Если дышать долго и глубоко — глубже, чем обычно привык — то начнет кружиться голова.

      Если попытаться задержать дыхание и терпеть до той секунды, после которой мозг вырывает контроль и заставляет распахнуть рот в попытке спасти себя от смерти, то она тоже начнет кружиться.

      Если не соблюдать осторожность, то от головокружения и смерти могут не спасти даже рефлексы.

      Хитоши чувствует, как в затылке затаилась ломота, медленно перетекающая за уши. В висках нарастает ощущение распирающего стенки черепа напоминающего хлопок пуха. Словно бы ветер пытается родиться внутри облака. Это сложно. Оно напоминает ему о том, что лучше украсть машину, чем велосипед, потому что наказания примерно одинаковые, а на машине попасться все-таки сложнее. Еще, что обчистить банк, а затем пойти и купить все необходимые лекарства гораздо безопаснее, чем сразу грабить аптеки, потому что рядом с любым банком проходит примерно на пятьдесят восемь целых восемьдесят девять сотых или семьдесят три целые и сто двенадцать тысячных — в зависимости от города и префектуры — процента меньше маршрутов геройских патрулей.

      Что знаки на коже всегда имеют смысл. Явный или скрытый.

      Хитоши вспоминает всякие совсем сейчас ненужные мелочи, которые никогда не хотел знать, и пытается понять, насколько заметно будет, если он попытается провести ногтями от запястий до ключ. И так получается, что очень. Руки зудят. Возможно, потому что не обязательно касаться дряни. Муравьям хватит и небольших ее частей, оставшихся в комнате. Оседающего на всех поверхностях и коже темного тумана. В висках колотится крик, вопль, серена, визг — подскочить, сбежать, забиться в угол.

      Черные глаза отливают краснотой. Словно Айзава считает секунды до использования причуды. Словно только и ждет, что любое слово может оказаться крючком для приказа.

      Хитоши не уверен. Ему кажется, что мир трещит. Тьму перед глазами сменяет улыбающаяся дрянь. Такая знакомая, что зуд ползет на спину, к лопаткам. Туда, где у ангелов находятся крылья.

      А потом он моргает, и она исчезает. Словно бы ничего никогда не случалось.

      Он не чувствует, как сердце пытается гнать кровь по сосудам, а легкие — перекачивать через себя воздух. В груди дыра. Ее рваные края шаркают о ребра при каждом движении. Айзава пристально следит, чтобы они не останавливались. Он смещается, когда Хитоши пытается немного смягчить движение грудной клетки, а стол все еще не кажется слишком надежной преградой. Ему почему-то важно, чтобы он чувствовал границы разлома и не дергался от протяжной боли. Позвоночник жжет от пристального взгляда Мик-сенсея. Его Хитоши, в отличии от закаменевших, напряженных до самого предела мышц, чувствует.

      Он пытается найти глазами дрянь. Цепляется за слишком яркий свет из окон и упавший с полки в прошлый визит степлер. Ловит три кружки рядом с кофемашиной у шкафа с ровными рядами широких красных папок и синий экран на компьютере, за которым сидел тощий Всемогущий. Ни капли багровых разводов на полу, ни единой свисающей с ламп когтистой руки, ни одного пустого глаза в зеркале на столе Полночи. Нет темных изодранных силуэтов и изломанных фигур. Комната слишком просторная, ненормально чистая, отвратительно светлая. Невозможная.

      Она выглядит ненастоящей. Без дряни все выглядит ненастоящим. Словно бы игрушечный домик увеличили до гигантских размеров и посадили внутрь кукол, а вокруг расстелили зеленые ковры и включили несколько ярких ламп. Тех, которые за считанные секунды нагревают кожу и заставляют пот литься ручьями по шее и спине.

      Это нелогично. Он не видит ее, совсем не слышит. Но рядом нет Джина, который своей болтовней может заглушить не то, что ее шепот — даже сами мысли. Слишком неправильно. Он знает, что должен радоваться, что ее здесь нет. Что герои, похоже, слишком хороши, чтобы испытывать удушающую злость или сжигающую изнутри ненависть.

      Может быть, именно поэтому ни Айзава, ни Мик-сенсей не пытаются до него дотронуться? Может быть, если Хитоши просто… просто попробует расслабить руки и проигнорировать раскаленные лапки муравьев, перебегающих по обнаженным участкам кожи, то все будет в порядке?

