— Billie Eilish, Khalid — Lovely /ring and portrait remix

— Итак, сеньор Хибари, как вы чувствуете себя сегодня?

— Почти хорошо, доктор, спасибо, — заученно говорит Кея, а мысленно продолжает: ничего не чувствуя, вообще почти хорошо, но иногда очень скорбно. Серо. Зато спокойно.

      Впрочем, серый цвет — лучший из тех, в которые мир окрашивается потом, ассоциативно принося с собой запахи.

      Темно-красный, алый, гнойно-желтый, коричневый, нежно-розовый.

      Цвета крови, мочи, дерьма и торчащих кишок.

      Цветные пятна складываются в темные кляксы мертвых тел. Кея врет, как дышит, выдумывая мирные ужасы, и ему не стыдно — он не готов тратить часы и быть откровенным с психиатром, хотя Савада где-то за спиной, со всей своей гиперинтуицией знает, что Кея вовсе не красочно взорвавшийся блендер и прочую кухонную идеологию видит на картинках. Кея всматривается в очередную порцию мазни, чувствуя кислинку на языке.

      Одно пятно для молодого мужчины — это верхний кусок его проводника от Томазо на прошлой миссии, другое пятно — его же нижняя часть, а третье — это кишки ублюдка, которые Кея не успел намотать себе на руку, как и спросить, во что они вляпались. Что в дерьмо, было ясно, а теперь Хибари пытается осмыслить, что сейчас, когда он уже вышел из амока и даже оказался дома — это пока что только еще погружение.

      Говорить о своих делах он не готов ни с кем, по крайней мере, словами через рот. Саваде он, после сеанса, выдает привычный минимум усмешки и едко подмечает: для заключения о профдеформации, даже в толковании по Роршаху, имеется нужда в готовности пациента говорить правду и проходить курс. И так и сообщает: он не готов.

      А глубокой ночью, требуя Дино брать себя грубее, чтобы было больно, но прекратило тошнить морально и бросать в голову стылой серостью с новой порцией кислорода, он немо кричит: я не в порядке.

      И после, совсем тихо, зарываясь носом в светлые волосы: помогите.

      Утром он плачет без слез, пряча лицо в чужой шее, сидя на бедрах; днем ест, как птичка, потому что видеть не хочет мясо, тем более с кровью; он спит, слушая чужое сердце, просыпаясь ночью в холодном поту, если никого нет рядом.

      Он не в порядке, и всем видно, что он не в порядке. Поэтому Дино молча грузит в один чемодан половину магазина со взрослыми игрушками, берет смазки, как их общий вес. Во второй утрамбовывает целую гардеробную на две персоны. И следующим вечером Кея обнаруживает, что они на острове.

      Остров маленький, но море вокруг него — голубое, и он растерянно стоит на песке в одной рубашке, неловкий и потерянный, лишенный связи с цивилизацией. Ему совсем не стыдно за то, что рубашку он забрал из чемодана Коня, что спал больше двадцати часов под таблетками, что в его рационе на ближайшие пару дней — в основном пюре и фрукты.

      Дино говорит, что у них отпуск, медовый месяц, что захочешь назову причиной, хоть сейчас кольцо из травинки сделаю; и Кея верит ему, он согласен на отпуск, медовый месяц, и требует свою травинку, потому что сознание стонет: ничего тяжелее воздуха он сейчас на своих плечах не унесет, а «жена» — это повод рухнуть на сильное плечо. Если плечо не вывихнется — вообще отлично.

      У Дино плечи, как плечи Кеи, помноженные на три, и когда он не гуманитарная катастрофа, это вселяет веру в лучшее. Тот факт, что Кея настолько его, чтобы Каваллоне не был неуклюжим — это повод доверить ему целого себя, что Кея делает с внутренним облегчением. Так он может дразнить Дино своей неодетостью сколько влезет, водить пальцами ноги по чужой голени, умиротворенно глядя, как почти сам собой в руках у Дино на крошево для лимонада рассыпается пучок мяты. Дино на острове — это какой-то новый подвид босса Каваллоне — хочется поискать среди татуировок отметку «сделано в Италии» и кнопку переключения режимов. Дино смеется и быстро целует его в уголок губ, не нависая; целует в висок, что для Кеи символизирует безопасность на психологическом уровне.

      А вечером Кея не превращает ласку на песке в греко-римскую борьбу — в виде исключения, не иначе. В качестве награды у него обжигающий стыд и мурашки по телу, когда Конь просто лениво гладит ему бок, не посягая, и истома внутри говорит, что сейчас Кея поднимет уже не только воздух, но и что-то посущественнее — собственную любознательность и жажду исследований, например. Секс в море — прекрасная идея, но тем, кто не русалоиды, лучше любиться на берегу; тем, кто хронически не озадачивался доставлять удовольствие из-за собственной отмороженности и патологической эмоциональной онемелости, имеет смысл задуматься и взяться за исследование. (Тем более, что Дино так хорошо уткнул его лицом себе в шею.)

      Кея горячо и длинно выдыхает, и начинает то, на что времени у него не было последние лет семь такой не жизни — то есть столько же, сколько их отношениям со всеми прелюдиями и есть. Он целует мягкую кожу за ухом, неуверенно, на пробу, а потом прячет замерзший кончик носа в теплой ямке. Возбуждение в теле растет фоном, но делать что-то специально нет никакой внутренней энергии и внешней мотивации, и все свои вопросы они решают чуть позже в душе, в две руки, вместе обхватив члены.

      Свернувшись в единую систему на белом хлопке простыни, не потрудившись озадачиться даже пледом для укрывания, Кее они с Дино напоминают бунтарей, и впервые от такого непорядка ему хорошо.

      Лучше, чем от упорядоченности.

      Пусть.