Дазай устал. Устал почти нечеловечески. Его срывы стали настолько регулярными, что их уже заметили все. Все сделали выводы.
Меньшая часть избранных сделала их правильно.
Он вовсе не хотел кричать на Атсуши. Он просто… Не знал. Не понимал, как не свернуть голову этому милому, ласковому, внимательному мальчику, так часто переступающему себя, чтобы обратиться к нему. Поговорить. Задать интересующие вопросы. Сохраняющего очаровательную улыбку и аккуратность в своих вопросах, вечный позитив и жизнелюбивый настрой
насквозь фальшивый.
Дазаю ни капли не было легче от этого. Каждая минута, когда Накаджима словесно ползал перед ним, чтобы не раздражать, только подстегивала внутренне бешенство. Было ли легче Дазаю от этих словесных танцев, сопровождающихся мнущимися интонациями девочки-старшеклассницы, которая встретила свое тайное (нет) увлечение?
Ни капли.
Помогали ли ему эта ласковая аккуратность, эти тонко подобранные в течение долгих минут, как атравматичные заряды, слова?
Не помогали.
Дазай каждую минуту мечтал задушить парня своими руками, чтобы не смотрел на него так ласково и не разговаривал, как с душевнобольным.
В такие дни как никогда сильно он нуждался в Чуе. Напиться, проораться, подраться. В некоторых случаях, в его голове они еще и переспать успевали до того, как вырубятся. Чаще все-таки не успевали.
Чуи не хватало в любом случае. Омерзительная вежливость и балансирование на грани между навязчивостью и ненавязчивым вниманием у окружающих существенно качалась в сторону первого. Дазая преследовали рвотные позывы и лихорадочное желание просто умереть, понимая, насколько ненормально его состояние для окружающих.
Дазай был, по своему мнению, отвратительно здоров и нездорово загружен. Куникида дал ему возможность найти выход, выпустить физическую агрессию. Но моральное напряжение никуда не делось. Кусая руки и повисая на петле галстука, примотанного к ручке двери, Дазай отдыхал душой, как бы странно это ни звучало.
Однако бегать придушивать себя каждую секунду не вышло бы. В конце концов, работу никто никуда не дел. А ручку двери в подсобку могли невовремя потянуть вместе с дверью, обнаруживая его маленькую шалость…
Осень действовала на него плохо. Дазай не любил ее долгие годы по разным причинам, но точно помнил с ранних лет — ничего хорошего с ним осенью не случалось. В пубертат начала ехать крыша, и он радостно проехался на ней до самого дна.
Теперь он отчаянно искал, куда деть себя, если обычно довольно-таки терпимое окружение начало бесить. Хотелось взять пистолет и решить вопрос радикально, но он ограничивался шипением и опасными улыбками, осознавая, что ни капли не шутит, предлагая Наоми заклеить ее хорошенький ротик скотчем на долговечном клее, предлагая Куникиде обеспечить ему пару дней отдыха в больнице со сломанной рукой, предлагая Атсуши оставить его в покое на веки вечные методом закапывания прилипшего подростка живьем.
Дазай разбирался в том, как перепугать людей до инфаркта.
Дазай хотел одиночества и комфорта.
Дазай хотел избавиться от чувства долга и загнанности, и еще, конечно же, Чую.
Ему достался только Чуя, но зато уже в первые минуты встречи, с его души как камень упал.
Они поужинали в ресторане возле Порта. Белое вино, крабы, устрицы, шляпа и перчатки на краю столика в кабинке на двоих, полная окурков пепельница. Запах моря, вид на горизонт, закат, мерный шум прибоя. Разговоры — о чем угодно, кроме дел. Колкие подтрунивания друг над другом, отчаянное, рвущее грудь желание сцепиться.
И улыбки — острозубые, хищные, нетерпеливые.
Они оба знают, зачем они здесь. Знают, чего им не хватает. Знают, что с ними делает это время года.
Видят боги — они заслужили право немного сбросить пар.
Одноместный номер с широкой постелью в дешевом лав отеле кажется им решением большей части проблем.
То, как они сплетаются, отчаянно кусая друг другу губы, дергая вещи и норовя причинить боль, больше всего похоже на тотальную войну. Немеют припухшие губы, пахнет кровью — не то Чуя обломал ногти, не то добрался до спины Дазая под бинтами. Пронзительное гудение во всем теле не дает суициднику разобраться наверняка.
Шея синеет от укусов и засосов. Дазай в бешенстве — ему хочется разорвать чужое горло, но рыжий не дает — дергает за волосы, больно, до слез и рычания, до бешенства, застилающего глаза. Чуя — лучший контактник мафии, Дазай заслуженно идет уже после него, но после — не вровень. Накахара способен перегруппироваться за доли секунд, и это раззадоривает Осаму еще больше. Они метят и кусают все, что попадается под зубы, и иногда вскрикивают и шипят, когда зона оказывается нежнее, чем они могли бы подумать, попавшись «на зубок» один другому.
