — взрослого он и не выдержит, никто не пользуется уже давно этим путем через реку.

Девочка показывает ему язык и тут же оступается, подскальзываясь. Синеглазый рвется в ее сторону, сам наступает на скользкий участок дерева и валится следом, успев только перехватить ее за рукав.

°°°

— Раздевайтесь, — говорит мужчина, протягивая им кружки с чаем, — не сидите в мокром.

Девочка кивает послушно, ставит рядом с собой посуду с горячим напитком и избавляется от одежды. Родители учили ее никогда не перечить старшим, а он явно говорит раздеться ради того, чтобы она не заболела. Слой за слоем тяжелая ткань падает на пол, под неотрывным взглядом его, Куникидзуши, папы. На душе резко становится мерзко, противное чувство оплетает, липнет ко всем участкам нутра.

Нет.

Он не должен это видеть.

Поднимает голову, хмурится и выходит на шаг вперед, пряча девочку за собой. Смотрит глаза в глаза, не отводит взгляда от чужого лица.

— Выйди, — ловит себя на мысли, что впервые позволяет обратиться к учителю на «ты» и настолько грубо. Почему-то извиняться сразу же не хочется, — пусть переоденется нормально. Ты взрослый, ей может быть стыдно.

Взгляд у мужчины вмиг меняется, становится холодным настолько, что его дрожь пробирает, но мальчик не отступает, только руку в сторону выставляет, создавая лишнюю преграду обзору.

Учитель вздыхает и выходит, хлопая за собой дверью.

Если бы Куникидзуши тогда знал, на что обрекает себя подобным поведением, то подумал бы тысячу раз, но, уверен четко — не изменил бы своего решения.

°°°

— Ты должен был быть послушным.

Его ударяют по лицу, бьют сильную пощечину наотмашь. Голова сразу оказывается повернута в сторону, в ушах начинает звенеть. Перед глазами — темнота. Проходит, наверное, секунд десять, прежде чем он приходит в себя, прежде, чем понимает, что опрокинут на кровать. Зачем? Его опять будут бить?

— Я и был, — возражает, хоть никогда раньше так не делал, поднимает кое-как взгляд: это сложно, лицом его вжимают в матрас, — я просто не хотел, чтобы вы трогали эту малышку.

«Тыкать», отчего-то, больше не хочется. На душе неспокойно от ощущения, что сейчас будет плохо, но он решает игнорировать его. Это было правильное решение. Он не будет о нем жалеть, даже если сейчас будет так больно, как не было еще никогда в жизни. Перетерпит. Он хороший человек, а значит должен защищать слабых. Так еще мама говорила, он запомнил ее слова четко и ясно.

— Мерзкий мальчишка, — вновь бьют по заднице. Неприятно, но ладно, — я говорил никогда мне не перечить. Неужели забыл?

Не отвечает. Пусть побьет его уже и отстанет, лишь бы все закончилось побыстрее. Не хочется выслушивать, какой он плохой и прочее. Сам знает, что провинился, но не хочет, почему-то, извиняться. Никогда еще такого не было, совершенно никогда.

Такое странное чувство.

— Кто твой папочка, негодник?

Молчит. Желания отвечать нет, совершенно, не хочется разговаривать с ним вообще. Пусть сделает уже, что хотел, лишь бы не затягивал все пустыми разговорами.

— Кто твой папочка, я спрашиваю?

Его хватают за шею, переворачивают на спину и хватают за руки, заводя их за голову. Зачем? Как он будет наказывать его в таком положении? Ударит в живот? Или опять по лицу?

— Отвечай.

Куникидзуши отворачивается, уводит взгляд, насколько позволяет положение, старается не смотреть в глаза. Ему противно и очень-очень неприятно.

— Не хочешь по-хорошему? Будет по-плохому.

Разве сейчас было «по-хорошему»?

Когда с него вновь стягивают штаны вместе с бельем, он замирает на миг.

Два месяца назад ему в руки попал анатомический атлас, так что все названия органов он уже знал, из-за чего очень удивился, когда тяжелая грубая рука схватила его за член. Неприятно. Не больно пока, но неприятно. Он хочет его унизить? Показать, кто здесь главный?

Мутит.

Уши и щеки покрываются румянцем. Ему, все же, стыдно. Очень стыдно. Другие люди, как говорила бабушка из лавочки своей внучке и как та донесла, трогать тебя за такие места не должны, даже если кажутся самыми родными и близкими. Так почему он трогает?

