Танец

Сергей Лазарев — Так красиво

      Чуя по кухне не скользит — танцует: босые стопы беззвучно переступают, опускаясь строго определенным образом, остальное тело подстраивается в своей силе и пластичной грации.

      Он скользит в солнечных лучах, одетый в одну рубашку — и само утро. Играет улыбка в уголках глаз, играет солнечное золото на кончиках ресниц: Чуя красив, как жизнь, и Дазаю совсем не стыдно осознавать себя рабом этой красоты.

      Это как быть рабом искусства, только у искусства губы ледяные и мертвые. У Чуи — нет. И Осаму сделает все, чтобы так и оставалось.

      Танцевальную выправку видно сразу — в развернутых плечах, в опущенных, отведенных от тела руках, в идеальной осанке. Накахара, пойманный вдохновением, очень хорош: как и всегда, Осаму глаз не может отвести от него.

      Не мешает ни привычная сигарета в уголке губ, ни низкое хриплое пение, ни то, что до того, как Чую «накрыло», тот пытался готовить. Осаму прячет улыбку за тонкими пальцами, и думает, что не так уж и сильно он голоден: лучше пусть Чуя и дальше танцует.

      Он такой красивый, когда забывается, и голос у него сладкий-сладкий, и хочется стечь на колени у его ног, руками обхватить бедра, и целовать, целовать белую кожу живота. Чтобы Чуя смотрел горящими глазами сверху вниз, пока Дазай пытается наслушаться и надышаться им, вечно влюбленный на грани с одержимостью, вечно ненасытный. Пока не спадет с запрокинутой головы шляпа, и солонь и мускус не осядут на языке. Пока Чуя не станет его — ежесекундно желанный, прекрасный, нежный внутри, шелковый снаружи.

      В любимой арии Чуи Осаму не может ни слова разобрать, но напев заставляет свербеть кости, и вспыхнувшее возбуждение гудит в крови, заставляя темнеть глаза. Напев точно о любви, подталкивает думать лишь о желании соития, страсти запредельной, книжной, почти нереальной — такой, словно она настаивалась целый век.

      Напев о страсти такой же огненной, как волосы и пламень губ Чуи.

      Осаму не заметил, как поднялся, как поймал гибкое тело руками, глядя отчасти слепо, дыша кончиками губ, часто, но едва-едва. Чуя в его руках тоже танцевал, и тело гудело от звука его голоса, словно оргàн. Дазая безотчетно перетряхнуло.

      Первый поцелуй гасит привычную чужому уху музыку, переводя ее в другой диапазон — в стоны.

      Они вместе восемь лет, и Дазай не устает смотреть с обожанием и пылкой жаждой. Дазай целует тонкие пальцы с дымной горчинкой, языком ласкает запястья, клеймит следами губ белые плечи. Дазай продался от и до за жар этого тела, за запах кожи, и пути обратно для него нет — и не будет.

      Закрыв глаза, он чувствует Чую, даже если тот на другом конце комнаты. Взгляд темных глаз находит его безошибочно, словно следовал неотрывно.

      Мори устал уже бороться с этим — без толку.

      Все задания под прикрытием идут к дьяволу, стоит Чуе показаться на горизонте — Осаму не может смотреть на других, если Чуя неподалеку. Он как кобра, которую укротил звук музыки, откуда-то наигрываемой старым индусом.

      Дазай не хочет этому противиться.

      Дазай не думает ничего менять.

      Главное, что Чуя принадлежит ему.

      А он — он безраздельно принадлежит Чуе.

      Здесь и сейчас, в этой самой кухне, Чуя гладит его ладонями по колкому от щетины лицу, и целует. Сладкий его, низкий хриплый голос, с вырвавшимся стоном прокатывается дрожью у Дазая вдоль хребта, когда рыжий, держась одной рукой за скрытую бинтом шею, второй метко отправляет дотлевшую вне рта сигарету в раскрывший пасть мусорный мешок. После чего, одним голубым глазом убедившись, что попал, закидывает за шею эту руку, и тянется к губам Осаму сам, окончательно закрывая глаз.

      Он снова балансирует, почти танцуя, на кончиках пальцев ног, держится за Дазая, и тот держит его — свое величайшее сокровище.

      Кофе стынет в чашках и стыдливо прячется за нежной пенкой, пока двое сливаются душами: отдающийся, бесстыдно легший грудью на кухонный стол Чуя, и жадно берущий, горячо и мокро целующий его в горячую шею Осаму.

