Снег под конец марта. Белые рыхлые хлопья медленно опадают на землю, словно так и должно быть, словно их тут ждут. Ну что за наглость, а!
Мирон терпеть не может такую идиотскую погоду — хер поймёшь ведь, что надевать! Сам он не собирается выпрыгивать из зимней куртки минимум до середины апреля да шапку посильнее на уши натягивает, а Ванька…
А Ванька прогуливается в лёгкой весенней курточке поверх не такой уж и тёплой толстовки. И совершенно без шапки, ну хоть бы капюшон на голову накинул, в самом деле!
Именно это Мирон и не любит в их совместных ранне-весенних прогулках, когда он снова и снова натягивает на голову Евстигнеева этот дурацкий капюшон, а тот, будто издеваясь, тут же скидывает его одним движением головы (за что, впрочем, тут же получает лёгкий подзатыльник).
— Мирон, да ёб твою мать, — Ваня вздыхает и даже глаза закатывает, усиленно делая вид, что его до трясучки раздражает эта привычка друга, но в глазах всё равно виден весёлый блеск. Его это забавляет, точно так же как и самого Мирона, но тот этого даже не скрывает, улыбаясь во все свои тридцать два.
Короткий поклон в качестве приветствия старушкам на лавке, домофон с противным писком при нажатии кнопок и код от него, уже давно заученный наизусть, и тяжёлая железная дверь подъезда, которая почему-то так легко поддаётся малейшему дуновению ветерка. И какое-то это всё особенное, родное, что даже забывается плохая оценка за контрольную работу по физике. Ну и хер с ней, в самом деле! Контрольную всегда пересдать можно, а вот нервы беречь надо.
Именно с такими словами Ванька запрыгивает на их любимый подоконник между третьим и четвёртым этажами и тут же нетерпеливо шарит во внутреннем кармане куртки в поисках красного Лаки Страйка, победоносно улыбаясь, когда почти полная пачка наконец оказывается в руках.
— Слушай, ты заебал эту хуйню курить, а, — Мирон привычно хмурится, с отвращением глядя на дешёвые, по его личным меркам, сигареты, и тут же протягивает Евстигнееву Чапман, после которого весь подъезд ещё несколько часов шоколадом пахнет.
Ваня косится на сигарету неодобрительно, а после чиркает спичкой, прикуривая свою, арбузную с привкусом какой-то крайне токсичной химии.
— Мне и с моей хуйнёй прекрасно, — он самодовольно улыбается, а Мирон в ответ лишь тяжело вздыхает, глядя на него снисходительно, как на маленького капризного ребёнка, которого даже в угол не поставишь. Но всё равно тянется к нему, прижимаясь кончиком своей сигареты к его, прикуривая.
Пацаны из параллели говорят, что это по-пидорски, что со стороны это выглядит как поцелуй, пускай и с расстоянием в сантиметров пятнадцать. Но так уж у Мирона и Вани повелось, да и тем более, можно и пидорами чуточку побыть, пока никто не видит.
Фёдоров запрыгивает на подоконник, чуть двигая в сторону горшки с цветами неизвестного происхождения и прижимаясь плечом к ваниному. Такие моменты обычно нужны для того, чтобы делиться самым сокровенным, выкладывать все свои мысли, когда нет никого лишнего рядом и никто не может нарушить этот уютный покой.
Но они молчат. Потому что всё сокровенное уже давным-давно было рассказано, а новых таких мыслей не появляется. Остаётся только болтать ни о чём, сплетничать или молчать, будто дипломированные подъездные сомелье смакуя ароматизированный табак на губах и языке.
И сидеть вот так вот, совсем близко друг к другу, настолько хорошо, что даже и слова-то никакие не нужны, всё понятно без них. Ваня даже улыбается чему-то уголком губ, а Мирон этой улыбкой мгновенно заражается, делая очередную затяжку и коротко облизываясь — из-за сладкого фильтра это быстро вошло в привычку (во вредную привычку, между прочим! из-за такого частого облизывания губы трескаются постоянно).