      Хитоши знает, что ему страшно, но совершенно не может почувствовать, как внутренности медленно шевелятся, поднимаясь под самое горло. Только тошнота напоминает ему об их существовании. Он снова словно смятая вата. Если сейчас случайно разорвать кожу в попытке убрать этот чертов зуд, то он совершенно не заметит ран, пока кровь не потечет горячими ручьями, стягивая ее и заставляя неприятно морщиться. Он знает это. Прекрасно понимает, осознает, может проанализировать и даже заставить себя сжать сложенные на коленях руки в кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

      Только почувствовать это все равно не может. Это… не так плохо. Могло быть и хуже.

      Он видел тех, кому было хуже. У Хитоши нет права жаловаться на подобные мелочи.

      Айзава что-то говорит. Он видит, как шевелятся его губы. Ловит обрывки фраз и обращений. Звуки пробираются сквозь забившую собою все вокруг яркую горячую вату. Ему говорят, что все в порядке. Говорят что-то найти и попытаться указать пальцем, чтобы избежать слов. Хитоши подчиняется, потому что если подчиниться, то монотонность сменит ледяной поток бурлящей злости, поднимающейся со дна пропасти на месте сердца. Так происходило всегда. Так проще всего вырваться из объятий удушающей ваты и иступленного онемения.

      Потому что в ответ на его страх и злость сквозь потолок проходит сизая, овитая выпирающими раздутыми черными венами семипалая рука, тянущая за собою следом костяную клыкастую голову с дырявым потрескавшимся черепом, который сразу же начинает оглядываться по сторонам, словно бы втягивая несуществующим носом воздух.

      И в комнате будто становится на семь оттенков темнее, а пространство уменьшается, притягиваясь к дряни, словно к точке опоры, единственному, что действительно — господи, это даже звучит как полнейший абсурд и очередной невероятнейший провал этого великолепнейшего мира — реально, и не пытается расплываться. Хочется встать, взять веревку и повиснуть рядом с нею, потому что легкость, подобная ветру, медленно разрушает стены пропасти в груди и вообще не собирается оставлять ему иного выбора вместе с возможностью откреститься от новообретенной зависимости.

      Это уже не просто разглядывание переливов огромных синяков на бледной коже, которые до конца не исчезли до сих пор. Это что-то совершенно новое и неизвестное. Он никогда раньше не чувствовал себя плохо без дряни. Всегда дышал глубже и легче, когда знал, что она не следит за каждым его движением голодными провалами мертвых мутных глаз. Нравилось, что в общежитии ее не было.

      Хитоши хочется смеяться.

      Он переводит взгляд со сползшей по потолку дряни на Айзаву, который все еще неприятно хмурит брови и выглядит совершенно невыносимо. То ли взволнованно, то ли обеспокоено. На его вечно безразличном и усталом, а иногда ироничном и насмешливом, лице это смотрится просто отвратительно.

      Так, что слезы начинают подступать к глазам.

      — Я… — честно говоря, открывать рот не хочется. Вот совсем.

      — Тебе не нужно говорить, если ты не хочешь, Слушатель. — Мик-сенсей ненормально тихий. Он медленно обходит его по дуге справа. Так, будто Хитоши, словно дикий зверь, может сорваться с места и наброситься на него, вцепляясь в ничем незащищенное без ворота с колонками горло в любой момент. Будто он опаснее, чем мог бы показаться шестнадцатилетний подросток в панике камнем замерший на проклятом стуле не в силах произнести ни слова.

      Очень мило. Просто замечательно.

      Если бы не это, то предложение могло бы прозвучать подарком невиданной щедрости и вселенских размеров доброты, от концентрации которой в мягком приглушенном голосе хотелось откровенно разреветься и согнуться пополам, спрятав лицо в сгибе локтя. Хитоши же не железный. У него нет способности превратить себя в скалу, как Киришима, или отрастить любую часть тела заново, как Шоджи. Он трескается и не может это исправить просто пожелав.

      Не может даже с Тем, кто тоже видит, связаться без посторонней помощи и починить собственный мир, внеся в него немного ясности и понимания.

      «Я стану лучшим героем, чем все вы.»

