Больше чем сам Олег, увольнительных ждал только Сережа. Если Волков кое-как смирился, свыкся, заваленный бессмысленной работой и "перевоспитанием себя в настоящего мужика", то рыжему совсем тяжко было. А казалось бы, должно быть наоборот. Разумовский — студент, отличник, бюджетник, подающий надежды программист, которые уже разрабатывает свою социальную сеть. Не до всяких Волковых ему — обычно шутил Олег, а Сережа обижался смертельно серьезно, пихал в бок и отворачивался, либо прямо говорил, что Волче бред несет. Видать армия подбила мозги, раз он думает, что Серому вот это все важнее, чем он. У Разумовского, конечно, странные были признания в любви, особенно когда он обижался. Волков это понимал, да все хотел смягчить обстоятельства, чтобы не было так больно. "Ну ладно тебе, Серый, дел что ли мало — страдать? Друзей вон своих ботаников собери, набухайтесь по-человечески хоть. Потом расскажешь истории трешовые". Да только не было дел важнее, не было у Сережи других друзей и алкоголь он терпеть не мог, как и истории со вписок. Утонченный, амбициозный и возвышенный интеллектуал — что он только нашел в Олеге и его сомнительных интересах к службе и простому быту?
Они ссорились почти каждый божий раз, когда приходило время прощаться, и тепло любились, когда снова виделись. Было два промежутка между этими событиями: во время большого они успевали остынуть, пожалеть о брошенных громких словах, заскучать; во время короткого, когда наступал сам увольнительный день, старались по максимуму насладиться моментом, не вспоминая о плохом. Как можно ближе друг к другу, как можно больше контакта с кожей, случайные и не случайные касания, поцелуи в потрескавшиеся губы и красные щеки, объятие худых спин и плеч, потому что оба не доедали. Сережа вечно холодный, стопами-ледышками прижимается к икрам Олега, под одеялом вжимается в его жаркое тело и бубнит, что отопление все так и не дадут. Волков поддакивает, мол, и правда мудаки, а сам рыжие пряди пальцами перебирает, веснушки на носу Сережи считает и улыбается, когда этот самый нос смешно морщится от нежных поцелуев. Разумовский точно лисенок: где-то хитрит, где-то нежничает, где-то вспыхивает неумным своенравным пламенем. И непременно успокаивается в заботливых и любящих руках. Только под конец дня все равно все сводится к одному разговору. Не то, чтобы надоедает, но Олег уже даже не ищет способов избежать конфликта.
А тут Серый вдруг с самого начала в молчанку играть начал. Оно и не удивительно — строил мечтательные планы о том, как Новый год вместе с Олежей будет встречать, а тот его и вернул с небес на землю. До вечерней проверки нужно вернуться, никакого праздника вне родимых стен. Олег позлился, конечно, но особо выступать не стал, а то вообще не отпустят. Сережа же совсем никак не отреагировал.
"Обиделся," — решил Волков, читая сухое "Понятно" в переписке и уже планируя, как будет объятиями и шоколадками заставлять лисенка оттаивать. Но Сережа не ругался, не фыркал и в целом вел себя странно. Льнул поближе, а потом держался пальцами за пальцы робко. И молчал. Извечно болтливый, он ограничивался короткими односложными предложениями и только грустно смотрел все куда-то в сторону. Одновременно закрытый, он не пытался оттолкнуть Волкова, с обреченностью умирающего тихо вздыхая ему в шею.
Олег прошел все стадии. Сначала недоумевал, почему реакция вдруг именно такая? Потом злился. "Серый, мне тоже все это не нравится, но давай хотя бы попробуем перед праздником отдохнуть вместе? Хватит кукситься уже". Потом накатил острый приступ вины — вдруг случилось чего-то серьезное, а он тут требует радостную мину выдавить? Он перебрал в голове все варианты от смертельных болезней до полнейшего разгрома "Вместе", озвучил самые адекватные варианты и лишь еще больше нахмурился, когда Разумовский дал отрицательный ответ на все. Значит, правда просто расстроен? Настолько, что даже сил нет больше озвучивать это.