Мальчику происходящее совершенно не нравится. Противное чувство. Вот бы уже отпустили поскорее.

— Я не трогал тебя, потому что думал, что ты слишком маленький для этого. Но, надо же, посмотрите на него: играет в рыцаря, строит из себя взрослого. Значит, и относиться к тебе буду, как к взрослому.

Это как же?

Больно хватают за ноги, разводят их в стороны, притягивают к себе, положив руку на бедро и сжав так сильно, что, он уверен, завтра точно будут синяки. Наставник и сам оказывается без одежды, одним быстрым движением сдергивает с себя нижнюю ее часть. Синеглазый отводит взгляд, вовсе не желая смотреть. Это, все же, не то, что предназначено для его глаз, иначе и быть не может.

А еще это явно не то, что должно происходить с ребенком, подсказывает ему нутро и голос в голове.

Мерзость.

Ничего. Ничего. Он сильный, он справится, иначе и быть не может. Все перетерпит, все переживет.

Ох.

Ох!

Больно!

Больно, черт возьми!

Ему ведь даже не дали времени на то, чтобы морально подготовиться, сразу же… Сразу же…

С ним не должно происходить этого, вовсе не должно, это неправильно, это очень-очень неправильно!

— Мне больно, — хнычет, понимая, что на такое точно готов не был. Ощущение, что его разрывает напополам, — прекратите, пожалуйста.

Давится всхлипом. Нет. Нет, он точно не будет плакать.

У мужчины глаза тут же загорелись от его просьбы, он двинулся лишь быстрее и сильнее.

Мальчик почувствовал, что становится влажно. Это… кровь? У него кровь?

— Пожалуйста, — упирается ладонями в грудь, пытается оттолкнуть от себя, но понимает, что силы не хватает, — мне больно, не надо, пожалуйста.

Он еще никогда подобного не испытывал. Даже когда порезал себе глубоко ногу острым камнем, когда рассек кожу на ступне так, что перепугал всех взрослых в округе, даже части подобного не ощущал. Тогда было просто неприятно и страшно, а сейчас же… Чертовски больно. Просто мучительно.

Как бы ему хотелось, чтобы все прекратилось как можно быстрее.

— Пожалуйста, — просит еще раз, всхлипывает, делает последнюю попытку, какой-то задней мыслью понимая, что умолять бесполезно абсолютно, — хватит.

Его затыкают. Хватают вновь за щеки сильно, тянут на себя и заставляют поцеловать.

Хочется укусить. Хочется убежать. Хочется сделать хоть что-то, но его держат так крепко, что двинуться не получается совершенно, еще и на челюсть давят пальцами, не давая ее сомкнуть.

Мычит, пытается отползти, но в ответ на это получает лишь усилившуюся хватку вокруг запястий и более быстрые и глубокие толчки.

Отвратительно.

Хочется плакать, хочется блевать, хочется сбежать как можно дальше и никогда не возвращаться.

То, то сейчас происходит — ужасно, мерзко, отвратительно, противно и тошно.

Воротит от одной только мысли, что это все случилось с ним. Как же сильно тошнит, как же сильно слезятся глаза, как же он хочет расплакаться, но не может позволить себе этого. Просто не может. Это будет проигрыш, это точно будет он.

Пожалуйста, кто-нибудь, вытащите его отсюда, помогите разобраться, помогите спастись из страшной до безумия ситуации.

Хоть кто-нибудь, пожалуйста!

Мужчина рычит на ухо и становится не просто влажно, а попросту мокро. Что-то оказывается внутри.

Как же мутит, боже, как же ему хочется вырвать.

— Кто твой, — дышит тяжело, — папочка?

— Вы, — отвечает, натягивает улыбку, всем видом старается показать, что будет послушным. Только бы это не повторилось, только бы не снова. Голос, однако, слегка дрожит, — вы мой папочка.

— Молодец, — его целуют в щеку. Отвратительно, — запомни раз и навсегда и не перечь мне.

Кивает слабо, все силы направляя на это. Нужно делать вид, что все нормально. Пожалуйста, пусть поверит, пусть игра будет достаточно убедительной.

Наставник уходит, одевшись, оставляет его одного в комнате и Куникидзуши понимает: теперь можно.

Падает с кровати, не удержавшись, не успев схватиться за бортик, чувствует, как к горлу снова подкатывает тошнота, а к глазам — слезы. Все точно так же, как тогда, как в самый первый раз, но теперь у него болят не челюсть и горло, а… анус.

