Шинсо Хитоши был странным. Не в том смысле, в который можно заключить все противоречия поведения любого едва выбравшегося из очень опасной для жизни ситуации подростка, а в самом что ни на есть непонятном и необъяснимом. Наомаса за всю свою карьеру в участке успел насмотреться на слишком, на его взгляд, огромное количество заложников, жертв похищений и проданных злодеям детей, чтобы не заметить, что чем-то Шинсо от них отличается. Сам по себе он был спокойным подростком с уставшими глазами и пустым — полным всепоглощающего безразличия ко всему, что его окружало — хриплым голосом. И если бы Тсукаучи встретил его где-нибудь на стажировке или во время визита в UA, а не сразу после побега из плена одной из самых разыскиваемых злодейских группировок страны, то не заметил бы самой очевидной истины.

      Одного очень интересного и совершенно неожиданного обстоятельства, которое напрямую самого подростка практически и не касалось.

      Наомаса щелкнул мышкой, останавливая запись, и в очередной раз обернулся к скрестившему руки Айзаве.

      — И он ни разу не соврал? — вопрос звучит настолько сухо, что последняя надежда на ошибку тает окончательно.

      — Нет, — ответ так и не изменился. Ни с момента допроса, ни с первого прослушивания в одиночестве, ни с третьего уже с Айзавой, ни даже сейчас.

      Прямо как жутко неправильное отстраненное безразличие в голосе Шинсо Хитоши.

      — Тогда я не понимаю, что здесь не так, — Айзава смотрит на него покрасневшими усталыми глазами. Опёршись локтями о колени, он склонил голову, словно признавая свое полнейшее поражение в попытке понять, почему у Наомасы возникают необъяснимые и неясные подозрения там, где нет даже лжи. А Тсукаучи практически хочется кричать, потому что их причина, сидит на узком диванчике у него в кабинете и говорит, что не понимает.

      Вот именно это здесь не так. Сотриголова, у которого нет никаких опасений относительно замешанного в очень опасной ситуации ребенка вызывает самые крепкие и обоснованные подозрения, крепче которых только фундамент участка, с котором они сейчас оба находятся. Связь, очевидная для каждого, кто хоть раз работал с Айзавой, говорит, что Шинсо странный уже только потому, что он его таковым совершенно не считает.

      Наомаса очень хорошо знает, что так не бывает. Стёрка — закоренелый и яростно верующий в истинность своих предчувствий параноик. Дети — его спусковой крючок. Он не может пройти мимо явно неадекватно реагирующего на травмирующую ситуацию подростка. Не может и все. Эта истина из тех, что была доказана ни единожды. Должна быть причина, по которой она вдруг решила утратить статус константы.

      Сразу, как все ученики оказались в больнице под присмотром, Айзава сорвался в подполье и поднял все связи, которые остались у него со времен добровольного отшельничества, чтобы в кратчайшие сроки выяснить, где скрывают Бакуго Кацуки. Метал глазами молнии во всех причастных, когда узнал, что тот выбрался сам. Лично проследил, чтобы его записали на обязательную терапию, потому что чувствовал, что что-то не так. А потом пошел, и без каких-либо вопросов отдал Шинсо вместе с кратким списком рекомендаций директору приюта, который даже не удосужился заметить, что один из его воспитанников пропал, пока полиция не явилась к нему на порог с новостями, на этом и успокоившись. В прошлый раз, когда речь шла о похищенной сироте, о которой тоже никто не сообщил, Айзава поднял такой шум, что должностей лишись все, кроме сторожа. И не волновало его, на каком из этапов в разборе ситуации непосредственно руководством приюта произошел сбой. Ребенок пострадал. Этого было достаточно.

      А теперь он сидит, смотрит Наомасе в глаза так, словно это он внезапно начал вести себя более чем ненормально, и совершенно не понимает, что здесь не так. Если это не повод для подозрений, то Тсукаучи впору признать Шигараки Томуру безгрешным ангелочком, который никогда не совершал и никогда не совершит ни единого акта насилия или намеренного причинения смерти.

      — А что здесь так? — вопрос прозвучал резью едва сдерживаемой злости. Не так, как ему хотелось бы, но достаточно наглядно для обозначения текущего уровня раздраженного недоумения.

      Правда Наомаса же не совсем зол. Он находится в высшей степени именно недоумения и устал от призрачного чувства неправильности, которое вызвал в нем один единственный разговор с Шинсо и которое никак не хочет с тех пор его отпускать. Совсем эфемерное и едва ощутимое, будто бы совершенно невозможное, присутствие лжи давило на него не хуже начальства в день сдачи годового отчета. О чувствовал себя так, словно ему лгали, говоря лишь правду. Словно одно только нахождение подростка на стуле напротив было ложью — лишь частью его внезапно разыгравшегося воображения. Словно само существование этой невидимой и необъяснимой лжи было единственной правдой, стеной, встававшей между ним и истиной о словно бы даже не озвученной лжи.

      Причуда подавала перемешанные противоречащие друг другу на всех возможных уровнях сигналы и сходила с ума, пытаясь утащить Наомасу за собой. Детектор никогда ещё так сильно не подводил его. А это уже вторая причина считать Шинсо странным, потому что она удачным совпадением уже никак не объясняется. Даже если предположить, что у Айзавы есть веская причина, по которой именно об этом подростке можно не беспокоиться, то у Тсукаучи таковой пока не нашлось и ему очень интересно понять, чем руководствуется герой, сидящий напротив.

      Айзава словно понимает все невысказанное по одному только выражению лица и молча поджимает губы.