      С такой смесью обеспокоенной настороженности во взглядах взрослых героев, направленных на него? Очень смешно, Шинсо. Продолжай. Помнишь, как Айзава ухмылялся тебе, когда вы заключили сделку? Как хмыкнул на прошлой неделе, когда ты сказал, что Мидория прошел в двадцати сантиметрах от выглядывающего из укрытия носка твоего ботинка и ничего не заметил? Можешь обернуть эти образы в мягкую пузырчатую пленку и запрятать в самый дальний уголочек собственного сознания, чтобы ни за что не потерять и не разбить их, потому что повторения уже не будет. Не после этой совершенно бессмысленной истерики.

      Дрянь, вместо тела у которой пустой белесый и идеально вычищенный скелет с двумя длинными руками, которыми она с шумным дребезжанием перетаскивает кости, волоча позвоночник с торчащими вверх ребрами по полу и шаркая им о столы, сворачивается у его ног, когтями хватаясь за спинку стула, на которую Хитоши никогда не облокачивался и теперь уже не облокотится точно. Она смотрит пустыми глазницами на замершего рядом с Айзавой Мик-сенсея и с шумом сталкивающихся друг с другом костей извивается, притираясь к ногам. Словно чем ближе она окажется к Хитоши, тем проще ей будет выедать его разочарованную злость, оставляя после себя лишь оболочку, до краев наполненную копошащимися муравьями.

      Ему это не нравится, но он и не в том положении, чтобы возражать. От одной только обиды он чувствует муравьев больше, чем можно вынести без начинающего дергаться глаза. Если к ним добавится еще несколько, то хуже уже не будет.

      По крайней мере, Хитоши так кажется.

      — И-извините. Я не хотел… — слова почему-то выходят с непонятным хрипом. Так, словно он молчал больше месяца, а потом попытался связать вместе несколько странных звуков, совершенно забыв, как должен работать язык. А уж как еще и объяснить, чего он «не хотел» непонятно вообще. Ничего он не хотел. Но если так сказать, то, наверное, им не понравится. Почему придумать проклятое извинение стало так сложно, ему непонятно тоже, и это раздражает до резко сжавшейся челюсти.

      — Шинсо. — Айзава обрывает все, что он мог бы сказать, и Хитоши почти даже не против, что его в очередной раз в этой прелестнейшей жизни перебивают. — Тебе не нужно извиняться.

      Вот лучше бы он этого не говорил. У Хитоши болезненно сжимается сердце. Если бы он стоял, а не сидел, то в этот момент точно бы не удержался на ногах и рухнул на колени, чуть ли не содрогаясь в припадке, потому что это уже слишком. Взрослые такое не говорят. Они ждут извинений, даже если вся его вина состоит лишь в собственном существовании. Всего лишь в одном появлении на свет не с тем набором генов. Если герои правда другие, то…

      Он не понимает, почему Сказочница делает вид, что внезапно оглохла, если их кто-то упомянул. Почему Тодороки делает абсолютно то же самое, когда речь заходит о Старателе. Почему Мидория смотрит на него в такие моменты грустными-грустными щенячьими глазками, искренне считая, что никто ничего не замечает. Почему у Убийцы героев столько преданных последователей, которым нужна лишь легкая отмашка, чтобы начать действовать и распространять его идеалы вне закрытых форумов и расписанных ядовитыми граффити подворотен. Почему Тот, кто тоже видит существует как злодей, когда вокруг них всегда столько дряни, что невозможно становится даже дышать.

      Почему корабль и десятки мертвых детских тел так никогда и не появились в новостях?

      У Хитоши очень много вопросов. И он знает, что ответы на них ему никто никогда дать не сможет. Это совсем не то, о чем он должен думать, находясь прямо здесь, в академии героев, перед первым взрослым, который сказал ему, что он может стать тем, кем хочет и позволил не извиняться. Айзава странный. Ему нужно просто запомнить это и оценивать все по-другому. Как раньше. Вдохнуть, выдохнуть. Переключится и подстроится. Мир прекрасен в своем безобразии. Хитоши может жить в нем, пока способен об этом помнить.

      Так что… если Айзава сказал, что все в порядке, то ему можно верить, верно? Пока он еще не успел разочароваться в том, что Хитоши собою представляет.

      В конце концов, он же прекрасно понимает, что с точки зрения закона уже давно находится вовсе не там, где следовало бы. Меняет ли это что-то в самом Хитоши? Наверняка.

      — Я… Бакуго меня нашел. — отличное новое начало. С этого можно продолжить.

      Глаза бы еще только от стены оторвать и посмотреть на Айзаву прямо, а не так, словно он пытается избежать его внимательного взгляда.