Мерзко.

И больно.

Больно так, как не было еще никогда.

Хочется плакать и рвать, но он зажимает рот ладонью и сглатывает. Ни звука. Ни следа того, как плохо ему было. Нельзя показать, что это возымело какой-то эффект, может, это будет первый и последний раз, если господин самурай решит, что метод не действенный? Может, оставит его тогда в покое?

Переводит взгляд вниз, между своих ног и понимает, что по ним стекает кровь вперемешку с белесой жидкостью. Вот, почему было так мокро, вот, почему было так больно. Ему же просто порвали все, что только можно было порвать.

Одно мальчик понимает точно и из-за одного начинает тихо хихикать: никто не пришел. Никто ему не поможет, никто его не спасет.

Всем плевать, что с тобой происходит, потому что ты всего лишь вещь одного из самых уважаемых людей в деревне.

Разбирайся самостоятельно, сопляк.

°°°

— Отнеси в кладовую, там за дверью есть пространство, уложи туда, — в руки передают большую коробку.

Тяжелая.

Ну, ничего, он уже взрослый и сильный, ему целых десять с половиной лет, так что поднять ее удается без труда. Недавно он выяснил, что уже сейчас по силе равен достаточно взрослому парню, узнал, когда победил сына пекаря в бое на руках. А тому уже аж семнадцатый год пошел. Все вокруг, наблюдавшие это зрелище, так его нахваливали, что стало даже неловко. Но приятно. Очень-очень приятно!

Открывает дверь и оглядывается. Надо же, действительно, есть заслонка. И как раньше не замечал? Странно, он ведь так давно в этом доме и так часто посещал это помещение, когда нужно было что-то взять…

Ставит коробку на пол, двигает в угол, который не попадает на свет и замечает еще одну в соседнем. Любопытство накрывает с головой. Очень интересно, что же там, так что мальчишка достает ее, потянув на себя, залезая наполовину в пустое пространство. Темно. Немного не по себе без освещения, он вылезает сразу же, как получается только захватить коробку.. Она пыльная. Видимо, давно уже никто ее не трогал.

Открывает, заинтересованный тем, что же там.

По спине сразу же пробегают мурашки, он чувствует, как его окатывает ледяной водой, хоть и не делал никто этого.

Внутри детские вещи. На разные возраста, разного фасона и расцветок. Одежда, игрушки, украшения, все такое маленькое и вызывающее ассоциации, что он вздрагивает.

Откуда они здесь? Почему так много, почему такие различные, почему…

За спиной раздается скрип раздвигаемой двери.

Ох.

Черт.

— Чем ты занимаешься? Я тебе что сказал сделать?

— Чье это? — спрашивает спокойно, поднимая голову, заглядывая в глаза снизу вверх. — Я никогда раньше не видел всех этих вещей.

На секунду повисает тишина, а после мужчина садится рядом с ним на корточки, проводит рукой по шелку одежды, аккуратно сложенной внутри ящика, улыбается невесело, не смотря на него и не отрывая взгляда от белой ткани с желтыми цветами.

— Это моей сестры. Она умерла, когда была чуть старше тебя. Болезнь.

Это ложь.

Это явная ложь.

Он не хочет в это верить.

— Ваша сестра играла в солдатиков и носила также мальчиковские вещи?

Его треплют по голове.

— Тут и мое есть. Я ведь тоже был ребенком, в конце концов.

Ему неспокойно. В это легко верится, но… Он точно помнит те слухи: в соседних городах пропадали дети.

— А можно… мне взять что-нибудь? Оно красивое.

Просто ответь. Дай знать, стоит ли тебе верить.

— Нет, — качает головой, — не хочу, чтобы кто-то видел тебя с этим или в этом. Воспоминания, сам понимаешь. Давай оставим это в память о ней.

Он врет.

Он точно врет.

Это не может быть правдой.

— Хорошо, — кивает, приглаживая складку на шелке, — как скажете, папочка.

Обращение это с уст слетает слишком легко, хотя его все еще иногда передергивает. Особенно тогда, когда приходится говорить это каждую ночь, упрашивая наградить его.

Наградить…

Лучше уж делать вид, что нравится и он сам хочет этого безумно, чем вновь лечиться больше месяца без возможности спокойно сидеть.

Идиотские воспоминания. Почему вы всплыли сейчас?

