«В сутках двадцать четыре часа. Ты можешь вспомнить хоть один из этих двадцати четырёх?»
18:49
Со станции с опозданием уходит поезд. Людей в метро не много, хотя через полчаса будет вторая волна ожидающих. Ожидающих свой забитый вагон, который отвезёт их домой. Остановится в другом конце города, поблагодарит за поездку, побеспокоится о безопасности, исчезнет в темноте туннеля до завтрашнего утра.
Олег стоит молчаливо на перроне, слушает, как молчат рядом уставшие люди, как из глубины туннеля доносится шум. Сейчас этот летящий, рвущий воздух железный червь покажет свою голову. Дыхание замирает, будто в первый раз. А на глаза опускаются холодные руки со спины. Волков не двигается, хотя улыбки сдержать не может. Прибывший поезд глушит всё вокруг. До полной остановки поезда счёт на секунды. Может половина одной минуты, пока червь устало заскрипит и раскроет пасти своего тела, которые набьются уставшие работяги, их дети и пара местных музыкантов. И за эти тридцать с лишним секунд Олег успевает повернуть голову, встретиться с блеском голубых глаз, почувствовать на щеке короткое касание горячих губ.
В вагон они заходят последними, прямо перед тем, как пасти червя захлопываются со стальным скрежетом. Пришлось пройти вперёд, где людей совсем мало. Где Сергей может не прятать лицо маской, а достаточно длины его волос, плеча друга. Он смотрит на Олега, держит его теплую ладонь в своих руках, будто греется, будто этого достаточно. А поезд свистит открытым над головой окошком, уши закладывает немного.
«погуляем?» — одними губами спрашивает Сергей.
«хочешь, чтобы я держал тебя за руку, пока ты бегаешь по парапету?» — смеётся Волков, так же отвечая беззвучно. Всё равно шум такой, что не слышно и собственного сердцебиения.
И у Серёжи глаза сияют. Он не отвечает, но ответ и без слов ясен как день. Как самая тёплая ночь. И поезд шумит, шумит, несется по извилистой норе своей, собирая в живот всё больше людей, выплёвывает их тут и там. Пока очередь не доходит и до них. Внутри пасти железного червя они как муравьи, но из под земли вырываются как стрекозы. Лестницы, лестницы, переход под красным светом мигающего светофора, переулок под барную музыку, снова переход, широкие улицы. Разумовский ни на секунду не отпускает тепло чужих рук, хотя взгляд бегает от желтых прямоугольников пятиэтажных муравейников, к блестящим вывескам, к маленькой забегаловке со сладкой выпечкой. Олег может только идти в темпе рядом, пропускать через себя первовесенний воздух, застревающий в лёгких ароматами цветущих слив и пылью дорог. Казалось бы, утром был дождь, а за день редкое солнце прогрело асфальт и шины снующих машин подняли эту пыль.
И на Дворцовой тихо необычно. Разумовский тянет к воде, забирается на ограду и руку тянет к Олегу. Тот оглядывается по сторонам — нет, вовсе не из за смущения, так безопасности ради. Чужую руку крепко берёт в свою и ведёт вперёд. Такое простое, такое лёгкое действие, а Серёжа светится как люстра и идёт осторожно, вторую руку отводит в сторону для равновесия. А Нева под рукой шумит, будто зовёт в свои тёмные воды. И как бы ни хотелось пасть в объятия её холодные — тепло Волкова шепчет, будто прямо в сердце «как-нибудь в следующий раз». Серёжа отводит взгляд от волн могучей и останавливает ход. Просит вторую руку у Олега. Стоит так, рассматривая его чёрные глаза и брови.
«я замёрз» – шепчет, и пальцы сжимает, хочет показать, как костяшки промёрзли.
«я тебя понял» — кивает Волков послушно, прокладывает в голове самый короткий маршрут до дому.
Вот и час прошёл.