      — Он заставил опаснейших злодеев устроить драку друг с другом, вскрыл замок специализированных наручников обычной отмычкой, за двадцать минут вывел жертву переулками ночью в полнейшей темноте там, где мои парни блуждали больше трех часов днем, а потом спокойно, словно бы ничего необычного конкретно с ним не произошло, сидел на допросе… Нет, я знал, что делал, Стерка, — Наомаса видел, как Айзава хочет возразить и прекрасно знал, что обсуждать новое постановление, выпущенное персонально для всех работников полиции, неспособных прекратить действие причуды, сейчас не собирается. Они говорили не об этом. Здесь что-то не так и он должен понять, что. — Я напрямую воспользовался его статусом жертвы. А он даже не дёрнулся, когда его буквально обвинили в сотрудничестве с его же похитителями, которые не только причинили ему боль, но и вынудили поверить, что помощи от героев ни он, ни Бакуго не получат никогда. Он говорил о том, как ему засунули в рот кляп так спокойно, словно это происходит с ним каждый гребанный день. А теперь скажи мне, пожалуйста, где здесь хоть что-то, что пошло так?

      — У нас есть оценка эксперта.

      Конечно есть. Только она настолько же подозрительна, насколько и поведение Айзавы. Наомаса никогда не считал себя параноиком, но надо понимать, что и Тошинори свято верил в окончательную смерть Все за одного. Характеристика, которую дал эксперт после получения записей допроса, практически полностью подходит под студента-героя, попавшего на стажировке в ситуацию повышенного стресса.

      Только Шинсо студентом геройского факультета как раз и не был. Он не проходил специализированные тренировки, не изучал теорию действия в ситуации с заложниками — которую, к слову, Бакуго не изучал тоже, потому что, насколько помнил Наомаса, она проходится в конце первого года обучения — не имел возможности узнать, что могут представлять из себя злодеи и тактики борьбы с ними. Геройские академии вместе с существовавшим внутри делением на узкоспециализированные классы существовали не просто так. Ни один выпускник полицейской академии героем стать бы не смог, хотя теоретическая часть едва ли имела какие-то отличия от программы героев. Все дело было в практике и промежуточных тестах.

      Наомаса думал, что Айзава прекрасно понимает разницу между общим образованием и геройским. Он сам был в обоих классах. Шел практически тем же путем… Тсукаучи замер. Кажется, он знает, почему Стерка так спокоен.

      — Если тебя цепляет разница в рекомендациях, то здесь нет ничего странного. Бакуго продолжает демонстрировать полнейшую эмоциональную норму, для него характерную. Словно бы никакой реакции и не было. Шинсо продемонстрировал ярко-выраженную апатию. Он переработал пережитую ситуацию сразу. Бакуго же может буквально взорваться, если его не заставить выплеснуть эмоции наружу. Этот ребенок скорее умрет, чем покажет кому-то что в какой-то момент испугался, запаниковал и понятия не имел, что делать, хотя для него это должно быть совершенно нормально. Поэтому я настоял на обязательной терапии. Он должен понять, что консервировать все внутри — не вариант для героя. — Айзава сузил глаза. Для него все звучало логично. Совершенно правильно и рационально. По какой-то проклятой причине он был уверен, что Шинсо совершенно нормален и Наомаса не уверен, что хочет знать, прав ли он в своих догадках.

      — Все дело в переводе студентов в общежития, верно? У вас есть какой-то план, — Тсукаучи все-таки спросил после секундной паузы.

      И по красному блеску в черных глазах понял, что прав. Наомаса встал на след истины, и от него уже пахло лавандовым шампунем, который использовал Незу. Все, что происходило в пределах территории академии, пахло этой вездесущей лавандой.

      — Шинсо Хитоши подавал заявку на курс героики, — ответил Айзава после недолгой игры в гляделки. — Он провалил практическую часть вступительных экзаменов, но неплохо выступил на Спортивном фестивале и, хотя я не совсем одобряю опасность, которой он подверг не только свою жизнь, но и жизнь… другого заложника, — в том, как это было подчеркнуто Тсукаучи услышал непроизнесенное «моего ученика», — …то, как четко он действовал, говорит о том, что у него есть потенциал. Еще после Фестиваля я посоветовался с Хизаши и выдвинул его кандидатуру на собрании перед отъездом в лагерь.

      Вот о чем он думал. Шинсо уже числился в списках как возможный студент геройского факультета. То, что он сумел провернуть побег, не имея четких инструкций, могло лишь подстегнуть Незу одобрить предложение Айзавы. А общежития помогут не только обезопасить студентов от потенциальной опасности, но и упростить переход между факультетами без излишнего внимания Комиссии.

      Очередная афера. Единственный опекун Шинсо сейчас — государство в лице директора приюта. При его переезде в общежития этот статус перейдет Незу, как лицу, которое готово взять на себя полную ответственность за всех не имеющих официальных опекунов учеников. И единственная разница между ними в том, что при получении предложения о переводе на факультет героики, директор должен был бы доложиться Комиссии, которая наверняка бы заинтересовалась возникшей ситуацией в свете шумихи, связанной с Лигой злодеев. Незу же это делать совершенно не обязан, поскольку, подписав бумаги, он автоматически принял на себя статус полноправного приемного родителя, который волен самостоятельно принимать решения, советуясь с подопечным. А это даст ему возможность скрыть от Комиссии не только Шинсо сейчас, но и все последующие внезапно найденные в классах общего образования таланты, которые она могли бы переманить.

      Наомаса тяжело выдыхает и выгоняет к черту из своего кабинета ухмыляющегося Айзаву, который все это время с глубочайшим интересом следил за тем, как на лице у него проступает отчаянное отвращение ко всем возможным и невозможным махинациям Незу. Нет, его изобретательность достойна восхищения, но Тсукаучи отказывается понимать искреннюю веру Тошинори, когда он даже не до конца уверен, что участие Всемогущего в обучении именно сейчас тоже не было частью какого-то гениальнейшего плана.

      Наомаса вспомнил, что сказал ему Бакуго, когда он задал вопрос побеге.

      «…я собирался показать, насколько они неправы. Но в итоге это сделал чертов Зомби. И он сделал это круто.»