***

       Отлично. Утро. Особо концентрированный кофе, даже один только запах которого здесь никто кроме него не переносит, кончился, а кофемашина сломалась еще позавчера, потому что, конечно, бывшие герои номер один напрочь лишены языка и не могут спросить, как пользоваться чертовой техникой. Шота чувствует, что готов самолично вышвырнуть из проклятой школы Всемогущего, даже если потом ему придется иметь дело с Незу.

      Пусть только еще один компьютер протяжно загудит синим экраном и все. Что бы там его прелестнейший муж не говорил, он за себя не отвечает, потому что шестой раз за последний месяц — это уже слишком и вообще переходит все разумные границы. Ему платят за обучение детей основам героизма, рукопашного боя и стратегии, а не за возню со взрослыми, которым не хватает рациональности просто подойти и спросить, на какие кнопки лучше не нажимать. Это совершенно не имеет никакого практического смысла. Всемогущий, даже если и выглядит как столетний истощавший старик, ненамного старше их с Заши. Почему он умеет пользоваться только кнопочным телефоном — вне досягаемости его уставшего и умирающего без кофе разума. 

      — Эй, Шо, у тебя сегодня встреча с Шинсо?

      Он кивает, презирая само существование всего, что находится за пределами спального мешка и в очередной раз начиная жалеть обо всем, что привело его к должности учителя, в частности, и потребности покидать мягкие уютные подушки, в целом. После ночи, проведенной в одной комнате со Всемогущим и кучей камер жить не хочется вовсе. Про работу он вообще молчит.

      Шота не хотел видеть, как он пытается включить ночные системы безопасности, не сверяясь ежесекундно с разрисованной маркерами методичкой. Однако он вынужден был самолично сунуть ее ему в руки, чтобы ненароком не задушить живое народное достояние.

      — Ты не против, если я к вам присоединюсь? — Заши совершенно безжалостно пытается вытащить его в реальность. — Мы могли бы проверить, как он отнесется к внезапному участнику встречи. Знаешь, реакция на внимание со стороны авторитетного взрослого лица…

      — Он практически отключился, когда я предложил ему тренировки, Заши. — Шота чувствует, как силы покидают его с каждым сантиметром расстегиваемой молнии.

      — Нет, смотри, — он, конечно, не смотрит, потому что для этого нужно подняться с пола. А для этого еще рано. До начала рабочего дня осталось целых сорок восемь секунд. — В этой схеме ты — строгий и мудрый наставник, который поможет преодолеть путь до цели. Ты не покажешь ему своего восхищения, — Шота даже бровь на это поднимать отказывается. — даже если он сотворит что-нибудь невероятное. Поэтому, ты не сможешь проверить, как Шинсо среагирует на положительные эмоции. Слышишь? Э-мо-ци-и. — Заши почему-то очень взволнован этой идеей.

      — В чем дело? — он пренебрегает оставшимися семнадцатью секундами и полностью выбирается из мешка, садясь за свой стол и уже нормально смотря во встревоженные зеленые глаза.

      — Мой ученик пропустил сегодня завтрак. — Заши откинулся на спинку стула, свесив голову набок. — И не был у Раша со вчерашнего завтрака, Шо. Мне это не нравится. Отсутствие питания — это гарантированные проблемы с желудком, общим обменом веществ, концентрацией, выносливостью, иммунитетом и… сном тоже. Мне кажется, что его мешки под глазами становятся все темнее и глубже.

      До него не сразу доходит, что речь все еще идет о Шинсо. Заши всех учеников, проходящих курс английского под его руководством, называет «своими». В том числе и выпустившихся. Шота не уверен, есть ли здесь хотя бы у Немури столько же бывших учеников, готовых поддерживать связь и периодически приглашать на встречи выпускников.

      — Я понял. — он чувствует, как начинает хмурится и достает папку с протоколами к нависающему над ними экзамену. Ширина ее пытается уничтожить его одним только своим видом. Даже съехавшие очки никак не могут смягчить ситуацию. — Ты можешь попробовать. Только, пожалуйста, я прошу тебя, не громко, хорошо?

      — Шо, котик… — Заши подскакивает, словно ребенок и почти светится.

      — Нет, замолчи, пока я не передумал. — господи, кто может напомнить, почему он связался именно с ним?