— Убери на место и пойдем в кровать, — поднимается, вновь треплет по длинным волосам.

— Хорошо, — послушно накрывает коробку крышкой, задвигает обратно на место, вновь залезая наполовину в пустое пространство. Не по себе, слишком уж темно.

Раздаются шаги: мужчина уходит.

Хорошо.

В кровать.

Боже, опять. Сегодня же уже все было, неужели ему хочется еще?

Ладно.

Вдох-выдох.

Натягивай улыбку и несись снова в комнату хозяина дома. Он, наверное, уже ждет тебя там, готовый продолжить то, что начал утром.

Вдох-выдох.

Просто подготовься к этому и будь послушным, тогда не будет больно.

Просто будь послушным.

°°°

Если делать вид, что тебе все нравится, то он бывает даже нежным. Если же игра не проканает, если будешь недостаточно убедителен — станет больно.

Противно от того, что приходится говорить, до сих пор, но где-то в глубине души. Он привык, если честно. Выбора же все равно нет.

— Папочка, — заглядывает в глаза, делает желающее лицо, — возьмите меня.

Фу.

Хочется отвернуться и, желательно, промыть язык с мылом.

Гадость.

А он только этого и ждал, делает сразу, как просят.

Отвратительно.

Но уже хотя бы не больно.

— Папочка, — всем видом пытается создать ощущение того, что ему хорошо, — папочка, папочка…

Зовет, понимая, что так все закончится быстрее. Мужчину это обращение возбуждает.

Куникидзуши двенадцать лет.

Он пытался рассказать о происходящем несколько раз, но все разы что-то мешало. Либо не верили, либо не дослушивали, либо игнорировали.

Господин самурай списывал это на воображение и пубертат, стоило только добиться расположения хоть кого-то. А потом эти люди пропадали из его жизни. Кто-то уезжал, кто-то заболевал и умирал, кто-то просто начинал игнорировать его существование.

Парнишка знал — это его вина. Если даже сам он никому не вредит, то ауру проклятий вокруг себя распространяет. Лучше молчать. Просьбы о помощи все равно бесполезны, ему так никто и не помог за все эти несколько лет.

А мужчина злится.

И каждый раз, стоит только как-то расстроить его, сначала избивает, не жалея, а после насилует жестоко, на сухую.

Да.

Теперь он понимает, что это все лишь насилие, хотя «папочка» продолжает раз за разом говорить, что это проявления его любви и обожания.

Максимально больных, судя по всему, любви и обожания.

Мальчик старается не обращать внимания, чтобы не думать слишком много. Пытается забыться, отвлечься, когда это происходит, перевести мысли на что-то еще. Прямо как сей…

— Почему ты замолк? — его берут за лицо вновь, поворачивают на себя.

— Мне так хорошо, папочка, — скулит, изо всех сил стараясь отыграть максимально правдоподобно, — так хорошо, что забываюсь…

Слава богу.

Повезло.

Он повелся.

Господи, спасибо.

Надо будет купить продуктов. И прибраться в кладовой, давно уже там беспорядок. Взгляд падает на пол: полы помыть тоже надо. Ох, а еще…

Глаза цепляются за подоконник.

Нет.

Почему там сидит этот чертов кот?

Хочется его прогнать. Он смотрит на лицо Куникидзуши так пристально, так неотрывно, что становится не по себе. Да и взгляд у него всегда слишком разумный. Честно признаться, однажды синеглазый даже задумался о том, не оборотень ли мистер облачко случаем. После пришел к выводу, что, все же, нет. В конце концов, имей он разум и человеческий облик, давно бы уже помог. А он не помогал ни разу, не спас его до сих пор.

Просто глупое животное.

Ему рычат на ухо, и парнишка тут же приходит в себя, возвращается в реальный мир.

Мокро.

Опять нужно потратить время на то, чтобы помыться.

Ладно, зато, хотя бы в этот раз было не больно. А, может, он просто привык уже? В конце концов, если подумать, вспомнить, когда действительно испытывал боль в последний раз, он не сможет. Даже когда в том месяце опрокинул на себя кастрюлю с кипятком, даже не пискнул.

— Люблю тебя, Куни-чан, — шепчут на ухо и тут же лезут целоваться.

Влажно, глубоко, грязно.

Неприятно.

— Я тоже, — стоит только оторваться, получить на это позволение, шепчет хрипло, — люблю вас, папочка.

Ложь.