      И Бакуго, и Айзава решили, что у Шинсо есть потенциал. Они оба без вопросов приняли, что он может быть на одном уровне со студентами геройского факультета. И если уверенность в этом Бакуго могла объясняться неопытностью, то почему отсутствие очевидного специализированного обучения не насторожило Айзаву, Наомаса все равно не понимал. Даже время, которое показал Шинсо, петляя по узким лабиринтам переулков говорило о его потенциальной подготовке очень многое…

      Наомаса повторяется. Ему надо переключиться. Странности Шинсо не единственная его проблема. Перед тем, как Айзава принес свой отчет, Санса доложил о том, что они нашли информацию о брокере, который предположительно приводил новых рекрутов Лиге и снабжал всем необходимым. Он думает о том. что придется снова взять несколько ночных смен, чтобы попытаться выйти с ним на связь.

      И при этом совершенно не думает, что встретит в третьем контактном баре парня, который, на первый взгляд, выглядит практически полной копией Шинсо Хитоши. Если бы не татуировка на правом предплечье, которой, если верить медицинскому отчету, у подростка нет, Тсукаучи временно пришлось бы сместить вектор наблюдения. Это подозрительно. И странно. Но, в перспективе, могло бы ответить на некоторые вопросы.

      Знания Шинсо о том, как взаимодействовать со злодеями, могли бы появиться, если бы он уже делал это раньше, верно?

      Догадка совершенно нерациональная, но, учитывая все, на что ему сегодня так любезно намекнул Айзава, не лишенная смысла. Могут существовать некие обстоятельства, о которых Наомасе просто не удосужились сообщить. Только татуировка запутывает ситуацию и неизвестный цвет волос. Насыщенный фиолетовый оттенок встречается редко. Все чаще, в зависимости от причуды, уходит в розовый или синий.

      Он наблюдает за размеренной работой парня вместе с напарником за стойкой. Оба держатся отстраненно друг от друга и практически не разговаривают. Вполне возможно, что они даже не знакомы. Если Тсукаучи не изменяет память, владелец этого бара редко обращает внимание на то, кого берет к себе. Его заботит только строгая эффективность и отсутствие излишних проблем. Не более того. Если есть способ облегчить себе жизнь и расходы, он его найдет.

      И, судя по всему, «Мертвец» был таким способом.

      — Мен, я могу понять твой интерес к Гирану, — Лысый, сузив глаза до предела и наморщив лоб, строго смотрел на него, словно заново анализируя.

      Плохо. Прикрытие могло работать только пока не замечать деталей. Наомаса прекрасно знает, что, даже пытаясь подражать местному контингенту в одежде, периодически выбивается манерой держаться или говорить. У них слишком мало данных. Практически все, что он знает, основано на рассказах и отчетах героев андеграунда, которым иногда приходится подолгу находится в не самых благоприятных местах, чтобы получить возможность проникнуть в нужную организацию. Но опять же. Их этому учат. У Тсукаучи же нет допуска, чтобы такие «небольшие» и «незначительные» операции по поиску подозреваемых проводили именно они. Это палка о двух концах. Пока у него не будет веских доказательств, героя ему никто не предоставит. Но без героя получить эти доказательства тоже задача не из легких.

      — Многие хотят сотрудничать с ним. У него много связей, а значит много работы для таких одиночек как ты. То, что он находит общий язык даже с самыми жуткими парнями, вас всех только еще больше соблазняет, но послушай меня, — он наклоняется и выглядит более чем серьезным. Обычно их встречи были похожи на размеренную болтовню. Это совсем другое. Наомаса словно задел то, что не должен был. — Он здесь, может, и временно, но работает. Я сказал это раз и повторю, потому что до тебя, видимо, не дошло. В разврате Мертвяк не участвует. Ни в каком. Попробуешь ввязать его в свои дела, и тебя не пойму уже я, Мен. А если не пойму я, то и Гиран, скорее всего тоже. Так что думай. Сам Мертвяк в полное дерьмо не залезет, в этом я уверен. И мне проблемы не нужны. А он тот, кто помогает мне их не иметь.

      Способ. Как Тсукаучи и думал. Он лишь не знал, что Лысый настолько ревностно относится к своим сотрудникам. Ему стоило поручить местному контакту детальнее изучить привычки тех, с кем ему предстоит встречаться. Из-за этой размолвки разговор пришлось свернуть. Но он вернется сюда снова. Ему нужна информация. И понимание.

      А парень, который «помогает не иметь проблем», его избегает. То ли по приказу, то ли, чтобы «не залезть в дерьмо». Но это не мешает Наомасе наблюдать. Татуировка не исчезает. Только кожа, выступающая из-под маски, становится темней. Мертвец легко взаимодействует с девушками, меняющимися напарниками и пытавшимися устроить дебош посетителями, а после закрытия занимается уборкой. Ни Гирана, ни лиц, через которых с ним можно было бы связаться, не появляется, и Наомаса думает, что пора бы менять место.

      А потом наступает ночь, когда не появляется даже Мертвец. У Тсукаучи картинка до сих пор не сложилась, но он знает, что девушка с крашеными зелеными волосами может быть предполагаемой родственницей или знакомой парня. Теперь, когда его нет, а Наомаса все равно собирается сменить место, можно попробовать расспросить ее, не заставив Мертвеца тат же сорваться с места.

      Только вот, когда он пытается подойти, она смотрит на него острыми, горящими розовым огнем глазами, цвет которых не могут исказить даже ядовитые световые лучи, безумно метающиеся по всему помещению, и посылает его.

      — Я даже знать не хочу, какого хрена тебе от меня надо. Если ты думаешь, что хоть одна местная шлюха пойдет куда-то с парнем в таком пальто, который сидит на одном и том же месте уже третью ночь и пялится на всех, то ты охренительно тупой, ублюдок, — она морщит нос и отворачивается. — Мне насрать, какие дела ведет с тобой босс. Можешь ни на меня, ни на того парня, на которого ты так самозабвенно пялишься, не рассчитывать. Усек, детка?