      Шота не отрывает взгляд от папки просто потому, что ему не хватит сейчас выдержки пережить довольную ухмылку Хизаши. У него нет ни душевных, ни моральных сил нормально расслабиться, когда он прекрасно знает, что по углам учительской установлены секретные камеры Незу, о которых не знает только Всемогущий, очень удивляясь, когда на собраниях ему внезапно напоминают про опрокинутый на клавиатуру стакан воды и «случайно» пробитый ногой блок питания.

      Он отправляет сообщение Шинсо и открывает папку, собираясь разобраться хотя бы с несколькими документами до того, как парень доберется до корпуса. Половину этих же бумаг придется потом передать Ииде с Яойорозу, чтобы собрать со всех подписи и печати, а потом размножить на еще одну точно такую же папку, чтобы составить отчет для Комиссии и главы команды организаторов.

      И никто не может после этого удивляться тому, что Айзава Шота готов заявить, что ненавидит свою работу.

      Шинсо появляется практически через пол часа после сообщения. Заши наверняка успел составить какой-то гениальнейший план, потому что радостно, чуть иначе, чем обычно, здоровается с подростком, который, возможно, искренне верит в то, что кивание головой — полноценная часть разговора, которая исчерпывающе должна отвечать на все вопросы. Шота поначалу заподозрил его в пренебрежении и попытке отмахнуться, но быстро выяснил, что он запоминает все, на что отвечает таким кивком. Шинсо практически слово в слово может повторить все услышанное, хотя вид имеет при этом совершенно отрешенный и мало вменяемый.

      Такой, словно он не спал больше трех суток и теряет ориентацию в пространстве, пытаясь сосредоточится на одной точке, которой почему-то с завидным постоянством выбирает глаза собеседника.

      Но, почему-то, не в этот раз, потому что фиолетовые совершенно расфокусированные и будто бы совсем ничего перед собой не видящие глаза уставились на ручку, которой он ставит подпись. Заши, чуть сощурившись за стеклами ярких очков, сидит в пол оборота и внимательно изучает сгорбившегося Шинсо. Парень выглядит откровенно измученно и находится очень далеко от определения «в порядке».

      Ему не нужно приглядываться, чтобы понять, что белая, небрежно выправленная из брюк рубашка со странно длинными для этого времени года рукавами висит на нем почти как на вешалке. Под теми слоями одежды, что он обычно предпочитает на себя натягивать, это не так заметно. Хизаши прав. Дело не только в пропусках приемов пищи, худобе или отсутствии яркой выраженной реакции на любые внезапные раздражители — мешки под глазами у него чуть ли не больше, чем у самого Шоты, а это очень опасный показатель общего истощения. У него могло быть несколько ночных патрулей, пара визитов в аналитические агентства, тройка дежурств, встреча с Масой, несколько десятков тренировок и горы бумажной работы. У Шинсо такого оправдания нет и быть не может.

      А значит это либо бессонница, либо ночные кошмары. Возможно, все вместе. Он не врач, чтобы судить. По-хорошему, ему стоит рекомендовать Незу выдать ему бумаги на то, чтобы свозить Шинсо к причудливому консультанту. Люди с ментальными причудами часто страдают от головных болей, разных видов проблем со сном и концентрацией внимания, а иногда и галлюцинаций, что сильно отражается на их физическом состоянии. Вполне может быть, что дело в этом. Маса сказал, что заявка на получение всех документов будет рассмотрена в течении недели. Если окажется, что последний раз парень был у консультанта больше пяти лет назад, то это уже один из поводов подать жалобу на руководство приюта.

      Шота смотрит на него уже достаточно долго, но Шинсо словно не замечает ничего вокруг, пока он специально не двигает рукой, привлекая его внимание и перехватывая взгляд.

      — Тебя не было на завтраке. — Шота говорит это вместо Хизаши просто потому, что диету парню составлял именно он и будет странно, если спросит кто-нибудь другой. Ему хватило наблюдений, чтобы понять, что Шинсо внимательно, иногда даже слишком внимательно, вслушивается во все, что обращено к нему напрямую. Кто говорит, что говорит, когда говорит и что в это время делает.

      Если бы Айзаву попросили попробовать себя в интерпретации, он мог бы предположить, что парень собирает все, что сумеет найти, чтобы использовать в свою пользу.