Олег все так же чистил ему мандарины, листал каналы первого, грел лапки Сереже и пытался выспросить что-нибудь, лишь бы разговор завязался. Но "иронию судьбы" никто не перебивал, и даже с этим фоновым шумом в квартире стояла гробовая тишина, а мысли неслышимые казались такими громкими. Теперь Олег его слышал. Слышал и ответить не мог, потому что ком в горле, а кто виноват — не понятно. Виноватых нет. Жизнь просто такая, стремящаяся разлучить и в конце концов добивающая этим. Вместе, но стоит ли оно того? Смогут ли они вот так? Разумовский тихо шмыгает носом, сцепляя холодные пальцы за шеей у Олега, и не может прекратить считать оставшиеся секунды, прежде чем Волков не отстранит его от себе и снова произнесет эти слова. "Поздно уже, мне пора".
Действительно, пора.
Электричка только через десять минут приедет, а на платформе мороз трескучий кусает Сережу за щеки и нос, заставляет пытаться спрятаться в огромном капюшоне. Олег на это смотреть недолго, вздыхает и застегивает пуховик нормально, чтобы шейка тонкая не замерзла. Разумовский все так же оставляет без комментариев, но смотрит теперь в глаза. Уперто так, почти обвиняюще. Проснулся от своего апатичного сна? Тогда почему ничего не говорит? Волков вдруг чувствует обязанность оправдаться хоть немного, хоть напоследок, чтобы не уезжать с тяжелым камнем на груди, потому что смотреть на Сережу больно: у него в глазах слезы стоят, но по щекам так и не катятся. Кажется, вот-вот замерзнут хрупким синим льдом и превратится солнечный лисенок в грустную застывшую куклу. Лисенок остывает весь день, возможно весь месяц, возможно всю жизнь. Ранее разжигающий этот огонь Олег больше не знает как его согреть.
— Сереж, — так привык к "Серому", что уже и называть иначе как-то особенно трепетно, важно, — Ты только не расстраивайся сильно, ладно? Знаю, глупые слова, но я буду очень по тебе скучать и приеду снова как можно скорее. Слышишь? Я тебя не бросаю, не бросил бы ни за что. Ну, лисенок, не плачь... Мы созвонимся, когда куранты будут бить, ладно? Отдохни тут за нас двоих. Сереж, ты слышишь?..
Разумовский перебивает впервые за день. С особенной болью и дрожью в голосе, обидой в глазах, будто все слова Олега пустой треп. Будто совсем не то он сейчас говорит и совсем не то делает.
— Заткнись и целуй меня.
У Сережи губы холодные и сухие, пахнут мандаринами и дешевым шампанским, которое они распили на двоих. Целуется он отчаянно, пальцами в перчатках сжимает воротник пуховика наклонившегося Олега. На щеках все-таки чувствуются горячие капли слез, которые скоро превратятся в льдинки. Он не лезет языком, а только прижимается губами, словно хочет одним этим действием все сказать. Как больно и обидно, как одиноко и тоскливо, как не хватает ему Олега и никогда хватать не будет. Целует и горит-горит-горит. Сам, наперекор ветру, морозу и холоду. Наперекор Олегу.
Внутри ворочается что-то влажное и горячее, царапается о ребра, кровью заливает внутренности и сталкивается с острым холодом чужого остывающего, такого же развороченного и достукивающего свое последнее мгновение. А может это просто ветер лезет под куртку и тело вспоминает тепло вагона электрички. Может стук ботинок вокруг замещает чужой стук сердца — они больше не слышат друг друга, не могут услышать. Скажите кто-нибудь, пролейте свет: это умерло внутри что-то давно или только начало умирать?
Под бой курантов никто не звонит.