      — Ой, какие мы говорливые…

      Девушка, всегда носящая лишь полупрозрачную тунику, насмешливо тянет и уклоняется от подзатыльника. Ни одна, ни вторая на него не смотрят. Возможно, он гораздо больше выбивается из общей массы посетителей, чем привык думать.

      Только что не так с пальто?..

***

      Он просто хотел хотя бы поесть спокойно. Один гребанный раз послушно дождаться, пока с торжественным видом с него снимут намордник и позволят пройтись вместе с кучей носящихся по коридорам, словно радиоактивные ракеты, мелких в столовую, и съесть свою чертову порцию риса с яйцом и выпить даже не кофе — остывшего чаю — и уйти. Упасть в полузабытье часа на два, восстанавливаясь для новой рабочей ночи.

      Но нет. Конечно же нет. Как можно такое допустить? Спокойный день? После того как он вторую после первой встречи ночь подряд игнорировал детектива в неправильном пальто, а потом снова и снова не оглядываясь сбегал сквозь переулки и дрянь, задыхаясь от сгорающего в легких воздуха с примесью призрачных аммиачных миазмов, потому что тот пытался подкараулить его после смены?

      Может сразу предложение личного ученичества от какого-нибудь героя ещё организовать? Очень смешно. Хитоши всегда должен помнить, где он, а где стоянка с грузовиками, перевозящими целые кузова счастья с плавающей в нем розовой удачей, и здраво оценивать собственные перспективы.

      В этот раз он должен был просто принять, что облажался. Глупо и бездарно. Так, как может только тот, кто знал об остроте клыков крокодила и все равно решил засунуть голову ему в пасть.

      Но даже так у Хитоши был вопрос. Один проклятый вопрос, в который можно было уместить всю его замечательнейшую, полную отборнейшей кислоты жизнь.

      Какого черта?

      Почему солнце такое яркое?

      Почему именно его постоянно пытаются похитить?

      Почему все главные герои видят милых духов, похожих на людей призраков и вполне себе приемлемого вида йокаев, а он истекающую какой-то непонятной жижей распотрошенную дрянь?

      Почему он вообще видит все это?

      Еще раз. Ка-ко-го хре-на?

      Хитоши, что, крайний? Проклятый избранный? Что с ним не так?

      Он нормальный. Чертовски нормальный.

      Так почему он вынужден продолжать крутиться, извиваясь в сужающихся тисках реальности, когда кому-то достаточно просто… не видеть дрянь?

      Все же дело в этом, правильно? У Хитоши все проблемы начались с дряни. Он может не помнить своего детства. Не помнить, почему оказался в приюте. Не помнить, куда делись его родители. Зато с легкостью может воскресить в памяти все, что знает о дряни. Никто не спрашивал, хочет ли он вообще знать все это. Никто ни разу не поинтересовался, все ли хорошо с ребенком, который стоит, смотрит в пустоту переулка и плачет. Который беззвучно заливается слезами, не в силах сделать даже вздох, потому что видит то, что никто из прохожих, из играющих на площадке детей, из наблюдающих за ними воспитателей не видит.

      Не видит, как огромная двуглавая истекающая тенями дрянь с толстыми складчатыми трубками рук медленно заглатывает бездонной дырой на месте живота с торчащими во все стороны, похожими на зубы, ребрами извивающегося, истошно вопящего, колотящегося в жесткой крепкой хватке подростка, который узнал, что видит и испугался. Он тоже не хотел видеть. Он не хотел оказываться рядом с дрянью. Он не хотел, чтобы его сожрало то, чего никто больше не видит. Что он сам никогда раньше не видел. И пугаться до сорванного горла, разорванной напополам грудины и выдернутого прямо вместе с головой позвоночника он тоже не хотел. Никогда не думал о том, что его кровью раскрасят гладкие серые стены переулка, сердце украсит крышку мусорного бака, а легкие повиснут над головами прохожих, запутавшись в электрических проводах.

      Хитоши тоже. Он не хотел видеть это. Не хотел знать, что существует лишь одна проклятая причина, по которой дрянь на него никогда еще не нападала.

      А потом понять, что ошибся.

      Тогда, на холме, она знала, что он ее видит. Возможно потому, что тот холм был каким-то особенным. Он никогда не пытался узнать о нем больше. Никогда не хотел знать больше. Но там, даже зная, дрянь не напала. Единственная теория взаимодействия рушилась просто от одного не особо удачного похищения. До него он искренне думал, что дрянь способна забрать живых к себе, туда, где ее видят лишь такие, как Хитоши, только когда понимает, что ее видят. Но он ошибался. Все было сложнее. Все должно было быть сложнее. Но он не знает насколько.

      Возможно, дело в реакции. Дрянь должна получить реакцию. Она же не терпит равнодушия, не любит спокойствия и ненавидит скуку. И горящие свечи тоже. Она жаждет страха, купается в злости и упивается ненавистью.

      Но почему тогда огонь злодея на неё не действовал?

      Дрянь нападает, когда чувствует, что является их источником? Видит это в лице того, кто смотрит на нее? Ощущает чем-то незримым? Он не знает. Ответа нет. Есть только дрянь, которая бродит по земле, летает по крышам, ползет по дну океанов и терпеливо ждет того момента, когда живые откроются ей, позволяя утолить многовековой холодный голод…

      Хитоши тошнит. Он смотрит на рис в чашке и чувствует, как желчь ползет по горлу жгучей кислотой. Совсем не смотрит на застывшую дрянь напротив, шарящую по столу длинным скользким языком, оставляющим за собою темные пятна слизи и касающимся рук. Зуд растекается по локтю. Хитоши игнорирует и его, и тошноту, и дрянь. Он берет палочки и пытается поесть. Правда пытается. Он нормальный. Он видит рис. Он видит проклятый белый рис, который не шевелится, не наползает друг на друга и не извивается, вращая темными головками, которых у риса нет и быть не может. Все в порядке. Он в порядке. И рис тоже. Такое уже было. Ему надо просто сосредоточиться и положить подцепленный палочками совершенно не извивающийся комочек в рот и немного пожевать. Зубы же не обмануть, правильно? Все хорошо. Нужно только…

      Хитоши нужно только помнить, что он идиот. Всегда им был и всегда будет.

