мир и покой

Первые недели после храма Соломона проходят особенно сложно. Малик заставляет себя привыкнуть, но фантомная боль никуда не отступает, и он просыпается почти каждую ночь в слезах, задыхающийся и одинокий. Кадара нет рядом, его больше нет нигде, и скорбь смешивается со злобой, и Малик находит себя мечтающим о том, что лучше бы умер он. Лучше бы умер он, а Кадар остался жить; он ведь был так молод, вся его жизнь впереди, полная надежд, сейчас разрушенных из-за одной чужой ошибки.

За неё поплатился Малик — своей левой рукой, и Кадар — своей жизнью; и когда спустя несколько месяцев, сосланный в бюро в Иерусалиме, городе всех святых (если бы только святые остались в этом городе), как нежное напоминание о его негодности для службы в качестве ассасина, Аль-Саиф видит Альтаира, живого, не потерявшего ничего, кроме ранга, внутри взрывается что-то и отдаёт горючей злостью.

— Мира и покоя тебе, Малик, — здоровается он, как ни в чём не бывало.

— С тобой у меня не будет ни того, ни другого.

Он плюёт ядом, что змея, а Альтаир отвечает, равнодушный, получает наводки на свою цель и порцию насмешек и уходит, оставляя за собой тишину бюро и каменную тяжесть в груди. У него больше нет скрытого клинка, отстранённо думает Малик, но если бы был, он всадил бы его в горло Альтаиру, благо, он помнит, где течёт сонная артерия, может представить мерное биение чужого сердца.

Спустя время ибн Ла-Ахад возвращается, показывает украденные карты и рассказывает подслушанные секреты, Иерусалим, широкий и светлый, дышит за стенами бюро, наполненный рассказами, и где-то среди людей прячется Талал, третья цель из девяти. Альтаир протягивает руку, но Малик опускает белое перо на гладкую поверхность стола и быстро отворачивается. Карта Иерусалима перед его глазами неподвижна, как застылая тишина бюро, когда ассасин уходит.

Альтаиру для искупления нужно забрать девять жизней, думает Малик. Девять жизней ради спасения одной. Ради спасения Кадара Малик забрал бы не девять, девяносто, включая свою собственную, разбитую и лежащую в обломках у подножия крепости Масиафа.

Потом Альтаир отдаёт ему перо, бордовая кровь на белых волокнах как доказательство, но город уже бурлит новостями, и Малик бросает ему ремарку о том, как ассасин обязан быть незаметным, а не устраивать шоу. Перо остаётся на столе, когда Ла-Ахад снова уходит — город остаётся шуметь об убийстве работорговца, и Малик не находит в себе сил злиться.

Альтаир продолжает свою гонку за жизнями, когда снова останавливается в Иерусалиме спустя несколько недель после шумной смерти Талала. Мир не останавливается, равнодушный, одним работорговцем меньше, и Малик здоровается без глубокой неприязни внутри, но не может сдержать ворчливость в голосе. Он прислушивается к шагам Альтаира на крыше, когда тот уходит, и думает, что новичок правда хочет искупить свою вину. Боль никуда не уходит, но становится легче, совсем немного.

Мажд-Аддин проводит казнь совсем скоро, сообщает ему Альтаир, когда возвращается и приносит с собой запах тёплой городской пыли и новости. Малик качает головой в согласии и отправляет его с миром и белым пером — протягивает ему его, чувствуя, как чужие тёплые пальцы слабо касаются его собственных, отдёргивает руку и ничего больше не говорит. Подушки в бюро пахнут как Альтаир, когда с утра он уходит на казнь — палач для палача.

Он возвращает окровавленное перо, измотанный погоней, и на этот раз Малик обращает внимание на мазки крови на чужом белом одеянии и на лёгкую усталую хрипотцу в чужом голосе. Он предлагает Альтаиру отдых, по обычаю, и спустя время тот уходит — отчитаться Аль-Муалиму и начать последнюю тройку. Малик смотрит на перо, впитавшее чужую кровь, и не чувствует ничего, кроме меланхоличного спокойствия.

Затем Иерусалим до сих пор волнуется и звенит вестями о смерти Мажд-Аддина, Робер де Сабле в городе, и Альтаир тоже, следует за ним. В его плотно сжатых губах — сомнение и вера, и Малик думает, что он и правда изменился. Они оба.

Альтаир остаётся, прежде чем уйти на своё расследование, и тишина между ними натягивается, словно тетива лука.

— Малик, — говорит наконец Альтаир. — Я был глупцом.

И он просит прощения, и это становится последним доказательством, в котором нуждался Аль-Саиф.

Такое не прощают, думает он, но человек, который был виноват в смерти Кадара (воспоминание о брате привычно отдаётся слабой болью внутри, рана, которая никогда не заживёт), давно изменился, исчез, а его вина оказалась виной их обоих. Этому новому Альтаиру не за что просить прощения, и Малик просто не может принять его извинений. Так он и говорит, и потом объясняет, и потом добавляет, голос твёрдый и чистый, впервые за столько времени:

— Мы едины. Как мы разделяем славу наших побед, так разделяем и горечь поражений. Так мы становимся ближе. Становимся сильнее.

— Спасибо тебе, — отвечает Альтаир, и в комнате становится легче. Он тоже нёс эту вину, понимает Малик, и это осознание шевелится внутри, как волны, набегающие на скалы в Акре.

Малик желает ему удачи в расследовании, а Альтаир в ответ приносит ему рассказы о похоронах Мажд-Аддина, о том, что Робер будет там, и Аль-Саиф отдаёт перо, и его пальцы касаются пальцев Альтаира. Он задерживает руку на несколько секунд, прежде чем убрать её, и чужое тепло успевает стать привычным.

Почему Робер присутствует на похоронах Мажд-Аддина, спрашивает себя Малик, когда тишина бюро окружает его, и не находит ничего, что мог бы ответить.

Затем Альтаир рассказывает ему об обмане Робера и женщине, которая притворялась им, о планах крестоносцев о союзе с сарацинами и о том, что Кредо стало щитом, скрывающим правду. Малик обещает ему, что узнает больше о Яблоке Эдема (мысль о возвращении в храм Соломона колется внутри, но он отметает это чувство — сейчас не время), и Альтаир в спешке отправляется в Арсуф.

— Мира и покоя тебе, Малик, — говорит он, прежде чем уйти.

— Твоё присутствие принесёт и то, и другое, — отвечает Малик.

Впервые за столько времени всё встаёт на свои места.