Вельвеt — Все хорошо
[делаю эту песню окончательно малиновой.]
Он заходит в старый дом в японском стиле, привычно оставляя у порога обувь и сбрасывая на вешалку у входа пальто. Гладкие доски коридора глушат шаг, когда он проходит мимо прикрытых фусуми комнат, легко поднимаясь на второй этаж и замирая на верхней ступени.
В воздухе этажа приливной волной его овевает запах спелых персиков, и Кея машинально втягивает его носом, размыкая губы. Чужой аромат будит внутри зверя, ртуть глаз наполняется голодом.
… сорванный галстук с шорохом падает на пол коридора, но поблизости уже никого нет. Только слышно звон музыки ветра, висящей на веранде, да возню в одной из комнат: альфа достиг своей омеги и спешит заклеймить разнежившегося партнера поцелуями.
— Ке-кун, — Рокудо, на которого навалились сверху, тяжело дышит, вскрикивает, чувствуя скольжение языка по шее, улыбается с темным удовольствием в глазах и тут же ахает: острые зубы прикусывают сгиб плеча и шеи — то сладкое местечко любой омеги, где сильнее всего манящий альфу аромат и заметнее всего оставляемая им метка. — Ке-кун… Мой…
Длинные пальцы иллюзиониста скользят по обтянутой рубашкой раскаченной спине, глаза отмечают играющие на руках литые мускулы, когда Хибари нависает над ним, словно намеренный отжиматься от его тела. Мукуро загнанно дышит пьянящим запахом сакуры с ноткой имбиря, и рычит от нетерпения, впиваясь пальцами в спину, пытаясь вжаться, потереться, торопясь развести ноги, и обиженно скулит, когда его запястья ловят и прижимают к футону.
— Какого черта ты тут забыл, травоядное? — отдышавшийся Кея выглядит, будто пережил марафонский спринт — виски влажно блестят, волосы растрепаны, грудь ходит ходуном. Мукуро любуется сильным альфой, а шея ноет в месте укуса — первого любовного укуса, оставшегося на сакральном месте, — и в груди у него горит желание отдаться. Вспоминаются их шестнадцать, зал заброшенного кинотеатра, запах сакуры и имбиря, и то, как он по нужде и от безысходности объезжал нравное Облако, у которого в день их встречи как раз окончательно определился тип.
— Хочу исправить досадное упущение десятилетней давности, — Мукуро помнит все. И злую иронию судьбы, по которой Шамал заразил Облако нетерпимостью к половине собственного запаха, и то, как вспышками происходило становление альфы, и то, как Кея свалился перед ним, истерзанный болезнью, напором гормонов альфы и первой течкой чужака, пережить которую Рокудо выбрался из тюрьмы, испуганный, что его изнасилуют соседи по камере в момент наибольшей слабости.
Сбежать из страшнейшей тюрьмы оказалось проще, чем переживать унижение вместо первой — тайком желанной — близости.
Тогда природа все решила за них. Кея потянулся чтобы ударить противника, но, обескураженный, лишь погладил по щеке, а когда упал, корчась от отголосков запаха сакуры, Рокудо накинулся на него сам. Для сбежавшего мальчишки это было шансом, которым он воспользовался без колебаний.
Мукуро будет долгие десять лет носить в себе сладкое воспоминание того, как молодой альфа лежал под ним, ослабленный, но возбужденный, со словно бы вспыхивающими алым глазами; как, цепляясь тонкими, но сильными пальцами за талию, доставляя толику боли, вскидывал бедра вверх, вколачиваясь из последних сил в жаркое нутро, глядя мутным взглядом.
И как Мукуро двигался, двигался ради них обоих, заглушая запах сакуры своим проклятым ароматом персиков, на который еще в тюрьме тянулись всякие мерзавцы, желая попробовать созревающий плод чужой невинности.
