Ветер в Мондштадте всегда мягкий и нежный, ласковый. Играючи треплет волосы, путается в раскидистых кронах деревьев; Венти подставляет ему лицо — раствориться бы в нём как тысячелетия назад, слиться с потоком крохотным дуновением весны. Ветер хватает Люмин за юбку и треплет завязки на шее, как игривый котёнок, но ни на мгновение не задерживает их в пути, ветер подгоняет в спину и облегчает шаг, ветер путает в её волосах семена одуванчика.
Венти достаёт их с нежностью и осторожностью, какой ювелиры работают с лучшими своими драгоценностями, сдувает с ладоней, летите, шепчет он, разлетайтесь по лугам, полям и через реки, прорастайте новыми цветами свободы; его дыхание подхватывает семена и послушным потоком уносит вдаль. Венти смеётся — и смех его шелестит нежным морским бризом.
— Ты странный, Барбатос. — Люмин кажется, что семена залетают прямо ей в сердце, где и разрастаются воздушными невесомыми соцветиями, иначе почему ей становится так легко и спокойно? — Разве должны быть архонты такими?
— Какими «такими»? — Венти запрыгивает на пробившийся сквозь почву мощный древесный корень, балансируя на одной ноге, склоняет вбок голову; и его косички покачиваются в такт движениям. Люмин неопределённо взмахивает рукой. «Неправильными» хочется сказать, но уж откуда ей знать о правильности и неправильности этого мира.
В её мире нет богов-попрошаек, пахнущих перебродившими яблоками и пожухлой листвой, держащих кристальных бабочек на кончиках пальцев и обгоняющих в полёте птиц; нет правителей, у которых сила в безвластии, а радость в брызгах дождевых луж и безоблачном закате.
Люмин так и не находит ответ.
Венти предлагает остановиться передохнуть.
За его общество и сопровождение в пути Люмин платит историями — Венти складывает их сходу в стихи, которые вскоре разнесут по самым отдалённым тавернам Мондштадта барды; лира жалобно поёт под тонкими пальцами, и затихают, прислушиваясь к его словам, птицы. Историй в запасе у неё на годы вперёд, за всю человеческую жизнь не пересказать, но у них на двоих времени чуть меньше, чем у вселенной, так что Люмин не торопится.
Она говорит о других мирах, о взрывающихся звёздах и схлопывающихся галактиках; там, в далёких чёрных глубинах, есть миры без крупицы магии, их жители суровы и умны, строят башни до облаков и летают без крыльев; есть миры необъятных гигантов, которым она что мушка перед носом; и сотни миров без людей. Она говорит: в полёте звёздная пыль оседает на щеках мерцающим блеском, а сами звёзды пышут жаром и опаляют кожу, стоит только подлететь слишком близко; она говорит: падать с неба не больно, когда есть крылья, больно — их терять.
Иногда, помимо чужих историй из чужих миров, Люмин говорит о брате. Нечасто, когда за день тратит сил чуть больше, чем у неё есть, когда яркое солнце слепит глаза до слёз, а вокруг них, устроившихся отдохнуть на разогретом камне и не достающих ногами до земли, некому подслушивать. Эти слова Венти уже не записывает — он знает, чем нужно делиться, а что хранить — этих историй не услышать пьяницам в придорожном трактире и зевакам на площади Мондштадта, они останутся дуновением воздуха под сенью дуба, слышимые одним бабочкам да жучкам в коре.
Люмин говорит: у Эфира нежная улыбка, нежный взгляд, и сам он нежный; там, где она закатит глаза — он понимающе кивнёт, где зашипит угрожающе по-кошачьи — он успокаивающе улыбнётся; они всегда были вместе как две половинки единого целого, как клинок и эфес, как лук и стрела — бесполезные одно без другого. Эфир вредный, но добрый, и если им когда и хотелось друг друга убить — то только в шутку.
— Я всегда плела ему косы, — голос звучит так тихо, что Венти едва отличает его от журчания ручья. — Я заботилась о нём, а он — обо мне, но сейчас… кто плетёт их ему вместо меня? — спрашивает она, потому что боится спросить жив ли он вообще, чтобы косы себе плести?
Люмин прожила не один десяток лет, но первый — без брата, и страх не увидеть его больше никогда прогрызает её изнутри, как червяк — спелое яблоко, вытачивая самую сердцевину в труху. Что ей мириады звёзд и сотни вселенных без того, с кем они вместе с рождения?
— Унеси мою боль, Барбатос, — молит она чужого неправильного бога, — развей, как развеиваешь семена одуванчика по ветру.
Венти перебирает струны лиры в какой-то тоскливой, не складывающейся в полноценную балладу или серенаду мелодии; Венти говорит:
— Твоя боль размером со звёзды и маленькие галактики, ветру её не осилить. — Люмин в музыке слышится треск поленьев в походном костре и как хлопают развевающиеся на ветру знамёна. — Он может разогнать грозовые облака над твоей головой и унести зимнюю стужу, ветер — хороший помощник, но не всесильный.
Конечно — Люмин улыбается — конечно, не всесильный, было бы слишком просто, принеси ей потоки воздуха живого и невредимого брата аккурат под ноги; Люмин улыбается, хотя мелодия колет сердце какой-то тяжёлой тоской, ничуть не меньшей, чем её собственная. Это не её история — ни одна из её историй не звучала так.
Это ветер делится с ней своей собственной.
Люмин кладёт голову ему на плечо и закрывает глаза; Венти наклоняется чуть ближе, потирается щекой о её макушку, и музыка ускоряется — в ней разгорается пожар из маленького костерка, завывает северный ветер, раздувая огненный смерч; он проносится по заснеженным равнинам и обледеневшим горам, шипит испаряясь вода на его пути, разливаются журчащие ручьи и бурные реки, прорастают цветы там, где была белая пустошь, и на горизонте впервые встаёт солнце. Этот ветер несёт новую жизнь через тысячи смертей, Люмин чувствует его боль как свою собственную — и не может отличить где чья, потеря в них как будто одна на двоих, которую ни один ветер и ни один бог просто так не вернёт.
— Ветра Мондштадта не всесильны, — говорит Венти, прерываясь на мгновение, чтобы сесть поудобнее, чтобы дать ей возможность прижаться плотнее в поисках тепла и перекрестить их лодыжки, — но всегда будут тебе попутными, путешественница.
Улыбается Венти рассветным солнцем и поёт сладкоголосым соловьём — Люмин любит рассветы и пение птиц — у него нет возможности и сил дать ей то, чего она так отчаянно хочет, но есть музыка, тёплый ветер и собственные косы.
Люмин вздыхает — ветер пахнет сочными зелёными яблоками и сесилией и путается пальцами в её волосах.