      Он уже видел, как работает «Призрак». Случайные инциденты на кухне и лишние шумы практически всегда создавали сами ученики. Киришима словно бы не замечает, когда случайно толкает стулья и дверцы и постоянно подпрыгивает от грохота. Серо своим лазаньем по потолкам наверняка задел один из изоляторов свой лентой и спровоцировал внезапные мигания ламп. Про Минеду, умудрившегося чем-то забить слив стиральной машинки он уже просто молчит. А про Тодороки даже не вспоминает.

      Пусть дети сами разбираются с этим. Это далеко не последний раз, когда им придется жить вместе с другими героями. Далеко не все миссии ограничиваются парой собраний и резким штурмом.

      Шота считает секунды. Шинсо молча и напряженно смотрит на него в ответ уже четвертую минуту. И только потом словно отмирает, опускает взгляд и делает такое специфическое движение губами, что сразу становится ясно, что он прикусывают щеку изнутри. Будто бы отвечать на этот вопрос последнее, чего ему бы хотелось. Он часто делает так во время разговора. Белые зрачки с каждой секундой, которую он молча стоит перед ним, расширяются все больше.

      В конце концов, он, словно решившись, вдыхает, открывая рот, чтобы все-таки попытаться дать им с Заши хоть какой-нибудь ответ. Шоте не обязательно даже, чтобы он прямо сейчас имел какое-нибудь связное содержание. Шинсо нужно подтолкнуть к свободному выражению мыслей. Иначе он начинает отвечать односложно или вовсе молча. Детям и подросткам подобное не свойственно. Они жаждут быть услышанными. Им важен чужой интерес. Именно поэтому предложение Заши имеет смысл.

      Шинсо ведет себя как тот, кого годами учили молча соглашаться.

      Только вместо слов он слышит сиплый выдох, почти удушенное икание, и видит, как вздрагивают острые плечи. Как Шинсо резко дергается, чуть отшатываясь и пытаясь спрятать трясущиеся руки в карманах. Словно он сам не ожидал, что вместо слов из него выйдет лишь имитация тихого хрипа. Зрачки настолько огромные, что радужки почти не видно. Она тонким кольцом обхватывает белизну. Если не всматриваться, то может показаться, что ее там вовсе и нет. Как и самого зрачка.

      — Шинсо? — с парнем точно что-то не так. Заши обеспокоенно сигналит руками, не решаясь говорить вслух. Шинсо трижды, если не четырежды метается взглядом от монитора компьютера, стоящего на столе, к противоположной стене и обратно к Айзаве, но в глаза так и не смотрит, пытаясь открыть рот и выдать что-то помимо звенящей тишины или шумного выдоха.

      — Шинсо. — он повторяет, но кажется, что его не слышат. Никакой реакции на слова не следует — лишь взгляд продолжает метаться от монитора к стене и к Шоте. Теперь разница между Шинсо-который-слушает и тем, который-не-слышит-вообще очевидна. Он щелкает пальцами, как раз в тот момент, когда подросток снова пытается что-то сказать, выталкивая лишь очередное сипение и отшатываясь от стола еще дальше, чуть не падая на пол. Он весь дрожит и если ничего не сделать, то в любой момент покалечит сам себя.

      Шота видит страх у него на лице. Это еще не паника, но, возможно, очень близко к ней. Если не двигаться медленно, он может спровоцировать любую реакцию.

      — Шинсо? — на этот раз он откликается. Смотрит куда-то поверх глаз. Прямо на нахмуренные брови. И сильнее прижимает руки к бокам, не вынимая их карманов. — Так, хорошо, остановить, я понял.

      Ему нужно, чтобы он прекратил, словно рыба, открывать и закрывать рот. Его наверняка пугает собственное молчание больше, чем все, что могли бы подумать об этом они с Хизаши. Шота медленно начинает подниматься и стягивает с носа очки, описывая ими полукруг, чтобы отвлечь от передвижений Заши, который пытается тихо подкрасться к двери и сдвинуть щеколду, запирая их здесь. Если кто-то внезапно войдет, они могут получить совершенно неизвестную и наверняка неконтролируемую реакцию. Шинсо не выглядит так, словно может вот прямо сейчас отличить дверь от окна.

      Он, все еще двигаясь очень плавно и осторожно, вытаскивает стул, ставит перед подростком и не пропускает, как тонкие кольца начинают пульсировать, метясь от его рук к лицу. Плечи подергиваются, когда Шота приближается еще чуть ближе.

      — Вот, присядь. — говорит тихо и видит, что Шинсо его слышит, но не двигается, пока он не отступит на несколько шагов.