Хибари Кея не был преступником и не был ему соперником; он был одним из сильнейших людей в Намимори, и он оказал Рокудо помощь, принять которую Мукуро тогда смог бы только от него — потому что помощь была бы взаимной.
Мукуро остаток жизни будет помнить свой ужас, когда он понял, кем станет. Кен и Чикуса были далеко не теми альфами, с которыми он хотел оказаться в первый раз, остальные были еще омерзительнее, хотя Птичник смотрел на мальчика ласково-ласково. Он и в тюрьме оказался отчасти за педофилию, старый извращенец.
Мукуро совсем не жалел о его смерти, ни единой минуты.
И тут Кея. Сильный, пахнущий альфой так, что живот подвело и член закапал. Мукуро чувствовал обжигающий стыд, но промок мгновенно, и когда молодой альфа упал прямо перед ним — ничего не смог с собой поделать. Трясущиеся руки словно в трансе сами легли на чужой пах, сами расстегнули и приспустили штаны. Нос защипало от чистого, лишенного кровавого смрада чужого запаха — после всего, что он чуял в Вендикаре, Рокудо захотелось плакать. От счастья.
А он-то думал, что его устроит только Савада Тсунаеши и расплатиться со всем миром мафии его руками. Глупец.
Член у Кеи был большим для омеги, видевшей чужое добро впервые и нуждающейся в том, чтобы принять его в себя. Отлично ощущая наметившееся уплотнение узла, он опустился на него сверху, неуклюже замерши на разъезжающихся коленках, постанывая от удовольствия и легкой боли. Головка распирала, расправляла все внутри, гладила, и Мукуро едва не повизгивал от коротких судорог. А Кея смотрел с едва наметившимся алым отсветом, пляшущим по радужке красными точками, и тяжело дышал.
Мукуро не знал, что омегам нельзя в первую течку ложиться под альф.
Кея не мог предугадать, что глупец позволит вязке случиться.
Первый с тех пор не в состоянии отделаться от противоественного отвращения ко всем альфам, кроме Кеи.
Второй через половину земного шара чувствует, когда у первого течка, и его ведет, словно от хорошего алкоголя, стоит только Рокудо оказаться неподалеку.
Они способны найти друг друга, опираясь только на инстинкты.
Рокудо не мог поймать Кею десять лет только по чистой случайности и из-за насмешки судьбы, не иначе.
Но сегодня Зверь попался.
— Ку-фу-фу, — юката, в которую он запахнулся, нагловато изъяв ее из чужого шкафа, распахнута. Мукуро тяжело дышит, подставляя шею под поцелуи и укусы, скулы горят красным, а Кея лижет белую кожу, оставляя мелкие следы-синячки. В штанах — тесно, между бедер у Мукуро — мокро; омега истекает смазкой, только это больше не истощенный мальчишка с голодными глазами, использовавший его тело из-за собственной глупости, а молодой мужчина — холеный, сильный, роскошный. Заостренными клыками Кея оставляет череду ревнивых меток на его плече и приподнимается, начиная неспешно раздеваться и давая ерзающему аманту отдышаться. Мукуро следит за каждым его движением с тем же голодом, что и десять лет назад, и Хибари видит в его глазах пучину противоречивых желаний.
Они ухитрились раскрыть секрет «истинности» партнеров, — вещи почти легендарной, — но не обрадовались ни капли. Им просто повезло — как-то у них тоже сошлось, уравнялось. В быту, если совместные вылазки на задания Вонголы можно так назвать, они частенько хотели поубивать друг друга, но и без друг друга не могли. Как два повара на кухне, они не могли ужиться в кровавом угаре — слишком разные методы.
В постели все изменилось. Прямо в эту секунду.
Мукуро красив; Кея понимает это так же отчетливо, как-то, что Мукуро все эти десять лет изнывал от одних воспоминаний об их неуклюжей первой и последней близости, и сегодня явно готовился драться даже против самого альфы за право остаться с ним рядом. Глаза машинально отмечают сваленные кучей и прикрытые иллюзией чемоданы у стены, упрямство в синем и красном глазах, напряжение, поселившееся в изящном вопреки всему теле.
