— Мастер, вы хорошо себя чувствуете?

Я знаю — верный Франциско всегда здесь, хлопочет обо мне подобно несушке, боясь моего ухода. Бедный мальчик. Он быстро вырос, но в сравнении с Салаино всегда останется для меня моложе, чем он есть на самом деле. Мои глаза закрыты, но я все еще дышу, хрипло, тяжесть в груди не дает мне сделать полного вздоха. Не дождавшись ответа, он поднимается и куда-то отходит, и я могу попытаться еще раз вдохнуть. Через минуту Мельци возвращается. Он убирает с моего лба мокрую тряпку и заменяет ее на свежую, только что смоченную в прохладной воде. Я всегда полагал себя понимавшим больше, чем кто-либо, но никогда не понимал, зачем было нужно это действо. Онемевшая рука уже почти не причиняет мне такого беспокойства, как раньше. Я не успел завершить очень многое, но, думаю, мне стоит ее поблагодарить за помощь.

Мысли текут лениво и неторопливо. Я думаю обо всем понемногу. О уже заверенном нотариусом завещании, и о тех, кто получит по нему мое наследство. О Салаи, который сейчас где-то далеко. О Франциско, который стал для меня лучиком света в темноте последних лет. Салаи значил для меня больше, чем кто-либо, но страсть к нему уступила мягкой нежности к милому Мельци. В последние же дни, однако, я стал больше думать о том, кому за эти долгие годы так и не успел открыться. Где-то там, в далеком Стамбуле, сейчас воспитывает детей и внуков Эцио. Милый друг, славный товарищ, недолго любимый. Последний месяц с меня одна за другой спадают маски. Не хочу сбрасывать эту, подобно меняющей кожу змее.

Я приоткрываю глаза. Мой последний ученик стоит на коленях около маленького столика и судорожно сжимает деревянные четки. Удивительно, но в моем загрубевшем сердце чуть колется зависть — у него есть желание молиться. Что же, я не имею права отнимать у него веру. Я чуть шевелюсь, но он меня не слышит.

— Франциско… — Господь Всемогущий, какой же у меня отвратительно старческий и хриплый голос. Куда делся тот, красивый и мелодичный, который так любили во Флоренции? Память услужливо подкинула мне воспоминания о солнце и цветах, что вдруг пропали куда-то, подобно полету музы.

— Да, мессер? — он сорвался с места и упал на колени у моего ложа.

— Скажи остальным, пусть не грустят обо мне, — мне на удивление легко говорить с ним об этом. — Я слишком их люблю для этого.

Я перестаю слышать, как он что-то лепечет, говоря, что я еще проживу. Глаза застилает пелена, и я улыбаюсь. Наконец-то. Я уж было думал, что не дождусь этого дня.

Я прожил, пожалуй, слишком долго для человека и слишком мало для гения. Пора это исправить.