°°°

Когда в деревню переезжает семья с дочерью его возраста, он понимает, что, все же, хотя бы примерно представляет, что такое влюбленность.

Аризу соответствует своему имени: выглядит она действительно очень благородно. И ведет себя так же.

Она милая, мягкая, добрая и очень-очень смелая. Когда на глаза попалось, как она отгоняет свору бродячих собак от бабулечки, идущей с рынка с продуктами, Куникидзуши понимает, что, кажется, сердце его украдено. А еще она умная и интересная. Пишет рассказы про приключения — а ее семья путешествовала не один год — и всегда несет ему, Куни, первому. И улыбается, когда он хвалит отважных героев и интересные сюжетные повороты. Она мечтает стать писательницей и попасть в какой-нибудь издательский дом на правах именитой авторки.

Он в нее верит. Она невероятная. Возможно, сердце его и впрямь пропускает удары сначала, стоит ей попасть в поле зрения, а после биться начинает так быстро, что он боится, как бы не выскочило.

Он помогает деревенским чем может, носит тяжелые вещи, подменяет в лавках, когда нужно и зарабатывает немного карманных денег. А после тратит все на вкусности, которые они едят вместе и подарки для девочки. Она отказывается долго каждый раз, но в итоге принимает, находя, все же, способ сделать так, чтобы оба они были в выигрыше.

У родителей ее много связей, он всегда это знал, но когда она заявляется на порог его дома с книжкой, которую написала сама, про отважного героя со сливовыми волосами, гладкими, словно шелк, да синими глазами, блестящими, как ночное небо, он еле сдерживает визг, прочитав лишь первую страницу.

Герой побеждает всех злодеев, спасает принцессу и в итоге они женятся. И заводят много-много детей.

Она… правда считает его героем? С ума сойти!!!

— Давай, — шепчет, взяв нежно ее аккуратную ладошку в свою, — поженимся и убежим, когда вырастем?

Она краснеет.

И тут же кивает так отчаянно, что,  кажется, голова у нее вот-вот соскочит с шеи и отвалится.

В этот же день в жизни Куникидзуши происходит первый в жизни поцелуй, которого он сам безумно желал. Это было так мягко, так приятно, так ударило по всем фибрам души, что он ощущал себя так, будто вот-вот расплачется. У Аризу вид был точно такой же и они держались за руки, обнимаясь, пока не наступила ночь и не пришло время, когда хорошие девочки должны быть дома.

Он проводил ее, чмокнул аккуратно в щеку на прощание, получив недовольный взгляд ее отца в свой адрес, а после отправился домой.

Ох…

Он же не спрятал книжку.

На пороге его ждет разъяренный наставник.

Черт.

°°°

— Простите, — шепчет, хватаясь за чужую руку: его очень сильно, оттянув, схватили за волосы, намотав их на кулак, — простите, я не хотел, я не…

— Чей ты мальчик?

— Ваш, — заглядывает в глаза виновато и отчаянно, — ваш, только ваш, ничей больше. Я принадлежу вам, целиком и полностью вам.

Его отпускают, но пощечину, все же, дают.

Не больно.

Совершенно не больно.

Убеждается, что правда привык. Или организм просто предоставил новую способность. И то и то хорошо. Теперь, по крайней мере, никогда больше не придется испытывать тех мучений.

— Значит, она тебе докучает?

Нет…

Нет-нет-нет!

— Может, избавиться от нее?

Он впервые за всю жизнь падает на колени без чужой руки на голове, обхватывает отчаянно за штанину, поднимает умоляющий взгляд.

— Не надо, не надо, пожалуйста, вас же заметят, вам же будет плохо, я не хочу, чтобы вы были в опасности, умоляю, папочка, не надо, не трогайте ее, — вдыхает отчаянно, понимая, что говорил на одном дыхании, — ну какая разница, есть она или нет, это глупая девка? Я ведь люблю, все равно, только вас! Вас и никого больше!

Не прикасайся к ней.

Не смей.

Только не ее, пожалуйста.

Самого мальчишку можешь хоть бить, хоть насиловать, хоть убивать, он все перетерпит, но ее… Что угодно отдаст, лишь бы она была в порядке.

Смотрят на него подозревающее долго, но после отпускают, отталкивают от себя.

— Ладно, — машет рукой, — но чтобы это был первый и последний раз, когда я вижу вас вместе.