По постели они катаются до сиплого дыхания и боли во всем теле, швыряют друг друга, громят безвинную мебель, пока Осаму не удается извернуться и придушить рыжего нахала. Обмякшее под ним тело заставляет триумф вскипеть в венах, как красное вино.
Кот поймал очень упрямую, излишне бойкую мышку.
Пришедший в себя Чуя оказывается уже раздетым и растянутым. Осаму чуть в стороне — ему не нравится чужая неподвижность. Его заставляет нервничать бессознательное тело на постели — словно рядом еще не остывший труп. Таких трупов он в свое время повидал достаточно, чтобы не желать больше никогда в жизни с ними сталкиваться.
Накахара чувствует его невроз и слабой рукой гладит по щеке. Дазай целует его в центр ладони, кожей ощущая эту минутку спокойствия между двумя взметающимися, как взрывные волны, приступами. Это срыв, это определенно — рецидив его темной стороны.
Но у него есть самая лучшая панацея на свете.
Дазай берет Чую жестко, преодолевая сопротивление мышц, зная, что больно им обоим. Целует — грубо, глубоко, словно желает вползти через рот внутрь, надеть чужую кожу, как перчатку.
Он похож на чудовище, на зверя, но с его животной сущностью у них полное взаимопонимание.
Они хотят Чую — беспомощного, слабого, уязвимого только для них и перед ними. Они хотят ставить его на четвереньки и трахать до хрипа. Они хотят сорваться на нем, выразить свой протест, свое бешенство, свою ненависть к этому миру. Им нужен только Чуя и немножко саморазрушения — потому что без контраста жизнь им не в радость.
Бинты пропитываются капельками крови там, где Чуя слишком сильно расцарапал Дазаю спину и руки. Осаму саднящее ощущение по коже не беспокоит — он терпит нытье собственных бедер, судороги, которыми сводит мышцы, и больше, кроме чужого тела, кроме сопротивления и болезненной нехватки смазки, его ничто не беспокоит.
Чуя не выдерживает первым — Дазай ощущает, как рыжий кусает ему руку, и кусает Накахару за лопатку. Тот орет, Дазай торопится повторить с другой стороны. Они дерутся снова, Чуя — не садясь на постели ни разу. Осаму, получивший в лоб флаконом со смазкой — запах земляники, кто вообще придумал ставить такую слащавую мерзость в лав отеле? — покорно выдавливает смазку на пальцы и обильно смазывает собственный член по всей длине.
Второе проникновение гладкое и сладкое, как запах смазки — дыхание перехватывает, когда Чуя сжимает его не от судороги, а контролируя собственные мышцы. Когда подмахивает бедрами. Когда признает собственное поражение в битве желанию.
Кусая нежно-персиковый сосок, Осаму ощущает, как его отпускает. Он расцарапан с ног до головы, он получил достаточно, чтобы стало легче, он выпустил собственную злобу и ненависть, разрушал и был разрушен другим, бился насмерть и победил.
В голове болезненно тепло, в ушах звенит после разрядки, когда он опускается на чужое тело сверху, игнорируя лужу спермы на животе, пристраивая чугунную голову на вздымающуюся худенькую грудь любовника.
— Как ты? — обеспокоенно спрашивает Чуя, перебирая ему волосы своими невозможно тонкими пальцами. На тыльной стороне золотится россыпь веснушек. Дазай целует свободную кисть, каждое светлое пятнышко на белой коже, ощущая долгожданное удовлетворение и покой. Он не чувствует в вопросе напарника нужды и фальши, фальшивого жизнелюбия, радости и хирургической аккуратности психиатра.
То, что с ним разговаривают нормально, то, что его крыли матом, а не вежливо лицемерили в лицо и за спиной, заставляет его нервно смеяться, пополам с рыданиями.
Дазай так устал, что у всех вокруг эта приятная маска…
Дазай всю свою жизнь кожей ощущал фальшь, и концентрация ее вокруг него в последнее время просто убивала.
Неожиданно сердце забилось быстрее и он… Вспомнил.
Вспомнил, почему именно они были такими хорошими напарниками с Чуей, вопреки редким и разрушительным встречам.
Их звали Соукоку — соперники — в лицо,
и Черным Дуэтом за глаза.
Они терпеть не могли нерешительности. Ненавидели лицемерие в любом виде. Еще они привыкли недоговаривать и держать карты у груди, иногда спасая жизни кому попроще в самый последний миг.
Они дрались не на жизнь, а на смерть, и лежа посреди разрушенных в пыль пустырей, которые несколькими часами ранее были кварталами, они неохотно говорили, восстанавливаясь, со временем понимая, что
их хорошее взаимопонимание, их связь и тонкое взаимоощущение, появилось из-за того, что
они одинаковые.
(24 октября 2018)