— Привет, Баки, — открыв дверь, щуплая девчонка смущенно потупила глаза и машинально потеребила худенькими пальцами подол безыскусно сшитого домашнего сарафана.
Без крутых бедер, без груди, которую не уместить в ладонь, без пышных кудрей, сладко пахнущих духами, и прочих штучек, которые мужчины так любят отмечать в девушках и по возможности ласкать взглядом, Баки она все равно была милее всех остальных. Он даже не понял, что, встретив взгляд ярко-голубых глаз, чуть прищуренных из-за проблем со зрением, расплылся в идиотской счастливой улыбке.
На пальцах у нее светилась желтая краска. Почти платиновые волосы, выгоревшие под солнцем, были тонкими и воздушными, кое-как собранными в недоразумение на макушке. Вместо шпилек из волос торчали цветные карандаши. В общем-то, Баки мог сказать наверняка — эти самые карандаши, будучи страшной редкостью сейчас, стоили больше, чем сарафан, драные сандалии и шпильки, которых не было в волосах, вместе взятые.
— Баки, — смущенный голосок выдернул его из состояния созерцания. — Проходи, не стой на пороге, Баки, — Стиви краснеет неровными пятнами — еще одна из причин девушки ненавидеть свою внешность, — но Баки от такой реакции плывет, ощущая, как в груди разгорается пожарище.
Сколько женщин он встретил, скольких взял, смешав страсть, спешку и азарт — ни одна не была такой, как Стив. Такой же несуразной, забавной, наивной.
Такой близкой сердцу.
Быстро, не успев толком подумать, Баки шагнул вперед, двумя руками притягивая ее к себе, зарываясь носом в неаккуратно собранные волосы. Стиви застыла в его руках, а потом тонкими пальцами вцепилась в его форму, пряча лицо на груди, погорячела лихорадочно и задрожала — от слез. Баки почему-то был уверен: на похоронах матери она не плакала. После этого — тоже. И только теперь дала напряжению выплеснуться. Потому что была не одна.
Потому что во всем мире теперь только с Баки она могла позволить себе расслабиться. Зная, что Баки присмотрит. Позаботится.
Баки, зарывшийся лицом в светлые волосы, надышаться ею не мог.
Стефани Сара Роджерс, в силу каких-то своих комплексов, привыкла не слишком рьяно следить за собой, но когда бралась за рисование — все мероприятия и вовсе снижались до отметки «катастрофа». От нее пахло лекарствами, ромашковым отваром — от волос, красками, растворителем, мелом, а еще — ладаном. Чужой, душный запах, от которого чесался нос. Баки машинально обнял девушку крепче, притиснул руками за плечи к своей груди — ладан был запахом горя. И Баки не нужно было далеко заходить в маленькую, бедно обставленную квартирку под самой крышей, чтобы увидеть накрытые простынями зеркала и одиноко горящую лампаду.
Он приехал домой сразу после обучения, как был — в новой с иголочки форме. Без вещей, практически без документов, с одним только приказом, с разрешением на выезд в нагрудном кармане.
Потому что Стиви была тут одна.
Потому что Баки страшно было представить, что с ней может случиться, задержись он хоть на день.
Миссис Роджерс умерла две недели как, оставив Стиви круглой сиротой. Оставив ее одну в полуразрушенном доме, где из всех квартир после эвакуации квартира Роджерсов была одной из трех, где все еще кто-то жил. У него в голове мутилось, когда он представлял себе ее: оставленную всем миром сходить с ума от одиночества и погруженности в себя, оставленную рисковать собой каждый день девушку.
Бруклин не был безопасен, если тебе двадцать пять, а ты выглядишь хорошо если лет на пятнадцать и девушка. Баки тошнило от страха все две недели с момента получения письма от соседки, где та и поведала о смерти Сары Роджерс и затворничестве Стиви. И хотя сейчас нигде не было безопасно, Барнс очень старался придумать, куда можно спрятать свою девочку от всего: от ужасов войны, от бомбежек, от трупов на улицах и от промывания мозгов патриотизмом. Война — это не только парни в форме, не только кино и девушки, ждущие своих солдат.
Он видел умерших от голода по пути сюда: гражданских кормили неважно.
Он видел криво сделанные братские могилы, с могильными камнями, криво расцарапанными линиями имен. Урны, заполненные прахом доверху, потому что копать могилы в жаркую погоду было некому и некогда — Бруклин прошерстило призывом от края до края. Дома остались только мальчишки.
Баки крепко чмокнул девушку за ухом, не слушая возражений, подхватил под бедра, как в детстве поднимая на руки, и они неуклюже шагнули за порог квартиры, вглубь дома, так и не расцепив объятий. Стиви в его руках была килограмм на десять худее, чем когда он уезжал отсюда месяц назад — смотреть страшно, кожа, кости и яркие голубые глаза.