Рокудо устал жить без того, кто был его по праву. Устал бегать, устал догонять сам, устал ненавидеть собственное тело. Устал.
Кея любуется им, оглядывая сверху вниз, лаская взглядом чуть набухшие грудки с заострившимися чувствительными сосками, живот с небольшой зоной, лишенной пресса вокруг пупка, текущий смазкой член. Рокудо вызывающе смотрит и приподнимает бедра, демонстрируя себя всего — но Кея тоже не дурак, отказываться от своего он не любил и не привык.
— На четвереньки, — командует он, и в голос прорывается тщательно сдерживаемая командная нотка, от которой веет первородной жутью. Омега под ним крупно дрожит, дыхание очевидно перехватило, но он еще не скатился до раболепия, и Кея смущенно отворачивается. — Извини.
— У тебя есть Голос, — Рокудо, облегчённо выдохнув, когда на него прекращает давить чужая воля, недоверчиво качает головой. — И ты не используешь его направо-налево. Даже со мной.
— Было бы нечестно завораживать тебя, — вздыхает Кея. — Мы и так с тобой… До самого конца. Голос мне не нужен.
Кея не говорит о том, что он видел то, что делает его Голос с омегами. Подростком, отчаянным и обозленным тем, каким у него получился первый раз, он еще использовал его. Но когда ни чужой рот вокруг члена, ни даже течка не смогли заставить его отреагировать, он оказался в отчаянии.
Чужие феромоны после того, что было у них с Мукуро, проходили мимо всех рецепторов.
Теория о том, что только истинная любовь удерживает альф от реакции на текущих омег, тоже оказалась ложью.
Кея одинаково технично трахался и с течными, и с не течными, и больше всего на свете напоминал себе бету с запахом, от которого у всех вокруг ноги подгибались. Но потом на горизонте появлялся Мукуро — и все шло к черту.
У него даже ненавидеть туманника не получалось — инстинкт был против доводов разума, что этот омега тоже может быть соперником. Хибари печалился — уж лучше бы был нейтралом в самом деле.
Больше становлению Кеи альфой печалились только Каваллоне — окажись Кея, как и его отец по линии крови Алауди, омегой — и Хибари повторил бы судьбу предка, оказавшись в руках Дино, как Алауди когда-то — в руках Оливьеро. У предков не срослось, конечно — первый Консильери Вонголы и глава CEDEF ухитрился сбежать во Францию прямо перед родами. Второго Каваллоне его семья увидела уже на церемонии наследования, после смерти первого, когда Алауди во всеоружии ступил на землю покойного мужа.
Ступил, разогнал подхалимов и кукловодов, научил сына управлять группой идиотов превышающих тысячу голов, а потом, в сорок лет, пропал — и его потомки обнаружились спустя десять поколений сразу и в Корее, и в Китае и в Японии.
Примо Облако Вонголы умел хорошо провести время, и, Кея был уверен, жалел лишь о том, что метка на его шее была рубцом от клыков насильника.
Каваллоне не могли использовать старый договор, даже если им очень хотелось, — Фонг был аркобалено и одним из членов Триады, Кея был Вонголой и, что ужаснее, альфой, а в Корее остались одни гражданские без пламени.
Кто-то хорошо просчитывает действия на десять ходов вперед; Алауди ди Вонгола и здесь уделал всех аналитиков Каваллоне, распорядившись выживанием своих потомков вне кабальных условий навязанного брака с Каваллоне на десять поколений вперед.
Кея пообещал себе, что позаботится о следующих десяти. Все-таки, Мукуро вообще оказался из линии Спейда…
В крайнем случае, их общая мятежная кровь развалит Каваллоне изнутри.