— Зря ты отказываешься, — Фёдоров выдыхает дым, поворачивая голову в сторону Вани и чуть склоняя её набок, чтобы заглянуть собеседнику в глаза. — После них губы сладкие, ты б хоть раз попробовал.
Евстигнеев смотрит в ответ серьёзно, даже самую малость задумчиво хмурится и выдаёт:
— Это звучит как предложение пососаться, — и тут же заливается смехом, получая кулаком в плечо от смеющегося Мирона. — Ты поаккуратнее со словами-то, а то вдруг я приму твоё предложение.
Ваня вновь принимает ужасно серьёзный вид, но при этом так по-дурацки играет бровями, что Фёдоров едва не роняет на пол цветок в своём очередном приступе смеха.
Будь здесь кто-нибудь другой — к примеру, та быдловатого вида шпана из «Б» класса, — то их бы уже непременно избили за несоответствие общепринятым ценностям. И не докажешь ведь, что такие фразочки — это просто дурацкие шутки.
Просто шутки, да.
Только вот в каждой шутке есть доля… шутки. Или как там правильно?
Они прощаются, пожимая друг другу руки и ничего не говоря. Только деловитые лица быстро расплываются в улыбках, и парни втягивают друг друга в объятия с дурацкими ритуальными похлопываниями по спине.
Чтобы завтра вновь после уроков прибежать на этот подоконник и выкурить сигарету-другую в тишине среди вечно желтеющих цветов и потрескавшейся бирюзовой краски на стенах.
Только на следующий день Мирон почему-то выглядит подавленным, на Ваню почти внимания не обращает, а на предложение поиграть в морской бой на уроке биологии лишь качает головой и вздыхает как-то скорбно.
Евстигнеев знает: что-то случилось. Но вот что именно, не имеет ни малейшего понятия, потому что Мирон упорно держит это в тайне, на все вопросы отвечая лишь кратким «потом скажу».
И это «потом» оказывается в субботу, когда после уроков не надо спешить домой ради домашнего задания и можно задержаться на любимом месте в подъезде чуточку дольше.
Фёдоров в этот раз даже не предлагает свой премерзкий Чапман и прикуривает не от Ваниной сигареты, а от спички. И всё так же молчит, чтоб его.
А Ваня боится нарушать тишину, потому что по Мирону видно, что он думает о чём-то. И, судя по нахмуренным бровям и блуждающему по трещинкам на стене взгляду, о чём-то крайне невесёлом.
Но спустя некоторое время он всё же начинает говорить. Сперва отходит чуточку дальше, к перилам, и облокачивается на них, а после поднимает на Евстигнеева тяжёлый взгляд.
— Родители отправляют меня учиться в Оксфорд. После того, как закончу одиннадцатый класс.
И Ваня думает о том, что лучше бы Мирон молчал. Лучше бы они сегодня вообще не разговаривали: покурили бы в компании друг друга, попялились в стены и разошлись по домам.
Лучше бы Мирон вообще никогда этих слов не произносил, потому что на душе теперь так гадко, так тяжело и больно, словно Ване выпустили пять пуль прямо в сердце.
— Но как же… — он говорит совсем тихо — ком в горле мешает — и на Мирона даже не смотрит, словно боясь предательски разрыдаться, как только встретится с ним взглядами.
Фёдоров качает головой, не позволяя договорить:
— Я знаю, Вань, — и по голосу слышно, что ему тоже больно. Мирон, наверное, и сам жалеет о том, что вообще завёл этот разговор. — Прости. Я знаю, что мы в Питер собирались поступать, я и сам туда хотел! С тобой остаться хотел, понимаешь? Я даже с родаками вчера поссорился из-за этого, но всё без толку!
Евстигнеев судорожно выдыхает. В груди вместе с сердцем стучит идиотское, даже какое-то собственническое желание всеми силами заставить Мирона остаться здесь. Да ему даже Питер не нужен будет, если они будут вдвоём.