На стоящие прямо в коридоре мольберты и холсты Барнс старался не смотреть — боялся увидеть мир военного Бруклина глазами художницы-самоучки. Стиви похлопала его по плечу, прося опустить себя. Баки расторопно исполнил требуемое.
— Чая нет, но у меня еще осталось немного отвара, — высвободившись и вытерев ребром ладони глаза, Стив попыталась сделать вид, что ничего не было. Баки опять зацепился взглядом за мазки краски у нее на пальцах. Желтую, темно-синюю, фиолетовую.
Акрил.
— Что рисуешь? — машинально спросил он, пытаясь поймать за хвост ускользающую мысль. Что-то не давало ему покоя в привычной вроде бы картине запачканных краской пальцев Стиви. Что-то важное.
Джеймс Бьюкенен Барнс привык отыскивать скрывающегося в деталях дьявола.
— Мир, — туманно, но емко ответила Стиви. Это слово сказало ему больше, чем он хотел знать.
— А краски откуда? — вот оно. Краски, которых нет, которые не достать. Которые кто-то дал Стиви. За какие блага?
— Мистер Лурье отдал, — тихо говорит Стиви. Баки приподнимает брови — старый еврей в первую встречу очень надеялся, что Стиви — переодетый мальчик. Все вздыхал, глядя на ее тощие коленки. Грустил, что не мальчик, не еврей, и — что до кучи Сара Роджерс обещала своими руками удушить старого развратника, если так и будет крутиться возле девочки.
— Он к тебе приставал? — строго спросил он, приподнимая измученную мордашку, чтобы заглянуть в глаза. Ярко-голубые, они встретили его взгляд прямо. На дне плескалось недоумение — Стиви никогда не замечала за стариком нехороших повадок. Поэтому и сейчас она лишь качнула головой и едва слышно поделилась:
— У него сын умер. Сначала пропал без вести, потом пришла похоронка — умер в госпитале, со всеми документами. Похоронен как герой, но что ему утешения от орденов? Они ему внуков не дадут и на старости лет не поддержат. Поэтому и краски Адама он отдал мне. Я даже не знала, что тот рисует — и ведь красивые картинки… — Стиви кусает губы, брови у нее сходятся страдальческим домиком. Она комплексует, как и всегда.
Баки снова обнимает ее, а потом, опомнившись, начинает разбирать заплечный мешок.
— Режь хлеб, бери мясо, ставь картошку, — командует он, выкладывая нехитрые припасы. Тушенка вскрывается и мешается со сваренной картошкой, запах еды разносится по кухоньке, как мечта о мире — среди красок и незаконченных картин он словно эхо того, что уже изображено.
— Ничего, вместе не пропадем, Стиви, — Баки улыбается, как солнце, хулигански подмигивает и щеголевато выпячивает грудь. Стиви тихо смеется и кусочком хлеба вычищает миску дочиста. Лихорадочный румянец на ее щеках Баки дороже собственной жизни.
Через три месяца Стиви самоотверженно сунется в машину доктора Авраама Эрскина, с которым Стиви свел старик Лурье, и из нее она выйдет уже с ярлычком «капитан Америка» на натянувшей тонкую блузу высокой груди. Будет продираться сквозь соленые шутки и предложения потрахаться — туда, к Баки. Но не успеет.
Через полгода неровных пересылок провизии Баки пропадет в окружении, еще через полгода Стиви на себе вытащит его и всех, кто пропал вместе с ним. Еще через год Баки упадет в ущелье, слыша вслед только истошный крик Стиви и свист ветра. А потом темнота. Он уже не узнает, как Стиви решила самоубиться, как направила самолет к вечным льдам, как пропала со всех радаров.
И как спустя семьдесят лет проснулась в маленькой палате, ощущая несоответствие: неописуемый шум снаружи, слишком хорошо пошитая одежда медсестры с повадками матерой убийцы, ткань пижамы и постели — вроде хлопок, но тоже какой-то странный.
Мир двадцать первого века оглушил ее, вырвавшуюся наружу сквозь картонные стены. Она рванула на волю, как из бункера, а попала…
Черт знает, куда попала.
— Мисс Роджерс, я хочу помочь, — говорит темнокожий мужчина, и Стиви думает: а что, кто-то уже позволил темнокожим командовать? Она-то думала, лицемерие белых никогда не закончится, когда за спиной свистят — прямо как в сорок втором, когда она стала носить военную форму, и голос, от интонаций которого захотелось разбить болтуну нос, спросил:
— Эй, красотка, запишешь мою фамилию в свою танцевальную карточку на этот вечер? — из разных точек донеслись взрывы смеха, но Стив неожиданно расслабилась. Со сдержанными шутливыми подкатами она хотя бы знала, что делать.
— Рамлоу, ваше вмешательство… — раздраженно начал этот незнакомый мудак, Фьюри, интуитивно не понравившийся Стиви вовсе не потому, что он темнокожий.