Мукуро, пользуясь заминкой, со стоном переворачивается на живот и приподнимает бедра. Кея мрачнеет, видя на его спине белые линии старых шрамов — работу кнутом он узнает всегда, с таким-то учителем. Альфа в нем требует крови, когда Кея кончиками пальцев ведет по чуть более плотным следам, но обернувшийся Мукуро гасит его бешенство ласковым взглядом.
— Это из детства, — небрежно поясняет он, и Хибари вспоминает, что там мстить уже некому — его злой зверек загрыз всех сам. И отсидел за совсем другое преступление, по сути, до восемнадцати. Полные десять лет.
Кея не силен в нумерологии, но зависимость от цифры десять начинает его раздражать.
Это первый раз, когда, несмотря на течку омеги, он не только хочет вставить, но и трогать, смотреть, изучать руками и губами. Наверное, в этом и заключается разница между партнером, который твой, даже если ты десять лет не прикасался к нему, наказывая вас обоих за слабость, борясь с притяжением и воюя с судьбой, — и кем-то чужим, кого тянет к тебе, но к кому ты совершенно равнодушен.
Это какой-то чертов импритинг, и, прослеживая пальцами выпирающие позвонки, целуя ямочки на пояснице, пролизывая языком мокрую линию от влажных белых бедер через тяжелые яички к розовеющему, блестящему от смазки анусу, Кея успевает понять, что примирился.
Ему нравится думать, что у него есть кто-то настолько принадлежащий ему, даже если открыв для себя неудобную связь друг с другом, они друг друга возненавидели, поначалу.
Хибари разлизывает припухшую, с капельками выступившей смазки дырку, и, разведя пальцами ягодицы, проталкивает язык внутрь. Мукуро под ним крупно дрожит, скулит, трясется и продирает ногтями футон; смазка густая и оседает на языке сладковатым привкусом, пока Кея старательно ласкает гладкие стенки, ловя чужой ужас, изумление и восторг каким-то внутренним радаром.
Альфы омег обычно не ласкают, считая подобное чем-то неуместным для себя — Кея другой. По-травоядному — это не ласкать партнера, а следовать убеждениям целого стада кретинов.
Кея обводит кончиком языка припухшие края, такие нежные. Это требует доверия и доли бесстыдства, таким не займешься с чужим — только с тем, кого видишь, как равного; он нежит человека, которого противоречиво и по-своему любит, — но не скажет об этом. Не словами через рот, не в ближайшие месяцы или даже годы. Но, наверное, Рокудо поймет и так — сейчас тот содрогается в священном трепете, закатывая глаза под тяжелыми веками и шепча его имя.
Мукуро ему всегда было легко читать, словно тот все чувства проецировал напрямую на альфу.
— Сладкий, — Кея отпускает Голос, и омега неприлично стонет, потираясь сосками о постель. Кея почему-то уверен, что чует запах молозева. — Раздвинь ноги по-шире, хочу всего тебя попробовать, — тише обращается Кея, и омега, прогнувшись до предела, разводит бедра в стороны. Возбужденный член приходится отгибать от живота, пока Кея играет языком с нежной мошонкой и щекочет кожу под яичками.
Мукуро не соответствует японскому стереотипу парней-омег, он не миленький мальчик и никогда им не был с тех пор, как вышел из детского возраста. Его альфе на это глубоко плевать. Кея, улегшись между его бедер головой, опускает его член себе в горло с небольшой заминкой. Рокудо ахает и почти тут же всхлипывает от силы ощущений. Кея вспоминает о том, что у омеги никого так и не было все это время, и ему неожиданно хочется компенсировать все эти годы почти пренебрежения. Поэтому он тщательно лижет и обсасывает влажную розовую головку, дразнит языком, приминая набухшие вены, после чего позволяет неуклюже толкаться себе в рот и даже глотает сперму — сладковатую, как и все в Мукуро сейчас.