— Хорошо! Хорошо, папочка, обещаю, я на нее больше даже не взгляну, только позвольте сказать просто, чтобы отстала. Один последний раз и внимания обращать вообще не буду, клянусь!

°°°

Ему позволяют.

Спасибо, боги.

Они встречаются на следующий день, и Аризу чуть ли не плачет, когда он говорит, что не любит ее. Когда врет, что просто хотел понять, каково это, целоваться с девчонкой, а просто так просить было не слишком разумно. Лицо у нее такое расстроенное, что он чувствует себя последней мразью. Нельзя, чтобы ей было настолько обидно, нельзя, просто непозволительно.

А он делает.

И влезает в ее окно посреди ночи через две недели.

Девочка пугается сначала, кидает в него подушкой, а после прогоняет, говоря, что он дурак и видеть его она не хочет.

И Куникидзуши извиняется тут же.

Она замирает.

Он понимает, что его несет и не может остановиться.

Любит ее.

Безумно любит.

Поэтому и решает открыться.

Рассказывает все, без утайки, называет причины своего поведения и понимает, что зря сделал это, когда она тут же зажимает рот ладошкой и рыдать начинает навзрыд, дрожа всем телом.

— Прости, — извиняется тут же, — прости, Ари, прости, клянусь, я не хотел, я... Забудь все, просто забудь, прости, прости, я…

Момент, когда она вскакивает с кровати и налетает на него, обнимая и роняя на пол, он как-то пропускает. Они валятся, и девочка тут же прижимает его к себе, шепчет, какой он сильный, какой он молодец, что все еще держится, говорит, что он правда герой, самый настоящий герой и синеглазый чувствует: подступает.

Как же давно он не плакал, с ума сойти. Как же давно он не позволял себе этого, прятал все эмоции, натягивая маску, отыгрывая послушного мальчика, с которым можно делать все, что угодно, а он даже не пискнет.

А теперь можно.

Слезы катятся по лицу бесшумно, он смотрит в потолок, не моргая, прижимает Аризу к себе, утыкается лицом ей в плечо и гладит по спине. Почему сейчас так рыдает, дрожа всем телом, она, а не он? Почему вообще нужно лить слезы из-за этого? Это же не настолько страшно, как можно было подумать, он же, все же, до сих пор не мертв, значит, в состоянии это пережить. Он же справится, он же сильный.

— Не плачь, — просит, прикасается губами к щеке, пачкается в соленом, — не плачь, пожалуйста…

Они обнимаются до самого утра, после чего он опять сбегает и возвращается домой одним и тем же путем: через окно.

Их встречи становятся регулярными: стоит только учителю покинуть его комнату, как только ясно становится, что он засыпает, Куникидзуши сбегает сразу же.

А потом на край деревни, на дома, среди которых был ее, Аризу, дом, нападает что-то страшное. То ли волки, то ли медведь, то ли они, но…

Крови было так много, что тошнило даже взрослых мужчин.

А он смотрел, не отрывая взгляда, на окно в ее комнату и боялся пошевелиться.

Пожалуйста, нет…

°°°

О ней не было ничего известно целый год.

Начать отыгрывать то, что ему плевать, пришлось через день после пропажи. Тела так и не нашли. Он верил, что она жива, больше всего на свете верил. Поэтому и был так спокоен, хоть и скучал неимоверно.

— У меня для тебя сюрприз, — прошептал одним утром учитель, притягивая его к себе, сажая на колени и целуя влажно в шею.

— Какой? — черт, голос слишком мертвый. Стоило добавить чуть больше эмоций.

— Сегодня, — улыбается, это кожей чувствуется, — все узнаешь. Подготовься. Хочу, чтобы ты был красивым. Постараешься для меня? Тебе понравится.

О, боже. Что он удумал?

— Хорошо, — кивает, подставляя шею.

Знает, что мужчине такое нравится, что он в любом случае сделает так, чтобы получилось это провернуть, так что проще самому подставиться, вызвав положительные эмоции.

Когда через несколько часов после ухода наставника в коридоре раздаются голоса, он теряется в своих мыслях на миг. Реально сюрприз? Позвал кого-то? Может, принести подарок или вроде того?

Все становится ясно тогда, когда его зажимают сразу с двух сторон.

Черт.

Нет.

— Это мой самый близкий друг, — раздается над ухом, — мы не виделись десять лет и я решил, что поделиться с ним самым ценным, что у меня есть — правильное решение.

Нет.

Пожалуйста, нет.