      Личинки безвкусной копошащейся массой расползаются по языку. Палочки в руке трясутся. Мантра исчезает, уступая место зуду.

      — Он съел? Съел же?

      — Реально съел…

      — Ненормальный.

      — Серьезно?..

      Шепот отражается от стен жутким шелестом десятка голосов, забирается в уши, перекрикивает мысли. Хитоши сглатывает.

      Черви ползут по глотке, встречаясь с кислотой. Они трутся о стенки и извиваются, крутятся, царапают…

      Ненормальный. Странный. Жуткий.

      Хитоши подскакивает. Муравьи скребутся под кожей, заставляя ковырять запястья. Он не может делать это здесь. Его тошнит, тошнит, тошнит. Его должно тошнить. Муравьи рвут кожу на локтях. Ему нужно их убрать, достать, уничтожить.

      Дверца туалетной кабинки громко захлопывается. Хитоши склоняется над унитазом, засовывая пальцы в рот, в самое горло, к корню языка, прекрасно зная, что с первого раза ничего не получится. Чертовы черви застряли там и, продолжая шевелиться, доказывали, что пытающаяся вырваться наружу желчь на них совершенно не работает. Он хочет просунуть руку глубже. Пальцами вытащить их оттуда, подцепить отросшими ногтями. Все же почти получается. Ногти скребут о стыки плитки на стене, не желая держать его ровно. Колени подкашиваются, заставляя выдернуть руку из глотки, но мерзость, наконец-то ползет вверх, горькая и противная. Хитоши едва успевает опереться мокрой рукой о сиденье унитаза, чувствуя, как ломит колени на холодном полу.

      Только легче не становится.

      Личинки извиваются в мутной воде. Муравьи становятся жгучее, словно бы больше, шире, настырнее. Они заставляют его сгорать изнутри, покрываться волдырями и чесаться. Вскрывать осколками обломанных о стену ногтей шевелящиеся бугорки, выдергивать белесых шестиногих когтистых гадов. Давить их и продолжать снова и снова разрывать кожу, сдавливать пальцами до синяков, не позволяя им сбежать глубже, выковыривая из сочащихся разбавленной прозрачной сукровицей темной крови ран. Они извиваются и продолжают жечься. Сами рвутся наружу, подползая к плечам и зарываются глубже у ключиц. Впиваются в темные синяки мелкими зубчатыми жвалами и давят, раздираю, скребутся и ползут дальше, дальше, дальше…

      Это невыносимо.

      Он ненавидит их всем своим существом. Чувствует, как зуд, разносимый сотней оживших в одно мгновение колючих лапок, колит руки и опоясывает лодыжки. Жгучим ядовитым плющем ползет по коленям, овивает бедра, хочет забраться в позвоночник и проникнуть в кости. Туда, откуда Хитоши не сможет их достать. Они знают, что он может вскрыть кожу. Знают, что сделать то же самое с костями у него уже не получится.

      А Хитоши знает, что во всем виновата ночь. Охвативший его страх. И тот страх, что заставляет всех бояться его. Сыпать личинок в рис и жадно наблюдать, следить, не отрываясь ни на миг. И он просто… просто хочет, чтобы это прекратилось. Он никогда не хотел, чтобы его боялись. Не хотел выглядеть жутко. Не хотел касаться дряни. Не хотел нарываться на проклятого детектива. Не хотел бежать, словно пойманная на краже жалкая тощая крыса.

      Хитоши…

      Хитоши хочет, впервые за очень долгое время действительно хочет, найти того, с кем он сможет говорить.

      Потому что после дня… целого дня, проведенного в кабинке туалета, пачкая темными, полными белесой гнили, пятнами крышку унитаза, в тщетной попытке вытащить всех муравьев, которых он собирал ночами, касаясь дряни… Хитоши больше не может терпеть это один. Ему нужен кто-то, кто понимает. Тот, кто знает. Кто видит…

      Ему нужен Тот, кто тоже видит.

      Только он сможет понять. Сможет помочь.

      Хитоши сидит на холодном кафеле, откинув голову назад и прижавшись затылком к шершавой стенке кабинки. Спортивные штаны, с аккуратно заштопанными дырами на коленях свисают с выступа на стене над унитазом. Правая штанина до середины икры измазана засохшими кровавыми отпечатками пальцев. Серая футболка, лежавшая раньше рядом, изодрана в клочья. Распущена на длинные неровные лоскуты, змеями извивающиеся по кафелю. Пальцы, липкие от крови, медленно обводят по контуру раны на лодыжках. Он чувствует воспаленные раздувшиеся края свежих язв, зарастающих вязкой слизью.

      Ему страшно смотреть на них.

      Он чувствует себя последним идиотом, потому что сам сделал это с собой и даже боли как следует почувствовать не может.

      Не может даже заплакать.

      Хитоши дышит и думает, что Тот, кто тоже видит, знает о муравьях. Что вся его шея изрезана неровными рваными шрамами, совсем свежими красными отметинами и подживающими наполовину содранными корками. Что, возможно, он носит эти откровенно нелепые руки именно потому, что так дряни сложнее коснуться его кожи. Она отвлекается на мертвую забальзамированную плоть и не достигает живой. Это звучит хорошо. Выглядит, конечно, ужасно, но хорошо. Возможно, если натянуть поверх своей собственной кожи чужую — она совсем не почувствует разницы.