Пальцы в задницу входят свободно, но Кея отлично помнит первый раз и ту жуть, которую он испытал, когда внезапно налившийся узел растянул до предела нежное нутро на границе с выходом. Мукуро кричал жалобно и тонко, выл, не порвал все лишь потому, что у Кеи хватило силы удержать его, а в воздухе плыл запах крови и хотелось вылизать омегу там, где ей было больно.
Хибари стал больше с того времени, поэтому он не спешит. Ему хочется — но даже инстинкт согласен с тем, что пуганую добычу надо ловить дольше и аккуратнее. Поэтому сколько бы Мукуро не ворчал под ним — Кея наминает ему зад так, словно это самое милое дело в жизни.
— Хочу видеть тебя, — капризничает омега, когда он уже водит между ягодиц головкой, размазывая смазку и даже не думая натягивать презерватив.
— Во второй раз, — не соглашается альфа.
— Ке-я-я, — нудит Туман.
— Ты не вылежишь полчаса первой сцепки лицом к лицу со мной, — обрубает Хибари. Омега замолкает, от нее веет изумлением, потом ревностью, а потом Мукуро упрямо шепчет:
— Вылежу. Возьму — и вылежу, если ты все это время будешь учить меня целоваться.
И Кея не находится, что тут возразить. Он как-то и забыл, что у омеги вообще с любой близостью к альфам не сложилось, включая поцелуи.
Мукуро, переворачиваясь на спину, видимо, думал только о том, с кем Кея вывел эту нехитрую статистику, — у него упрямое и немножко обиженное выражение лица, и Хибари нечего сказать в ответ. В конце концов — гон у него был по четыре раза в год, а то и вдвое чаще.
Если бы не Мукуро, сейчас Кея уже мог бы согласиться завести другого постоянного аманта для таких дел, а там — кто знает, когда на узле порвется очередной презерватив?
Но Кея ни с одним другим омегой не мог забыть того самого, ставшего его Ямато Надесико — даже если идеал заключался в упрямстве, своеволии и хитрых глазах разного цвета. Ну и длинном хвосте и кокетливом хохолке на макушке, которыми Рокудо любил вертеть перед другими, заставляя слушающего о проделках Хибари с цепи срываться.
Тело омеги голодно — Мукуро стонет, когда Кея, дразня его пальцами, снова проверяет узел. Кольцо мышц тугое, уже набухло и готово поймать его в тиски, густая теплая смазка оседает липкими каплями на пальцах. Хибари начинает заново дразнить монотонно ноющего партнера, зажмурившегося и подталкивающего его пятками в спину, чтобы входил быстрее.
Головка проходит гладко, член опаляет чужим жаром. Туго. Мукуро хнычет и изгибается навстречу, пытаясь поторопить процесс, и Кея решается: один толчок, от которого омега громко стонет, — и Мукуро кончает себе на живот, закатывая глаза и цепляясь ослабевшими пальцами за напрягшиеся плечи альфы.
Хибари легко целует его в край челюсти и ждет, когда Мукуро немного отпустит. Стоит у него болезненно, внутри узко, тесно, влажно, а на сдержанность, когда омега пахнет, как ожившая мечта, нет никаких сил.
Рокудо стонет что-то поощрительное и приподнимает бедра навстречу, насаживаясь на член с таким удовольствием, что Кея воочию видит, как лицо омеги искажается как от боли. Инстинкт велит быть ближе, и Кея уступает ему, глядя потемневшими глазами и делая действительно жесткий толчок.
Сил сдерживаться больше не осталось.
Альфа подавляет желанную омегу так, что вспыхнувшее само по себе пламя — ничто в сравнении с давлением феромонов, от которых у Мукуро темнеет в глазах и ноги отнимаются. Внутри пенится искренний восторг.