Пожалуйста!

°°°

Он красивый, как и просили. Потратил не меньше часа на то, чтобы привести себя в подарок. Надеялся ведь, все же, что все будет хорошо. Если бы знал, зачем все это нужно — точно бы не готовился, все бы сделал, чтобы вызвать отторжение к своему внешнему виду.

Это слишком. Куникидзуши к такому не был готов совершенно, не ожидал даже, что подобное может взбрести его наставнику в голову.

— Можно, — шепчет, стараясь не показывать своим видом того, как ему мерзко и противно, — распустить волосы?

Он лежит на кровати, головой на коленях одного мужчины и ногами на коленях другого. Его крепко держат за бедро, гладят свободной рукой по нему, не дают двигаться. Видимо, понимают, что тогда может последовать попытка сопротивления. Он улыбается мягко, пытается расположить к себе.

— Можно, — гладят по лицу, после наклоняясь к нему и целуя в губы влажно.

Тошно.

Руки действуют быстрее, чем кто-либо из них успевает заметить. Запястье хрустит: настолько сильно и резко он выгнул и провернул руку, доставая из волос тонкую резную шпильку и тут же втыкая ее в шею человеку, прямо сейчас исследовавшему его рот своим. Звук раздается противный и хлюпающий, слышно, как рвется кожа, как рассекается плоть. Заколка входит глубоко, до самого основания и он достает ее быстро, наносит еще один удар, такой же стремительный и чистый. На лицо тут же брызжет кровь, заливая его полностью, даже в глаза попадая. Парнишка ведет рукой в сторону, прорезает — разрывает — глотку от того, как сильно давит, заливает алой жидкостью уже не только свой — милый и прекрасный, до этого, образ — но и одежду, пачкает даже голую грудь, — ткань кимоно уже успели отодвинуть — оставаясь в мерзкой субстанции.

В глазах нет ничего.

Совершенно ничего, лишь холод и желание убить того, кто посмел даже подумать о том, чтобы сделать что-то настолько грязное. Он был готов пережить что угодно, но не такое унижение.  Гордость у него, все же, осталась.

Удивительно. После всего того, что уже произошло?

Скидывает с себя тяжелое тело, толкает на пол и садится тут же, ударяет воздух впереди зажатой в руке заколкой, теряется на мгновение, когда понимает, что там пусто.

Куда делся?

Поднимается, вскакивает на ноги и тут же получает тяжелый удар в затылок. Черт, сильно же его приложили, раз даже картинка перед взором на секунду померкла. Шатается, но оборачивается резко, бьет рукой в ту сторону, откуда только что поступил удар.

Где?

Почему он такой резвый?

— Ты убил его, — рычат сбоку, тут же перехватывая за горло и роняя на пол, спиной впечатывая в дерево, руку сжимая сильно, — ты убил его, блядь.

— Но, папочка, — ухмыляется, в голос неосознанно допускает желание язвить, внутри копившееся годами, — разве я не ваше сокровище? Как вы могли вообще подумать о том, чтобы поделиться чем-то настолько ценным с кем-то?

— Ты не сокровище, — плюет в лицо. Мальчик еле успевает зажмуриться, чтобы слюна не попала в глаз, — единственное ценное в тебе — твоя растраханная дырка, и, то, уже не совсем. Ты, правда, думал, что я буду ценить грязную шлюху?

Вау.

Вот как он заговорил. Неужели соскочила, наконец, вся маска?

— Вы ведь, — хрипит, чувствуя, как перехватывает дыхание, как пережимают глотку, — специально не учили меня ничему, да? Боялись, что я отвечу? Так, — тратит все силы на одно действие и тут же пинает в пах, вложив в удар свою злость, — загвоздка, — поднимается, сбрасывает мужчину с себя, — я и так на кое-что, да способен.

Стоящий рядом стул оказывается схвачен за спинку и тут же разбит, разломан, ударом о чужую голову. Мужчина, только готовый подняться, тут же валится в сторону, оглушенный.

— Возмездие пришло, откуда не ждали?

Черт возьми.

Он никогда раньше не чувствовал такого восторга, такой эйфории, такого желания не останавливаться. Ничего еще из всего, что делал за всю жизнь, таких эмоций не вызывало. Как же приятно, боги! Приятно до одури, сердце так и заходится, бьется так быстро и сильно, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. Даже кровь на ней, по сути, уже мерзкой не ощущается. Все так, как и должно быть, все идет по тому сюжету, по которому и должно было идти.