— Ванечка, скажи хоть что-нибудь, — произносит Фёдоров, подходя чуть ближе, и Ваня только сейчас понимает, что уже несколько минут молча смотрит в пустоту, до боли сжав в пальцах подоконник под собой.
Ещё и это ебучее «Ванечка» выбило из лёгких весь воздух.
Он спрыгивает с подоконника и молча спускается по лестнице, даже не взглянув на Мирона. Напоследок бросает лишь тихое «мне надо подумать».
О чём именно ему нужно подумать, Мирон понятия не имеет. Хочет побежать вслед за Ваней, схватить за руку, остановить, но почему-то с места не двигается. Лишь смотрит на лестничный пролёт, где недавно маячила его спина, и зависает на добрые пять минут. До тех пор, пока его не окликает уже давно знакомая женщина из пятьдесят шестой квартиры, побеспокоившаяся о самочувствии Мирона.
Фёдоров смотрит на неё, словно только-только вышел из комы, и, кивнув головой на прощание, покидает подъезд.
Они с Ваней никогда не встречаются по воскресеньям, отдавая предпочтение посиделкам с родителями, с которыми они и так не очень-то часто видятся. Но в этот раз Мирон сбегает от всего мира в тот самый подъезд. Подоконник с цветами кажется совершенно пустым, потому что Вани на нём нет, и Фёдоров лишь вздыхает крайне тяжело, прикуривая.
Без Евстигнеева и внутри как-то пусто, из-за чего Мирон вновь возвращается к самокопанию, коря себя за слабость. За то, что не смог убедить родителей не отправлять его за границу, за то, что стоит сейчас тут, как полный идиот, и пустым взглядом смотрит на начавший желтеть лист цветка.
В этот раз из размышлений его выдёргивает сигаретный дым, из-за которого уже начали слезиться глаза. Мирон ведь, не желая прекращать курить, всунул сигарету в рот и напрочь о ней забыл, наплевав на то, что горячий пепел падает на его ладони, обжигая. Фёдоров тут же трясёт руками, матерясь себе под нос, и, развернувшись, вдруг врезается в кого-то. Он на секунду теряется, не зная, то ли сорвать злость на незнакомце, то ли состроить виноватый вид и извиниться, а после ошарашенно выдыхает когда замечает, что «незнакомец» очень даже ему знаком.
Ваня. Стоит и улыбается, как дурак. А Мирон всё отвиснуть не может, гадая, почему же он сегодня сюда припёрся. Тоже захотел покурить, глядя в пустоту перед собой? Или каким-то шестым чувством понял, что Мирон тут, и пришёл повидаться с ним?
Евстигнеев молчит. Отступает на шаг назад, опираясь на перила, и прикуривает свои премерзкие сигареты. Фёдоров привычно цыкает, этим самым заставляя Ваню засмеяться.
— Так о чём тебе надо было подумать? — Мирон нарушает тишину спустя добрых десять минут сперва чирканьем спички о коробок, а после и своими словами. Ваня вздыхает, качая головой.
— Не сейчас, — он поджимает губы, сминая в пальцах ещё тёплый окурок. — Позже скажу.
Мирона эти слова бесят, он уже хочет возмутиться, но тут же прикусывает язык. Сам ведь лучшего друга несколько дней подобным образом динамил, так что нечего и возникать.
На лестничной клетке вновь повисает гнетущая тишина, изредка разряжаемая лишь смехом маленьких детей, доносящимся из-за двери одной из квартир. Фёдоров за это время от нервов успевает выкурить штук пять сигарет, впервые за всё время их с Ваней дружбы чувствуя себя рядом с ним неуютно.
Евстигнееву, кажется, такая обстановка тоже не нравится: он всё мнётся на месте, обняв себя руками, и кусает губы чуть ли не до крови, наблюдая за невесть откуда взявшейся живой мухой, бьющейся в углу под потолком.