      Ведя ладонью по узкой спине, собрав рубашку полосой на пояснице, Дазай не может налюбоваться тонкой кожей со следами от пуль и порезов, играющими упругими мышцами, влажной испариной, блестящей в солнечном свете. Рельефные руки Чуи играют текучими мышцами, то напрягаясь, то расслабляясь, когда Осаму плавно и до упора скользит вглубь его тела, лаская нежное нутро, а потом наружу, почти целиком, дразня припухшую дырку одной оставшейся внутри головкой, от чего Накахара ноет на одной ноте, и напрягает мышцы, норовя втянуть член в себя, направляя его вглубь.

      В ласковых глазах Дазая хищный триумф, когда он отслеживает этот момент, и протискивается с силой в жадное, ненасытное тело, слыша, как с дернувшегося от невыносимого возбуждения члена мокро капает под стол вязкая смазка, чувствуя, как поджимаются к телу чужие тяжелые яйца.

      Чуя на грани, Осаму на грани, но оба они дразнят друг друга, испытывая сладостное, почти мазохистское удовольствие от пасторали утра.

      У них так редко выпадает возможность не спешить. Любить друг друга ночью, высыпаться, чтобы утром ходить полуголыми по квартире, неторопливо варить кофе, смотреть друг на друга, на то, как Дазай после душа сматывает свои бинты, как Чуя, расслабленный, с сытым взглядом, неспешно кружится и хлопочет, не позволяя партнеру убить завтрак своими попытками помочь.

— Не могу… больше, — Чуя стонет сквозь зубы, запрокидывает голову, смотрит через плечо своими невозможными глазами, и Дазай видит, как у него распахивается в немом вскрике рот. — Осаму!..

      Он врывается в сжавшееся тело безжалостно, вбивает в стол до стона, вцепившись в столешницу двумя руками по обе стороны от распростертого по ней же Чуи, и двигается, двигается, двигается сильно, безжалостно, заставляя кричать в голос, сжиматься на члене, повиснуть на столе, закатывая глаза от продленного оргазма, пока Осаму кончает внутри, невидяще пялясь на сведенные лопатки и дрожащие плечи.

      Сперма капает на пол с тихими шлепками, когда он выходит, пачкает ноги и внутреннюю сторону чужого бедра. Осаму становится на колени, со вздохом гладит Чую по бедру, оттягивает в сторону ягодицу. Чуя покрывается мурашками и прерывисто стонет, когда он горячо выдыхает на припухшую дырку; жалобно вскрикивает, когда мажет языком от промежности вверх, между ягодиц, ведя влажную линию до крестца, после чего целует обе ямочки на пояснице.

— Чувствительный, вкусный, мой, — сытым грудным голосом мурчит Дазай, и вталкивает в горячее тело, лаская нежную изнанку, два пальца, играя ими внутри, от чего обмякшего Чую выламывает на столе. Глаза у Накахары кажутся слепыми. — Мой. Любимый.

      Осаму лижет чистую кожу снизу вверх: так он иногда убирает сперму, но не сегодня. Сегодня они испачкали весь пол, оба, и Осаму думает, что терять им уже нечего, а Чуя в смятых остатках его рубашки диво как хорош, безвольно дрожащий поперек столешницы, не имеющий силы даже голову приподнять.

— Люблю, — Дазай целует его в бедро, прикусывает ягодицу. — Люблю тебя.

      Ответом ему становится дрожь и охриплое:

— О, да. Но я тебя больше.

      Осаму улыбается, тычется лбом и трется о бедро щекой, сам переполненный счастьем, как Чуя — сытым удовольствием.

— Колючий, — мгновенно реагирует Накахара, и Осаму, снова прижавшись «колючей» щекой к ягодице, играет пальцами с его ребрами, гадая, не наставил ли он и сегодня синяков на животе — все-таки, угол у стола жестковат.

— Не-е-ет, — судя по тому, как резво дергается и ругается рыжий — обошлось.

— Мудак, — надменно фыркает Чуя, когда ему, наконец, удается отбиться от щекотки, и плавным движением съехать вниз, в подставленные руки, оказываясь в объятиях. В глазах у него пляшут черти. — Но мой мудак, — милостиво добавляет он, в конце концов, не найдя ни грамма совести в чужом взгляде, и Осаму плывет от его голоса, готовый к подвигам вот прямо сейчас.

      Они целуются, греясь друг о друга, лениво кружась в солнечных лучах, и Осаму не жалко своей шеи. Чуя в его руках почти навесу, голос его — шелк и бархат, тьма и бездна, овеществленная ласка.

      Дазай идет на этот голос сам, позволяет ему вести себя, и доверяет так, как доверяют только любимые партнерам.

      Одному — вести двоих,

            от начала — до конца,

            как в танце.