Ледибаг идёт красный. Не то чтобы Нуар вообще видел на ней какие-то другие цвета, так что и представить её, одетую в какой-нибудь розовый, никак не может. Этот цвет действует на него, словно — надо же, какое совпадение! — красная тряпка на быка, видишь красный — представляй Ледибаг, представляешь Ледибаг — думай о красном. А уж представляет Адриан её намного чаще, чем следовало бы.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что он дарит ей розы каждый раз, когда случайно оказывается рядом с садом или цветочным магазином, неизменно красные и обязательно самые лучшие. Пусть она отворачивается, пусть упрекает и требует больше никогда не приносить, но — что самое главное — принимает их. С неохотой и как будто делая одолжение — Адриан этого, конечно же, не замечает, иррациональная радость застилает ему красным глаза, он только и думает о том, как же гармонично и красиво бархатная роза сочетается с героиней.
Нуар продолжает свои бесплодные попытки добиться её расположения: цветами, подарками, шутками или вниманием, ему бы давно отступить и не травить себе душу, но переполняющие его чувства просто так не уходят и в один прекрасный момент начинают душить.
Первый кашель приходит через несколько месяцев, когда Ледибаг выбрасывает куда-то в пылу битвы мешающуюся ту самую, недавно подаренную розу; раздирает грудь, с хрипами вырывается из горла, будто не в состоянии пробиться, будто что-то внутри держит и не выпускает наружу. Нуар едва не сгибается пополам от боли, хрипит и задыхается на бегу, а внутри что-то нестерпимо жжётся и чешется, но отступает так же быстро и неожиданно, никто вокруг не успевает ничего заметить, а он сам — понять. Адриан списывает всё на усталость или простуду ещё несколько дней.
Но затем с очередным (неизвестно каким по счёту) приступом кашля на пальцах у него остаётся такой любимый красный, но не бархат лепестков или эластичность спандекса — а влажность крови. Несколько капель — ярких, вязких, нереальных и контрастирующих с бледной кожей, он не знает почему, но всё равно даже сейчас, в своей крови на собственных руках, продолжает видеть Ледибаг. Адриан обращается к Натали, Натали — к врачу, врач — кто бы мог подумать — советует обратиться к Богу, потому что вылечить неразделённую любовь он не в силах: кто сеет, тот и жнёт. Эти семена, посаженные заботливой рукой Ледибаг, зародились в его лёгких как только он увидел её — уверенную, храбрую героиню в красном, и произрастали, подпитываемые его чувствами и её безразличием; только ей и выполоть теперь проросшие стебли из его груди.
Адриан невесело улыбается, слизывая оставшуюся на губах кровь. Сделать это она не сможет.
Чуть позже уже Нуар залихватски усмехается, сдерживая кашель, и оправдывается болезнью — с кем не бывает, как не подхватить простуду, прыгая морозными вечерами по крышам. Ледибаг, кажется, почти искренне переживает и советует пойти отлежаться — но как ей объяснить, что отлежится он теперь либо в гробу, либо в её объятьях? Нуар привычно отшучивается и достаёт из кармана розу, немножко помятую, но всё ещё красивую; Ледибаг привычно закатывает глаза.
А дома он сплёвывает в раковину первый лепесток. Маленький, бархатный, кроваво-красный (не потому, что такой насыщенный, а потому, что на самом деле весь в крови) лепесток розы — как символично, скоро можно будет составить из них целый букет. День за днём он давится собственной кровью и задыхается от застрявших в горле лепестков, но упрямо скрывает это от напарницы. Что толку рассказывать, если насильно он в ней никаких чувств, помимо жалости и вины, не вызовет? Его спасение совершенно в другом, он старается быть к ней ближе, чуть больше общаться, чуть чаще пересекаться взглядами, чуть более участливо интересоваться её жизнью и проявлять внимание — вдруг она наконец сможет его заметить. Только роз больше нет и желательно никогда бы и не было, Адриан почти каждый свой лепесток хранит, этих хватит и так.
Ледибаг по-прежнему нема, глуха и слепа, только ещё больше отдаляется и отстраняется от него. От этого грудь раздирает ещё больнее и противнее, цветы начинают прорастать в два раза быстрее, опоясывают лёгкие своими стеблями и впиваются шипами, плотно укрепляясь на месте и не давая сделать глубокий вдох. Крови становится так много, что Нуар уже перестаёт её скрывать — пусть думает, что он болен, пусть сочувствует и желает выздоровления, пусть проявляет хоть какие-то чувства, а не убивает своим безразличием.
И однажды удивление и страх мелькают в её глазах, она тянется неожиданно к его лицу (Адриан не находит в себе сил отшатнуться), вытирает кровь из уголка губ, глядя неподдельно обеспокоенным взглядом и спрашивая шёпотом, одними только губами, что с ним. Он едва сдерживает приступ кашля, чувствуя, как царапает и щекочет лёгкие новый распускающийся бутон, до того, как тот начнёт пробиваться наружу, остаются считаные минуты. Приходится бросить короткое «Я скоро поправлюсь» и позорно сбежать, потому что видеть своими глазами эту отвратительную сцену Ледибаг не должна.
Стебли обвивают лёгкие всё крепче и туже, когда он остаётся наедине с самим собой, и Нуар с трудом выкашливает себе на ладонь практически целый небольшой розовый бутон. Горло у него исцарапано и лёгкие полыхают огнём, их легче вырвать уже с проросшими корнями, потому что дыхания не хватает для постоянного бега, потому что они изранены и кровоточат. Но Нуар продолжает держаться, и через несколько дней, когда сил и возможностей отбиваться от вопросов Ледибаг уже нет, он признаётся.
— Излечи меня, моя Леди, — говорит он и чувствует, как горло раздирает кашель, как вырываются наружу созревшие цветы, и стебли почти полностью сжимают лёгкие в своих тисках. Крови в ладонях целое море, и в нём плавают лепестки, почти полностью утонув в алом. — Или добей.
В его руках розы, в её глазах страх и боль, красный стекает по пальцам и капает на землю — Ледибаг ловит его, подставляя ладони.