Хибари терзает омегу короткими мощными толчками, выбивая из раскрасневшегося Мукуро стоны. Удерживая длинные ноги под коленками и разводя их шире, Кея проверяет чужую гибкость и свою силу, жадно вдыхая сладкий персиковый аромат, лишенный приторных ноток. Полы расстегнутой рубашки щекочат Мукуро бедра, болтающаяся пряжка ремня звенит время от времени, мажа холодом по горячей коже. Мукуро сладко и стыдно краснеет от этого — не до конца раздевшийся альфа вызывает в нем лишь усиливающееся ощущение собственного подавления. Он словно бабочка, пойманная пауком, плененная паутинным коконом.
И это так прекрасно.
Годами лишенный возможности оказаться в сильных руках, извиваясь от незнакомого и позабытого удовольствия, Мукуро впервые чувствовал, что все правильно. Он на своем месте, со своим альфой. Действовал ли так случившийся импринтинг или же виноват был голод тела или с цепи сорвавшиеся гормоны, Мукуро не знал.
Омега запускает цепкие пальчики под рубашку, притягивая Кею за шею к своему телу, закрывая белый свет темным ореолом его волос, белым пятном лица, на котором выделяются чёрные дыры пожирающих его взглядом глаз и разомкнутые алые губы.
Мукуро выдыхает со стонами вязкий воздух и запрокидывает голову, шумно и глубоко дыша, дурея от нарастающей горчинки чужого аромата. Перед глазами все плывет, в ушах стоит звон. Ногти впиваются в горячую влажную кожу и ведут красные ревнивые линии. Сбившийся с ритма, Хибари частит и по одному его запаху, где нотки мускуса становятся все гуще, можно понять, что разрядка близка.
Мукуро только усерднее подставляется, умирая от противоречивого желания снова испытать единение сцепки и зло искусать беззащитное горло с подрагивающим под тонкой кожей кадыком.
Хибари Кея даже представить не мог, как часто после Кокуе, в редкие встречи на поле битвы, Мукуро, чувствуя на своем альфе чужой запах, мечтал вынюхать и прикончить каждую омегу, касавшуюся Облака. И самого Кею заодно.
Только он имел право, но десять лет они ухитрялись разминуться так, что оставался только шлейф запаха на память.
В конце концов, Мукуро принял это, но не смирился. Он просто взял все в свои руки. Собрал чемоданы, уложил в коробки немногое личное имущество и прибыл сразу в логово к зверю.
Он прибыл, готовый убивать, готовый вырывать сердца соперников из чужих грудей, готовый драться с альфой от обиды, но добравшись до старого дома в Намимори — рухнул в густой запах, когда-то ставший ему единственным гарантом безопасности — и пропал.
Здесь не было ни единого намека на чужое присутствие. Давно стерся запах старших Хибари, и дом, скрипя досками, словно бы тихо вздыхал, разделяя свое одиночество с последним и единственным своим хозяином.
А омега провалился в окончательную одержимость, подстегиваемый течкой.
Он рылся в чужом шкафу, зарываясь носом во все вещи подряд, пока не нашел повседневную юкату и не пропал насовсем. Неплотная ткань обернула тело, словно чужие руки, и упав на заправленный футон, он понял: здесь и останется.
На сегодня, на завтра. На совсем.
Кея берет его лицом к лицу, горячо дышит, целует веки, мажет губами по виску, ласкает скулы, вжимается в уголок губ, и мышцы на сильных руках играют, а Мукуро не может отделаться от ревнивых мыслей: сколькие видели его таким?
Он прижимается и прижимает альфу к себе, трется членом о живот, тихо коротко и монотонно стонет в самое ухо, не тормозя круговерти перед глазами, чувствуя, как на горле затягивается смертельная петля привязанности — и ему плевать.
Кея едва слышно стонет ему в ухо, делая последний судорожный толчок — и Мукуро размазывает. Горло распарывает криком, воздух звенит от него.
Он кончает на себя снова, чувствуя, как внутри расправляется узел и расширяемые им стенки слегка тянет. Так знакомо, правильно, прекрасно и возбуждающе, что он снова кончает, задыхаясь и умирая с каждым ударом пульса, пока Кея протискивается ещенемногокапелькусовсемчуть-чуть дальше.