      Фу. Такая гадость.

      Хитоши тихо смеется, пытаясь открыть совершенно иссушенные глаза. Сквозь резь и пелену песчаной бури он видит смотрящую на него с потолка дрянь. Она повисла на крепящейся к криво торчащим из осыпающейся штукатурки вентиляционной трубе вниз головой и скалится ему в четыре ряда идущих кольцевой спиралью зубов, из-за которых, скрываясь в широкой глотке, на него пялится белесый немигающий глаз. Жадно сверкает в свете отвратительно ярких, вгоняющих в уныние ламп, следя за подсыхающей кровью. Её голод обжигает холодом даже оттуда, а он не в том состоянии, чтобы удержаться себя над пропастью. От влияния вновь пробегающих под кожей муравьев. Хитоши зло улыбается потолку. То есть наглядно демонстрирует, что плевать он хотел на желания всяких ползающих там тварей. Заставляет её с ворчанием удалиться в какой-нибудь другой темный сырой угол, оставив его наедине со своими гениальнейшими в масштабе совершеннейшего ужаса мыслями.

      Очень смешно. Ни черта же они не ужасные. Нормальные. Такие же, как и сам Хитоши. Он знает, что собирается сделать и почему. Пусть будет проклят каждый, кто посмеет думать, что он будет потом жалеть.

      К черту. Хитоши знает чего хочет. Если абстрактные другие, настолько сильно привязанные к царящему вокруг мирному спокойствию, вселяемому в них яркими улыбками разгуливающих по улицам, изображая из себя клоунов в нелепых костюмах, героев, не могут осознать даже то, что лишь он сам может решить, кем ему стать, — то как они смогут понять, увидеть, что их окружает нечто, способное сожрать их в любую секунду, заставить разрываться на части лишь от одного всепоглощающего отвращения, вызывающего невыносимое желание вырваться из оков собственной застывшей от ужаса плоти, только чтобы сбежать?

      Как могут они понять, почему Хитоши собирается найти Того, кто тоже видит? Как могут додуматься, что Тот, кто тоже видит, и злодей, чье имя гремит в новостях с самой весны не одно и то же?

      Хитоши знает ответ. И Тот, кто тоже видит, знает. Иначе он не просил бы его подумать.

      Все чертовски просто. Если дрянь являет собою воплощение зла, а защищен непреложной истинной лишь тот, кто не видит зла, не слышит зла и не говорит о зле, то Хитоши уже прочно прирос к камням дороги, ведущей в никуда. Остался лишь шаг и пустота сомкнется за спиной, а безумные тени облепят обочины, извиваясь в дикой пляске сияющей чернотой бесконечности. Смени веру, исповедуйся психопату и иди по своей дороге до самого обрыва, выдирая камни из-под собственных ног и складывая в мост. Закончи то, что началось до тебя и продолжиться позже. Помоги встать на этот путь другим, и они помогут тебе. Зло одно должно идти рука об руку со злом другим, чтобы построить развилку. Никто не проиграет и не останется ни с чем.

      Хитоши нужен Тот, кто тоже видит, а Тому, кто тоже видит, нужен Хитоши.

      Жаль только, что Гирана не получится сразу найти, как это можно было бы сделать раньше. Ему наверняка уже доложили, что детектив пытается выйти с ним на связь и сменил место. Внимание полиции — всегда весомый повод затаиться и понаблюдать. А это значит, что Хитоши придется импровизировать и избегать официальных посредников.

      То есть найти Джина.

      А это уже похоже на план. Ужасный, дырявый, практически невыполнимый план. Такой, какой и нужен Хитоши.

      Лампы монотонно гудят, иногда перемигиваясь, сигналя о ползающей по ним дряни. Хитоши смотрит на них, чувствуя, как глаза становятся все суше, пытаясь окончательно превратить его в точную копию выброшенной на берег мертвой рыбины, изъеденной червями. Еще немного и он даже пахнуть будет похоже. А чтобы принять душ придется смотреть на язвы. То есть делать то, чего категорически не хочется. Но и оставить все как есть нельзя. Если хоть одна начнет гноиться, уже через несколько часов зараза доберется до соседних дыр, а тогда даже прикосновение ткани будет вызывать ноющую боль и раздражающий зуд, которому ни за что нельзя поддаться, чтобы не распространить инфекцию еще больше.

      Прекрасно.

      Хитоши выдыхает, жмурится и опускает взгляд, досадливо морщась. Руки выглядят откровенно отвратительно. Возможно, если смыть засохшую багровую корку, станет лучше. Он не очень уверен. Мелкие кратеры, уходящие глубоко под кожу, перемежаются со вспухающими царапинами до самых плеч. Хуже всего выглядит тыльная сторона рук. Зато розовый узор, оплетающий правое предплечье, тускнеет и вспыхивает ярким светом. Он пульсирует и переливается, словно пытаясь разрастись дальше, заслоняя собою новые синяки и соединяя распухшие края свежих царапин. На дрожащих лепестках застыла кровь, украсив узор тонких прожилок яркими цветами. Если перевернуть руку и посмотреть на просвечивающие сквозь кожу синие переплетения вен, то может показаться, что корни прекрасных бутонов находятся прямо под ними, уходя в самую глубину костей. Защищая их от муравьев, синяков, ран и любой боли.

      Красиво. Безумно красиво.

      Хитоши прижимает руку к животу и рвано выдыхает. Считает секунды, смотря на ноги. На щиколотках ни единого живого места, а на выпирающих косточках кожа свисает короткими кривыми лоскутками. Так могла бы выглядеть не до конца содранная с ссадины корка. Только Хитоши не в том положении, чтобы врать самому себе. Он прекрасно понимает, что никакого отношения эта штука к ним иметь не может. А еще, что ему придется всю эту прелесть как-то собрать обратно в единое целое. Разбитые колени не внушают ни капли доверия, а исполосованные бедра напоминают последствие игры голыми руками с кошкой.