Она оборвала Фьюри жестом маленькой ручки — твердо, непреклонно — и обернулась в ту сторону, откуда звучало двусмысленное предложение, без подсказок находя взглядом говорившего — он единственный без оружия, не держит ее под прицелом, но смотрит так, что Стиви сама себе кажется перед ним обнаженной.
Стрижка вольнее, чем у военных, но короткая, желтые глаза — дикие, хищные, как у волка, разница в росте с ней — всего полголовы. Видит небо, она привыкла быть самой маленькой в помещении, но этот человек подавляет не ростом, и аура власти, что струится от его жесткой фигуры, скорее возбуждает, чем отталкивает. Литые мускулы расперли рукава футболки — Стиви машинально облизнулась на такое богатство, ощущая крошечную толику зависти — ей бы такую же силищу, какая была бы у этих рук, будь они модифицированы!
Смахнув с лица непокорный локон и едва не вздрогнув, когда пуговица, до этого сдерживавшая ее грудь в тисках пижамы со свистом отлетела, она едва повела плечами, оценила, как все мужчины в радиусе десяти метров проваливаются в ее декольте, и увереннее, чем ощущала сама, попыталась огрызнуться:
— Последнее свидание у меня было в сорок третьем; уверен, что сможешь разом отработать все проценты, что набежали за семьдесят лет?
Под смешками своих бойцов он почесал затылок, смешно тряхнул головой и шагнув вперед, протянул ей руку. Стиви тоже шагнула, подала ладонь и покраснела от неожиданности, когда он наклонился, чтобы поцеловать ей кисть, бормоча при этом:
— За раз может и не получится, но свидания после третьего я планирую совершить определенный прорыв в этом направлении, — и Стиви заливается краской до самых ушей под чей-то жизнерадостный ржач. Фьюри выглядит недовольным, но потом-то она уделяет ему десять минут, после которых устает слушать агитационные речи и лозунги, и перебивая, твердо и непреклонно отказывается работать на ЩИТ.
Восстановление в правах долгое и неприятное, она героиня, но ее белье полощат так, как не полощат белье врагов, и — все это не важно. У нее из вещей теперь — только непонятная карточка, хрупкая, как скорлупка, вибраниумный щит да костюм, и тот отданный в музей.
Брок Рамлоу забирает ее из офиса ЩИТа на внедорожнике, в первом понравившемся магазине Стиви покупает себе модные в этом веке кроссовки, джинсы и футболку, краснея, когда Брок тянет ее в магазин белья и помогает сделать выбор.
— Я все равно увижу их, когда соберусь снимать, — он скалится, и она снова хочет его ударить.
Брок не похож на Баки, его поцелуи обжигают. Съемная квартира до тошноты напоминает ей весь довоенный Бруклин разом, соседка точно чья-то шпионка, пусть и носит фамилию Картер и прикидывается гражданской — Стиви слышит, как вечерами она чистит и собирает свой пистолет. Старая подруга Пегги едва связывает два слова на смертном одре, и Стиви ужасно ее жалко.
Через полгода дом Брока обрастает ее вещами, сам он носит ее на руках, целует, выдавая жажду и щедро делясь жаром своей итальянской крови; во время секса они сломали уже две кровати.
Стиви все кажется, что завтра опять война, каждая близость, как в последний раз, объятия по утрам кажутся иллюзией мира, но кофе и сигареты куда лучше, чем те, что были в сорок четвертом.
Когда Баки врывается в ее жизнь призраком без имени, Стиви остается только звать его срывающимся голосом. Брок напряженно следит за их боем на улице, после чего замыкается в себе все больше: в его желтых глазах Стиви все отчетливее замечает тоскливую ревность. Фьюри давит на мозги и капает сообщениями на телефон, скрываясь от виртуозного убийцы и отчетливо пытаясь навязать Стиви идею учинить разборки, а однажды ночью она выходит на улицу, в полную темноту, и слышит, как Брок командует в полголоса:
— Актив, немедленно вернуться на базу!
— Она моя, — ломко и неуверенно говорит тот, кого Стиви привыкла звать Баки, а через секунду его лицо без маски с фильтрами зарывается ей в грудь. Стиви сдерживает вскрик, а Призрак жадно дышит и держит ее непреклонно, но решительно.
— Пахнешь Командиром, — растерянно шепчет он, оторвавшись, и принюхивается, как пес. Стиви, приподняв бровь, смотрит поверх его макушки на замершего в пределах уличной тени Брока — ей свет фонарей не нужен, она и так видит его замкнутую маску на лице.
— Командиром? — весомо и хлестко озвучивает она очевидное, и тянет Баки в черный зев дверного проема, говоря Броку: — Кажется, нам пора серьезно поговорить.
На металлической руке Баки красная звезда, а на форме, там, где должны быть планки орденов, крошечная брошь.
Маленькая ГИДРА приколота мазком крови над сердцем, и Стиви жадно вдыхает осенний воздух, ощущая себя взявшей след гончей.
Она ждала войну — и война продолжается.
(31 декабря 2020)