Он заставляет Рокудо скулить и извиваться, придавливает правильной тяжестью веса своего тела. У Мукуро звезды вспыхивают перед глазами, когда он ощущает поглаживания своих боков, когда Кея выворачивается из влажной от пота рубашки, когда остается только пряжка, вдавившаяся омеге в задницу.
Мукуро понимает, почему он не вылежит под Кеей — на узле хорошо, почти спокойно от чужой близости, но от нее же возбуждение не утихает до конца, щекоча и заставляя бесконечно ерзать. Сцепка дарит позабытое ощущение принадлежания — будь прокляты омежьи гормоны — но не дарит умиротворения, и все чувства, все эти ощущения не были испытаны им в первый раз, когда они вместе оказались в ловушке инстинктов в Кокуе.
Тогда за десять минут он весь изметался в сильной хватке спрятавшего нос у него в волосах измотанного альфы. Омеге же тогда досталось только ощущение распирающего нутро узла, тяжесть боли в заду, смутное, извращенное удовольствие, острое разочарование и необходимость… В чем-то еще.
Теперь он понимает, чего не хватило тогда. Одного раза так мало, что хочется трещать и изливать кипучую энергию упреками, но альфа, исполняя уговор, терзает его возмущенный рот поцелуями, кусает губы и посасывает язык, целует в уголки губ, в челюсть, снова помогает заплестись языку, и чувствуя влажные касания чужого рта, Мукуро неожиданно для себя начинает плакать, цепляясь за чужую шею, обиженно сопя, чувствуя теплую усмешку альфы, направленную на него.
Почему, за что он был лишен этого так долго?
Неужели Кея все эти годы ждал, когда Рокудо перестанет метаться и придет к нему сам, когда станет готов разделить кров, пищу и постель? Как-то не вяжется с обычно прямолинейным облаком, но Консильери такой мерзавец, что Мукуро готов поверить — и потому он все-таки кусает влажное от пота плечо, терзая кожу тупыми зубами, подставляя свое горло в ответ. Хибари пользуется предложением, и от нового укуса у омеги отнимаются ноги, а из горла рвется скулеж.
Кея ухитряется вдавиться в него еще немножко, весь горячий, вкусный и сильный, но эффект — как от бомбы. Мукуро обмякает, почти услышав щелчок, с которым узел оказывается внутри целиком, стиснутый тем же образованием, но внутри его собственного тела. И становится хорошо. Семя альфы плотно заперто внутри, пламя ревет в крови, смешиваясь с чужим, и Рокудо расслабляется, превращаясь в аморфную массу, как-то сдержанную оболочкой из плоти.
Мир тонет в запахе сакуры, имбиря и персика. Омега, уронив голову на подушку, уже совсем без сил, выдыхает с тихим блаженством, сыто жмурясь. Кея, глянув на его лицо, издает тихий смешок — и целует в белое плечо, не менее довольный.
— Это было ужасно, — тянет Рокудо, когда сцепка заканчивается и они оказываются вроде бы порознь — но голова Кеи так и лежит на плече его партнера, так что Мукуро все равно ощущает их цельность.
Омега провокационно кривит губы, и знает, что Кея поймет намек. Что Рокудо почувствовал. Сдержанность, отстраненность и одеревенелость, цепями державшие альфу до самого конца, до тех пор, пока тот не прекратил отгораживаться — и только тогда все случилось. Мукуро почувствовал, как их связь натянулась цепями, оглушая, даря единство, даря покой.
Кея смотрит на него одним глазом, дергает плечом в ответ на нестойкое осуждение и, длинным движением облизав оказавшийся у него под щекой сосок, с предвкушением обещает:
— Исправим.
И чувствующий новую волну возбуждения, Мукуро тянется к нему за поцелуем, сгорая в сладком и свежем запахе своего альфы до тла.
— Верю.