      То есть Хитоши нужно попасть в душ, забрать толстовку так, чтобы никто не заметил и спустить часть оставшихся после покупки одежды и относительно приличного вида телефона-раскладушки, о котором знать будет только он, у перекупщика краденного — знакомого Сказочницы — денег на пополнение аптечки, потому что его заначки явно на все не хватит.

      Замечательно. Просто великолепно.

      Он понятия не имеет, как собирается все это делать. Хитоши же не волшебник — ни кролика, ни шляпы у него нет. Только вновь начинающая обручем стягивать голову боль, ноющие колючие раны, онемевший копчик и разорванная футболка с заляпанными штанами. Если кто-нибудь увидит его в таком виде, то криков будет много.

      Дрянь с хрустом свалилась с потолка где-то за пределами кабинки и щелкает суставами. Хитоши решает, что ему тоже пора сдвинуться и сделать хоть что-то. Все болит, ноет, пульсирует и рвется, когда он натягивает штаны и ковыляет к раковинам, смывая кровь с рук и выкидывая то, что осталось от футболки. Он понятия не имеет, появлялся ли здесь кто-нибудь. Наверное, да. Хитоши не помнит. Слишком сложно одновременно ловить муравьев и пытаться следить, есть ли еще кто-то в соседней кабинке или у раковин.

      Зато выглянуть в темный коридор и прокрасться до комнаты — нет. Часы на стене оповещают его, что уже давно за полночь. Никакой работы не выйдет, даже если попытаться устроить забег до бара Лысого. Но у Хитоши и планы другие, правильно? Он кратко оглядел самозабвенно сопящих подростков и полез в свою заметно обедневшую тумбочку, вспоминая, что была пятница. А по пятницам в средней школе, к которой приписан этот приют, — день обязательной клубной деятельности, за пропуск которого на голову сваливается куча «дополнительной» работы. В этом Хитоши тоже практически специалист. Его-то готовы были терпеть только в клубе книголюбов, который распустили за неимением активной деятельности. Глава школьного совета свято верил, что чтение дело, конечно, похвальное, но пассивное и репутации школы совершенно никак не способствующее. То ли дело спортивные клубы.

      Милый любитель футбола и большого тенниса. Хитоши каждый раз, оставаясь на пятое дежурство по этажу на неделе, только и мечтал о том, как бы отблагодарить его, сжав в жарких объятиях до выпученных от асфиксии глаз. И никакая потребность избавиться от собственных кишок при этом прелестнейшем действе ему бы не помешала.

      Зато в UA никаких дурацких клубов нет и не будет. Очень приятная мысль, которая помогает игнорировать и зеркало в общей ванной, и пробирающий до костей холод воды и боль от попытки вытереться частично облезлым полотенцем. Возможно, когда-то оно было мягким и желтым, словно солнышко. Сейчас оно напоминает посеревшую половую тряпку. Чье это, Хитоши представляет лишь отдаленно, рисуя новый пункт в будущем списке оставшихся покупок. Завтра в полдень его вырвут из приюта со всеми корнями и увезут в общежития, выходить откуда можно будет только по пропускам. Директор специально вызвал Хитоши к себе, чтобы вслух прочесть весь список документов и правила жизни на территории академии, пунктов в которых было ровно в два раза меньше, чем перечисленных бумажек, а затем помахать перед глазами карточкой со стипендией и сунуть обратно в конверт, потому что он должен понять, что чтобы помимо нее в конверте появилось еще и все затребованное нужно заплатить людям, которым придется это достать.

      Мокрые волосы нещадно лезут в глаза и пускают холодные капли за ворот с трудом натянутой толстовки. Он чувствует, как штаны снова начинают липнуть к лодыжкам, впитывая очередную порцию крови из потревоженных ранок.

      Ночь, как и всегда, просто прекрасна.

      Яркая луна, хромота на обе ноги, пытающееся убить его своим скрипом окно, висящая над самым корнем ноющая морда дряни и постоянно лопающиеся от непрекращающегося движения тонкие корки. Счастье, что лачуга Джина окружена кучей магазинчиков, в которых его еще никто не видел без маски и не успел запомнить. Дважды обойти треть окраины, сначала в одну сторону, а затем в другую, чтобы ни у какого чересчур ответственного продавца не возникло желание сообщить о шатающемся ночью по не самым благонадежным улицам подростке, Хитоши бы не смог.

      Тем более, что эти места, в отличии от пути к бару Лысого, полны бездомных животных. Там их сместили люди. Здесь по мусорным бакам резвится только дрянь, которую видят кошки и совершенно не признают собаки. Хитоши знает, потому что кошки милые, умные и тянуться к нему носами, блуждая глазами, в которых отражается огромная пасть, маячащая у него за спиною. А еще, потому что за левой коленкой у него два кривовато заросших шрама от собачьих укусов, которые всегда напоминают, что, во-первых, весной эти прелестнейшие и дружелюбнейшие создания собираются в стаи, которые опаснее набитого под завязку баками с горючем грузовика с отказавшими тормозами прямо посреди многолюдного перекрестка, а во-вторых дряни они не чуют, не видят, но слетают с катушек при ее прикосновении так, словно первый, кого они при этом увидят, лично на протяжении многих лет дергал их за хвост и закидывал камнями. То есть совершенно неуправляемы и готовы гнать свою жертву через переулки и карабкаться по вертикальным металлическим лестницам, клацая пастью с гнилыми клыками и кучей неизвестной заразы. У Хитоши живот каждый раз сводит при одной только мысли об уколах от бешенства и жутко гноящихся от инфекции ран, которые упорно продолжают занимать весь разум при появлении в его поле зрения любой собаки без поводка. Кто бы что ни говорил, но он отказывается вести себя максимально доброжелательно, тихо пятясь куда-нибудь прочь, или падать на спину и показывать, что сдается. В случае, когда замешана дрянь, особенно весной, это, черт возьми, не работает.