      Физический контакт вызывает доверие и спокойствие. Прикосновение к руке — это простейшее проявление одной из форм привязанности, которое может помочь при приступах страха и горя. Но, похоже, если он попытается сейчас дотронуться до Шинсо, то реакция будет такой же непредсказуемой, как и в случае внезапно открывающейся двери. Шота осторожно перемещается обратно за стол и ловит взглядом большой палец от Заши.

      Дверь заперта.

      — Шинсо. — белые зрачки не отрываются от подергивающихся коленок. Хорошо, он может попробовать другую тактику. Нужно уменьшить дистанцию. Снизить напряжение. — Хитоши, — имя работает. Он почти растеряно смотрит на стол, потом на Шоту. Зрачки чуть сужаются, и он понимает, что даже несмотря на то, что Шинсо продолжает жутко горбится и оборонительно прижимать локти к бокам, решение предоставить ему место было верным. — Не нужно говорить. Просто дыши…

      Он объясняет и пытается на собственном примере показать, как должна вздыматься и опускаться грудь.

      Шинсо словно бы в непонимании икает, продолжая кривить губы и кусая изнутри щеку дергается, но пытается подражать ему, постоянно моргая. Слез не видно, но глаза покраснели. Стало бы немного проще, если бы они все-таки были. Это отвлекает от бури внутри. За слезами следуют сопли, а их игнорировать так просто уже не получится.

      Шота пытается применить то, что сейчас доступно. Он просит Шинсо указывать на разные предметы и мебель, которые он может видеть и не дает ему отключиться, через раз проваливаясь и пытаясь изменить интонацию голоса или создавать не слишком громкие посторонние звуки, снова щелкая пальцами или постукивая по столу. Это работает, но все равно заставляет Шоту практически ненавидеть то, что именно сейчас у Гончей отпуск и своего специалиста до начала семестра они не получат. То, что он знает некоторые мелочи, еще ничего не значит. Любой герой-спасатель компетентнее в этом вопросе, просто потому что приступы острой паники или оцепенения у жертв катастроф есть всегда, содействие требуется сейчас и на месте, а те, кто может с ними справиться и заставить сотрудничать имеются только в больнице, в нескольких часах от здесь и сразу.

      Но внезапно, совершенно непредсказуемо, все прекращается.

      Шинсо замирает и не дрожит. Дышит уже размеренно и без посторонней помощи. Без необходимости напоминать ему о собственном существовании. Словно кто-то повернул рычаг и выключил страх. Хизаши медленно подбирается к ним, заметив, что что-то изменилось. Он не решался отойти от двери, потому что в отличии от Шоты, его костюм производит шума практически столько же, сколько карманы, переполненные мелочью. То, что он сумел практически беззвучно добраться до двери — чудо.

      Шинсо вновь пытается что-то сказать, но Хизаши прерывает его раньше, чем сможет возникнуть еще один приступ, ободряюще улыбается и выдерживает дистанцию, чтобы переместиться в поле зрения подростка. Так лучше. Шинсо напрягается, настороженно переводит взгляд с него на Шоту и выдыхает, кажется, уже полностью взяв себя в руки и заставляя расслабиться. Только моргает часто, словно пытаясь смягчить жжение в глазах.

      Слезы так и не пришли, и это скорее настораживает, чем успокаивает, хотя Айзава точно знает, что ненавидит их.

      — И-извините. Я не хотел… — его голос хрипит и затихает. Он морщится и смотрит на собственные коленки.

      — Шинсо, — Шота чувствует, что это необходимо сказать, потому что иначе они застрянут здесь с не понимающим, как выразить сожаление, подростком, который вообще не должен был его испытывать. Не в такой ситуации. С этим нужно будет поработать. — Тебе не нужно извиняться.

      Прекрасно. Теперь парень смотрит на него так, словно все-таки готов заплакать. И если, черт возьми, Шота единственный, кто додумался ему это сказать, то где-то что-то определенно пора менять.

      Шинсо глубоко вдыхает, выдыхает и говорит.

      — Я… Бакуго меня нашел. — он ерзает на стуле, но моргает и смотрит чуть ли не самым осознанным взглядом, который Шота у него видел. И тут даже не важно, что направлен он в стену. Глаза впервые с заключения их маленького соглашения выглядят сосредоточено и не перемещаются медленно по комнате, словно осторожно наблюдая за чем-то невидимым.

