Хаято играет очень редко. В его маленькую квартирку влезает только старый подержанный синтезатор, выкупленный за бесценок у соседа — не пианино и тем более не отцовский рояль, стоящий дороже всего этого многоквартирного дома; обычный синтезатор, от которого ещё несколько лет назад он бы брезгливо отмахнулся — такое механическое и безжизненное звучание Хаято не любит. Но перебирать ему сейчас вообще-то не из чего, рояли никто за так не отдаёт, а подработкой в магазине он и за всю жизнь не накопит.
Хаято не профессионал и далеко не великий пианист; хотя любой в мафиозных кругах сказал бы, что он был подающей надежды юной звёздочкой Италии, способной задать новое направление в музыке. Сраные лицемеры, пытавшиеся подлизать сраному папеньке. Всё, что у него есть на самом деле — это любовь к музыке, которую подарила и прорастила в его сердце мама и при всех стараниях не смогли растоптать даже отец с сестрой. Но материнского таланта? Способностей? Ни на грош. Выйди он играть на улицу — даже пять йен из жалости никто не кинет.
Но бейсбольному придурку почему-то нравится.
Хотя вообще-то ему всё, что Хаято делает, нравится. Спалил яичницу? Так мило. Разнёс всю ванную, пытаясь искупать Ури? Очаровательно. Наиграл на разваливающемся синтезаторе своими кривыми пальцами пару нот? Потрясающе.
Такеши не умеет играть ни на каких музыкальных инструментах (вообще-то хотел ради интереса научиться играть на флейте как Асари, но Хаято как-то сказал, что ему не нужна флейта чтобы дуть; он сначала не понял, а потом понял и перехотел), не знает нот и немного фальшивит, когда поёт в караоке, и, наверное, именно это помогает ему просто наслаждаться музыкой. Какая разница, какие там ошибки и промахи мимо нужных нот, если играет Хаято, и играет для него.
Практически каждый раз, когда Такеши остаётся у него на ночь — если знает, что у того есть силы на что-то помимо желания развалиться на части — он просит сыграть. Хаято морщится, бубнит, что пора бы уже самому научиться (только он не хочет учиться, он хочет слушать), но закрывает окно, в которое обычно курит при нём, снимает с рук мешающие браслеты и кольца и играет. Всегда.
Такеши не знает Шопена, Дебюсси или неоклассиков, не знает названия этих композиций или какой в них заложен смысл; он просто смотрит, как скользят пальцы Хаято и плавно, с нежностью надавливают на клавиши, как он прикрывает глаза, полагаясь только на мышечную память, как пролегает между его бровей складка, когда он хмурится, сбиваясь или путая клавиши. Такеши хочется разгладить эту складку пальцем или поцелуем, или какой-то глупой шуткой; но он никогда не прервёт Хаято на середине игры.
Они сидят рядом близко-близко, соприкасаясь плечами, и когда Хаято заканчивает, то раздражённо передёргивает своим — Такеши чувствует этот жест каждой клеточкой тела.
— Хорошо, что ты не разбираешься, потому что это было ужасно. — Он хмурится — продолжает-продолжает-продолжает хмуриться — и бессознательным жестом тянется за сигаретами, которые вообще-то оставил на подоконнике.
Такеши фыркает смешок. Как и все предыдущие разы: ужасно, неидеально, отвратительно, послушал бы хоть раз свою игру со стороны…
— Это было прекрасно.
Хаято только закатывает глаза и не решается спорить (он никогда не признается вслух, но ему правда иногда нужно это услышать); Такеши целует его покрытые мелкими шрамами пальцы — пальцы, умеющие творить магию и смертоносных взрывов, и нежной музыки.
Синтезатор остаётся забытым до следующего раза.