      Шрамы от зубов у Хитоши же не только за левой коленкой. Бледные кривые полосы скользят по левому же плечу, которым он едва успел прикрыть шею, когда случайно свалился на спину, запнувшись о камень, пока пытался медленно отступать к стене, а от нее в соседний переулок, где была пожарная лестница на крышу.

      С домашними псами все как-то непонятно иначе. То ли наличие хозяина в целом положительно сказывается на их способности так остро реагировать на дрянь, то ли набитый желудок говорит, что никуда рваться не надо. Хитоши не знает и знать не хочет. Он любит кошек и точка. Никаких собак и недельных мучений с примочками от воспаления и выведением гноя.

      Поэтому, когда в переулке, куда Хитоши собирался свернуть, раздается возня и тихое поскуливание, он выворачивает на главную улицу и сильнее натягивает влажный капюшон на влажные же волосы, игнорируя резко пролетающие мимо автомобили. Где-то впереди яркими точками мерцают огни центра. Далекие и яркие, словно звезды. Это тоже выглядит в некотором роде красиво.

      Все вообще прелестно и замечательно, потому что лимит ярких событий в этом месяце явно был превышен, а обновления запаса приключений на задницу пока не предвидится. Только очередная — как неожиданно, подумать только — проблема Хитоши в том, что Джина на месте нет и, если судить по пустой щели в стене, где должна находится заначка с особой пачкой сигарет «на всякий хрен его знает какой случай», уже довольно давно и вернется он тоже неизвестно когда. Хитоши как бы и не ожидал, что его всенепременно встретят радостными объятиями с приглашением на подозрительного вида разбавленную чем-то таким же не менее подозрительным бурду, которую здесь принято подавать драгоценнейшим гостям. Он помнит ее как чай, в который швырнули ложку кофе, подлили немного какой-то то ли спирта, то ли уксуса и добавили, Хитоши очень хотел в это верить, сахар, подмешав еще и немного чего-то-типа-сока для аромату «не бойся, не подохнешь». То есть пить это он бы никому не посоветовал, даже если бы очень захотел, потому что есть способы более гуманной расправы. Осилить эту штуку дано далеко не каждому и Хитоши честно готов признаться, что завидует им. Его самого от нее вывернуть наружу кишки тянуло только на первом глотке. После — уже не важно. Оно перестает существовать, как только первая кружка опустеет.

      Насколько все, что он в себя готов запихнуть, влияет на совершенно неминуемое приближение язвы Хитоши, как, собственно, и всегда, не знает. Что он, при все при этом, знает вообще — вопрос со звездочкой и даже не одной.

      А такие обычно не решаются.

      Так что нет. Он абсолютно не расстроен, искренне не разочарован, нисколько не раздражен, совершенно не раздосадован и еще много разных «не ра-», среди которых ярко-красным горит только «ничуть не разозлен», соперничая с пылающим неоново-желтым «ни капельки не разбит», пытающимся занять все возможные первые места в списке того, к нему он не причастен.

      Однако сдвинуть перекупку не дано ничему. И это не обсуждается. Как и то, почему он первым делом вскрывает замок и входит в квартирку с маленьким коридорчиком, заваленной грязной посудой кухней и пестрящей валяющимися на всех поверхностях разнообразными вещами комнаткой, словно бы хозяин собирался в нервах и спешке.

      У этого места есть только три основных правила.

      Не смотри на стены — там слишком много глаз, чтобы не потерять себя и не утонуть в собственном отражении в черноте зрачков.

      Не смотри на пол — там слишком много рук, готовых схватить, как только почувствуют направленное на них внимание.

      Если хочешь, чтобы тебе помогли, предложи свою помощь в ответ.

      И последнее придумал специально для Джина Гиран. Остальные два вывелись сами.

      Хитоши тяжело вздыхает и находит кусок бумаги, выуживая ручку из потрясающе пахнущей кучи футболок на низком столике, чуть не роняя удивительно аккуратно расставленные стопки пустых банок из-под пива. Записывает номер и выводит кошачью рожицу, рисуя огромные круги под глазами и «DEATH» на медальоне ошейника. Хочет зажмуриться и засунуть под крышку кастрюли с тремя запечатанными блоками сигарет, из-под которых на него глазеет свернувшаяся клубком дрянь, прямо так, но медлит и решает, что все-таки надо как-то обозначить просьбу. Джин хороший парень. Просто невезучий до ужаса и практически свернутой при каждом пробуждении шеи. Спит он в гамаке, потому что по ночам ему снится, что сотни рук, вылезшие прямо из-под пола пытаются задушить его и утащить под землю в самое пекло преисподней. А еще швы все-таки посреди лба просто так не появляются.

      «Мне нужна твоя помощь»

      Джину нравится помогать. А Хитоши вовсе не против помочь ему чем-нибудь в ответ. По-другому он жить не умеет и не хочет. Ему подходят все правила. Он понятия не имеет, какого цвета здесь стены и пол. А еще уверен, что, возможно, зло могут увидеть даже защищенные истиной, потому что оно готово красоваться своим прекраснейшим ликом с облезшей кожей и торчащими костями во снах, где правда встречается с вымыслом, выворачивая реальность наизнанку.

      Хитоши захлопывает крышку кастрюли, совершенно случайно дождавшись, пока дряни станет любопытно и она потянется глазастой головою вверх, только чтобы с хрустом впечататься в медленно чернеющую по краям жесть. И это не он вредный. Просто провел небольшой эксперимент. То, что дрянь столкнулась с крышкой его совершенно не касается.

      Он же её сейчас не видел, правильно?

      А значит можно и в круглосуточный заглянуть за полотенцем, одноразовыми тряпками, медом, куркумой и асафетидой с лимоном.

      Ничего лишнего. После муравьев может случиться всякое.