      И он мог бы похвалить себя за то, что смог вывести Шинсо из… всего этого, но чувствует лишь, как что-то словно бы щелкает и сердце неприлично пропускает удар, потому что смысл только что произнесенных слов доходит до занятого попытками предвидеть все, что могло бы произойти дальше разума. Если это то, что спровоцировало… срыв — Шота назовет это, за неимением лучшей альтернативы, так — то… вот черт.

      Это его проклятая вина.

      — Правда? — Хизаши спрашивает, похоже, первое, что приходит ему в голову, потому что замечает, что Шота вообще не в состоянии выдавить из себя хоть что-то, чтобы как-то исправить собственный просчет. Он должен был подумать о том, чтобы подробнее объяснить другие варианты тренировок. Расписать, что на одних только «прятках» они не остановятся. Что под «испытанием» он имел ввиду не их, а упорство и стремление Шинсо стать лучше.

      Черт. Ему нужно продолжать помнить, что не все дети похожи на его нынешний класс, который все воспринимает с энергичным энтузиазмом. Помнить, что из таких, как они, если и получаются подземные герои, то уходящие в отставку после первой пары лет работы в подполье.

      — Да. — Шинсо делает вид, что вопрос Заши совершенно уместен и действительно требует ответа. Возможно, это привычка. У него недостаточно данных, чтобы судить. — Бакуго рассказал об этом Киришиме. Я говорил с ними обоими вчера вечером. — и смотрит на Шоту так, словно точно знает, что он очень хорошо об этом осведомлен. И это не то чтобы не так, просто тогда выходит, что даже сделав все, что было в его силах для продолжения игры, Шинсо думал, что он, Шота, откажется от него и собственноручно сделанного предложения. — Они согласились держать нашу встречу в тайне. Если позволите…

      Шинсо снова странно ерзает. Это что-то новое. Раньше он всегда стоял или сидел совершенно неподвижно.

      — Конечно, Слушатель, не стесняйся. Пока что кажется, что ты справился со всем просто отлично, правда Шо? — отлично. Именно за это он любит Заши. Шинсо немного расправляет плечи и будто бы этого не замечает, осторожно смотря на Шоту.

      — Может быть. — он уклоняется, потому что чувствует, что не может просто согласиться, даже если именно это сделать и хочется. Уговорить Бакуго — без драки — это действительно довольно… показательно. Он не слушает тех, кто не смог доказать свою способность противостоять ему. Не столько физически, сколько в умении держать себя. Только отчего-то Шоте кажется, что Шинсо ему не поверит. Не сейчас. — Продолжай.

      — Бакуго хотел, чтобы они все чему-то научились, поэтому я просто предложил ему делать то, что он хочет. — Шинсо явно опускает многие детали, но звучит достаточно разумно. Он может позволить ему опустить это. Парень правда хорошо справился, если к началу следующей недели никто больше о нем не узнает. Хотя Шота и предпочел бы попробовать оборвать игру… Он не уверен, вернет ли это Шинсо к тому состоянию, в котором он вошел в кабинет. — А Киришима слишком хороший друг, чтобы не поддержать его. — Прекрасно. Это не звучит, как настоящий аргумент, но вполне может сработать, если просто переложить всю работу по его контролю на Бакуго, который если начинает что-то делать, то исключительно с целью добиться идеальных результатов.

      — Ты неплохо справился. — он говорит тихо и сдерживает ухмылку, когда видит, как на секунду вспыхивают фиолетовые глаза. И еще совершенно не удивляется, когда Заши заговорщицки подмигивает никак не реагирующему на эту пантомиму Шинсо. — Хизаши, можешь сделать чаю? — он знает, что у Всемогущего есть три вида прекрасного успокаивающего чая. И только из-за этого небольшого обстоятельства Шота готов простить ему, но только на сегодня, уничтожение техники.

      — Конечно. Без проблем! — Заши улыбается и, позвякивая железками на куртке, щурится на полочку Всемогущего в шкафу.

      — Шинсо, я хотел бы осудить с тобой некоторые моменты твоих тренировок…

      Он измученно и, словно бы опасаясь подвоха, смотрит на него снизу вверх, но кивает и чуть приподнимает уголки губ.

      И Шота чувствует, что за последний, наверное, час хоть и высушил почти все свои жизненные силы, но получил взамен маленькую капельку того, что можно было бы назвать доверием.

 Редактировать часть