Он, все же, герой. А герои побеждают злодеев.

— Вы, — пинает в живот, сил не жалеет, — папочка, на деле-то ничтожны, верно? Ничего собой не представляешь, — сам не замечает, как переходит на более фамильярную форму обращения, — поэтому и решил отыграться на том, кто заведомо слабее? Вынужден, — удар, — расстроить, сильные имеют свойство становиться слабыми и наоборот. Ты, — пинает вновь, ударяет ногой в грудь, заставляет перевернуться и оказаться уложенным на лопатки. Седлает, садится сверху, занося руку со шпилькой, — грязное ничтожество. Как же я тебя ненавидел все эти годы.

Хватка усиливается, ладонь сжимается окончательно, чуть ли не ломая украшение, и тут же оказывается внизу, втыкает резное стекло в глазницу.

Хлюпающийся звук и глазное яблоко лопается, словно шарик надутый, забрызгивает его пальцы отвратительной жижей.

Раздается крик, явно болезненный и мучительный. Куникидзуши улыбается, ухмылка безумная расползается по его лицу, в глазах сумасшедшие искры. Это лучший день в его жизни. Самый лучший. Его вновь бьют сбоку, ударяют в голову, в висок, заставляют упасть с себя.

Не больно.

Совершенно не больно, но в голове шумит так, что он теряет ориентацию в пространстве, пытается приподняться, опираясь на руки, но вновь оказывается на коленях, получив удар ногой по лицу. Черт, а вот это уже слегка неприятно. Ощущает, как под носом становится влажно. Ну, не в первый раз у него идет кровь и оказывается сломано что-то из-за этого человека.

Но явно в последний.

Удары льются быстро, приходятся, куда не угадаешь. Да уж, навыки явно не пропьешь.

— Мразь! — опять в лицо. Ничего умнее придумать не мог? — Нужно было убить тебя еще тогда, когда ты перестал быть маленьким и милым!

Ох.

Так он был прав. Той девочке действительно угрожала опасность. Его, судя по всему, интересуют больше дети, чем взрослые. Ну, значит, хорошо поступил, правильно сделал, когда заступился за нее.

Хватает резко за штанину, тянет на себя, заставляет упасть вновь, тут же наступает, приложив все силы, на ногу. Хруст стоит громкий, крик — еще громче. Теперь не убежит, не сможет так резво сопротивляться. Как и он сам когда-то.

Заколка, судя по всему, уже не оружие: она вошла глубоко в чужую глазницу, и, кажется, чудо, что не задела мозг. Чудо? Ох, разумеется. Можно будет сделать больше, пока он не умер.

Смеяться начинает внезапно: смех лезет наружу, рвет глотку наравне с хрипами и рваными вздохами.

Его тут же опрокидывают, ударив в колено. Черт, кажется, оно хрустнуло тоже. Перелом?

Синеглазый пытается прийти в себя, увидеть хоть что-то, после того, как затылком ударился сильно об пол. В глазах темнота, в ушах — писк, но даже через него слышно, как раздаются стремительные убегающие шаги. Ох. А ногу, он, все же, подволакивает.

Решил сбежать?

— Трус, — выдыхает восторженно.

Вау.

Он сильнее, теперь боятся уже его.

Только… голыми руками, все же, он, скорее всего, не справится.

Ох.

Во дворе же, как раз, кстати, есть топор.

Чудесно.

Как они оказываются на улице, он, отчего-то, не помнит.

И как вновь валит сопротивляющегося мужчину на снег — тоже.

— Что ж, — улыбается мягко, прикрывает глаза, склонив голову на бок, — папочка, — поднимает веки лениво, занося руку, — конец?

Самурай пытается протестовать что-то, начинает умолять, но парнишка его не слушается, гладит по щеке, тут же давая пощечину после секундной ласки.

— Гори в аду, — голос мертвый, в глазах — сталь, но на лице все еще нежная улыбка, — ублюдок.

Чужой череп оказывается расколот напополам одним резким и тяжелым ударом, крик пропадает на середине звука, а мозги неаппетитно разлетаются по белому зимнему ковру.

Ох.

Неужели… все? Это, правда, конец?

Тц.

Было быстро.

Слышно приближающиеся шаги.

Куникидзуши медленно, лениво, переводит взгляд туда, откуда слышен звук.

Раздается тут же визг.

— М-монстр! Чудовище!