Но затем его взгляд из загнанного становится решительным, Ваня вытягивается словно по стойке смирно, сжимая пальцы в кулаки, хмурясь и серьёзно глядя на Мирона.
— Ты спрашивал, о чём мне нужно было подумать. Так вот.
Он резко замолкает, в два шага сокращая расстояние до Мирона, и останавливается, упершись в подоконник позади него. Фёдоров замирает, глядя на Ваню, оказавшегося настолько близко, что его дыхание ощущается на лице.
Спросить, что именно он имеет в виду, Мирон не успевает, потому что чувствует губы Евстигнеева на своих. И тогда дыхания лишается напрочь.
Однако, придя в себя, резко отталкивает его от себя и отворачивается к окну, пряча предательски покрасневшие щёки. Ваня вздыхает, опуская взгляд в пол. Конечно, он не надеялся на то, что на поцелуй ответят, а скорее ожидал удара в нос.
Но понимает, почему именно Мирон это сделал, тогда, когда видит спускающуюся по лестнице семейную пару, которая бурно обсуждает счета за горячую воду в этом месяце.
— Прости, — Фёдоров неловко потирает шею, когда шаги и разговоры стихают, и поворачивается к Ване лицом. — Я не хотел тебя отталкивать, просто если бы нас увидели… сам знаешь.
У Евстигнеева словно камень с души падает, он даже всхлипывает, словно готовый расплакаться из-за этих слов. А Мирон продолжает:
— Сейчас, вроде, не слышно никого… Поцелуешь меня снова?
Ваню дважды просить не надо. Он хватает Мирона за воротник, словно этим самым запрещая ему отталкивать вновь.
Фёдоров не отталкивает. Только обнимает Ваню за шею, прижимая к себе крепче, и отвечает на поцелуй. Но в ощущениях теряться всё равно боится, прислушивается: не идёт ли кто?
Евстигнеев разрывает поцелуй первым и отстраняется почему-то со смешком, чем заставляет Мирона недоумённо нахмуриться.
— У тебя губы после этого твоего Чапмана и правда сладкие.
Фёдоров выдыхает и утыкается лбом в его плечо, крепко обнимая. Евстигнеев так же крепко обнимает его в ответ, но спустя пару минут молчания отскакивает, как ошпаренный, и старательно делает вид, что разглядывает оскорбительную надпись на стене.
Солидного вида мужчина косится на парней неодобрительно, но ничего не говорит, поднимаясь на свой этаж.
— Покурим?
— Покурим.
В этот раз Мирон не позволяет Ване закурить его дурацкий «Страйк», бесцеремонно вставив меж его губ свою сигарету со сладким фильтром.
Пока они курят, вновь воцаряется тишина, но теперь она не кажется такой тяжёлой, как прежде.
— Я не хочу, чтобы ты уезжал, — Евстигнеев говорит почти шёпотом и на Мирона не смотрит, но при этом крепко держится за рукав его куртки, сжимая его в пальцах.
Тот в ответ лишь кивает, вздыхая.
— Я тоже не хочу уезжать, Вань. Я от тебя уезжать не хочу. Мне нахуй этот Оксфорд не сдался, если там не будет тебя, понимаешь? А теперь… теперь тем более.
Ваня кусает губы, наконец поднимая взгляд на Мирона, и сводит брови к переносице, вновь выглядя каким-то серьёзным и решительным.
— Я буду приезжать к тебе. И писать тебе постоянно, чтоб ты меня не забывал, понял? И ты тоже приезжай. Пожалуйста.
Фёдоров кивает, мягко улыбаясь. Он и без того планировал приезжать домой хотя бы на каникулы, но теперь появилась веская причина и нарушить обещание он не посмеет.
— Вань, мы с садика вместе. Ты правда думаешь, что я так легко смогу тебя забыть?
— А вот хуй тебя знает! — Ваня фыркает практически серьёзно, хмурясь. — Найдёшь там себе кого-нибудь, и я тебе стану не нужен!