21:54
Над старой дверью на пятом этаже, наконец-то вкрутили лампочку. Подъезд от морщин не избавился, но зато краска на стене выглядит не так уныло в рыжем свете. Перила обещали покрасить «как потеплеет», хотя их, по-хорошему, уже пора совсем поменять. Дерево в них едва ли дышит, а лак то и дело сыпется мелкими осколками то тут, то там. Зато тепло, холодный весенний ветер забивается под лестницу только когда главную дверь открывают, впуская старую кошку. Как хозяйку всего дома. У неё на подоконнике своё место и Серёжа иногда выносит старушке вкусной еды, чешет за ухом, хотя кошки ему не очень нравятся.
Ему больше нравится один серый волк, который ходит по скрипучим деревяшкам в дурацких домашних носках и совершенно нелепых футболках. Разумовский ленится что-то делать, когда нос красный и щёки кусает жар их гнезда. Он был бы и не против быть той кошкой в подъезде, у которой есть своя лежанка у окна. Хотя у него тоже есть. На кухне, где горит только рыжая лампочка над столом, есть его личный стул. Он старый, но на нём лежит подушка, а спинка укрыта мягким пледом. Из окна видно улицу и слышен треск троллейбуса — трещит в депо.
Олег ставит на плиту чайник, поджигает газ спичкой, от чего плечи Сергея вздрагивают. К некоторым звукам он чувствителен и сейчас неосознанно хватает пальцами штанину, тянет ткань, мнёт, немного переживает, хотя ни о чем не думает. Взгляд от плиты отводит к окну и ловит в чужих светлых прямоугольниках спектакли. Через дорогу, в маленьком окне двое ругаются. Плохо видно эмоции, за биноклем, конечно, идти он не будет, хотя было бы кстати. Но чувствует напряжённую атмосферу даже так. А над ними в окне строгий силуэт вазона. В нём что-то умерло и видимо давно, а свет совсем не добрый, холодный, мерцающий — кто-то спит там под какой-то боевик. А вот и чайник кипит.
— На ночь есть вредно, но я пропустил ужин, — говорит Олег в оправдание целой тарелки бутербродов, поставленных на стол так, будто он сбежал из самого дорого ресторана Петербурга не иначе как с лобстером на разносе.
— Я на пробежку утром не встану, даже не рассчитывай, — смеётся Серёжа, забывая совершенно обо всех спектаклях в чужих окнах.
– Тебя и без позднего ужина не поднимешь, — отмахивается Волков.
А в синем старом чайнике вода поднимает настоящий бунт. Кипит, бурлит и плюётся через носик, точно сам чайник сейчас встанет и пойдёт наводить порядки на беспокойных улицах. Олег же его останавливает. Снимает с огня и ставит на деревянную подложку. В прозрачные кружки бросает пакетики чая, льёт уже спокойную воду, а носом ловит поднимающийся пар. Ну точно сбежал из ресторана. Серёжа поджимает ноги к груди и бессовестно ворует самый большой ломтик хлеба, так старательно укрытый колбасой.
— Ты нахал, – возмущается Олег, как раз, оставивший этот бутерброд себе. Просто потому что его сожитель действительно не ест на ночь!
— Кто успел тот и съел! — в оправдание кидает Разумовский, едва сдерживая порыв показать Олегу язык.
И чай в кружках постепенно остывает, опускается темная жидкость на самое дно, пустеет тарелка, за окном становится меньше рыжих огоньков. Только синие и белые мерцают. А после и вовсе погружаются в липкую ночь. Светофор на перекрёстке сбивается с привычного ритма, отбивая одинокий желтый зов. И Серёжа уже сидит на чужих коленях, потому что так теплее, смотрит в такой же синий прямоугольник в руках, что-то читает, выводя тихий смех из груди Олега.
Вот и час прошёл.
Час за часом, день за днём. Времена года успевают сменять друг друга, оставляя за собой следы, выдавленные во внутренних стенках сердец. Подземные черви, наземные жуки, крытые металлом, крытые мазутом и жаром гудрона. Листья редких зелёных деревьев, умытые летним дождём и сбитые в красном танце осенних ветров. В рыжих прямоугольниках меняются сюжеты спектаклей, актёры и реквизит. И старые часы на запястье однажды остановят свой ход.
В сутках двадцать четыре часа, и разве это так важно?
Красиво написано!