— Дурак.
— Сам такой!
Они снова смеются, когда вместе выходят из подъезда. Бабушки на лавочке им улыбаются, словно заразившись хорошим настроением, и даже предлагают конфеты. Ванины любимые мятные карамельки.
И всё кажется таким прекрасным, что даже гадкая погода совершенно не портит настроение. Словно Мирон и не переезжает никуда, словно они до конца жизни будут вместе.
Но нет. Увы, жизнь не хочет быть такой, как в фантазиях. И поэтому дни до отъезда Мирона проходят неумолимо быстро, но всегда по одному и тому же сценарию: школа — подъезд — дом.
Но времяпровождение у любимого подоконника словно обрело новые краски: адреналин скачет безумно, когда в промежутках между выкуренными сигаретами нужно успевать целоваться, но так, чтобы вас никто не увидел.
Но прижимать друг друга к обшарпанной стене, самозабвенно целовать, обнимаясь так, словно желая слиться воедино, — настолько невероятно и незабываемо, что ради вот таких редких минут хочется жить.
У Мирона каждый раз сладкие губы, на что Ваня очень любит обращать внимание. Ваня продолжает курить свои гадкие сигареты, на что Мирон очень любит закатывать глаза.
И чем ближе день икс, тем сильнее не хочется уезжать. Евстигнеев сходит с ума каждый раз, как думает о том, что им скоро придётся расстаться. Что он не сможет вновь прижать Мирона к себе, поцеловать и банально прикурить от его сигареты.
Боится, что он найдёт себе там, в Оксфорде, кого-то другого и полюбит его сильнее.
Но Фёдоров каждый раз старается его переубедить, пускай в глубине души и сам до безумия боится этого. Боится, что их кажущаяся неразрушимой связь просто в один прекрасный момент оборвётся.
Поэтому на вокзале они стоят в обнимку чуть ли не целый час, игнорируя косые взгляды других пассажиров поезда. Мирону скоро уезжать в Москву, а оттуда, из аэропорта, в Оксфорд.
Ване не хочется думать о том, что это их последние объятия, что их последний поцелуй будет быстрым, смазанным, совсем не таким нежным, как обычно. Мирон говорит о том, что у них впереди будут ещё миллионы таких поцелуев, что обнимаются они не в последний раз, а Ваня…
Он пребывает в трансе всё время, что проводит с Мироном на вокзале. Он чувствует, как надежда на светлое будущее растворяется с каждым метром, который преодолевает уходящий вдаль поезд.
И Ваня, блять, боится, что последними словами, что они сказали друг другу лично, будет дурацкое:
— Доедешь — напиши мне. Долетишь — тоже напиши. А лучше позвони.
— Обязательно, Ванечка.
Но Мирон звонит ему. С довольным, чуть ли не сияющим лицом рассказывает Ване про Москву, по которой успел немного погулять. Евстигнеев смотрит на его улыбку на экране телефона и чуть не плачет, потому что скучает. Меньше суток прошло с того момента, как они виделись, но как же сильно хочется вновь обнять его.
— Я тоже уже скучаю, Вань. Но я буду звонить тебе каждый день по скайпу, обещаю!
Мирон не нарушает своё обещание. Ни разу за всё то время, что находится в Оксфорде. Звонить каждый день друг другу трудно из-за чёртовых часовых поясов, но Ваня готов не спать хоть неделю, лишь бы видеть это уставшее, но счастливое лицо Мирона, слушать его рассказы про Оксфорд и его одногруппников, рассказывать про свои достижения и про то, что их институт занял первое место на студенческой весне.
Трудно не скучать, когда вас разделяют километры, когда вы видите друг друга лишь на экранах ноутбуков, но они держатся. Держатся друг за друга, за их по-настоящему нерушимую связь.
Ровно до тех пор, пока Мирон не говорит на прощание: «встретишь меня завтра в аэропорту в этом своём Питере? Я к тебе еду, Вань, в пизду этот Оксфорд».