obsession

благодаря захлопнувшейся само собой двери сохраняется тепло пустого, никому ненужного, но при этом заставленного всякой всячиной помещения. ателье, брошенное неизвестным мастером — который то ли художник, то ли модельер, то ли швея, то ли вообще ремонтник обуви, — живёт и дышит своей собственной, свободной, анархичной жизнью. здесь всё как бы не к месту, как бы вразброс, словно это — часть кукольного домика, которым поиграли да бросили в беспорядке. бархатный богатый диван посреди комнаты, какие-то запыленные тумбы по его сторонам с парой таких же пылесборников-книг каких-то современных авторов, разводящих нудятину на ровном месте — ванитас мимоходом что-то такое листал. на тумбах также по канделябру, в одном — три, уже сотню раз использованные, горящие и сейчас свечи, во втором — отсутствие двух из троицы, а последняя еле горит — догорает. маленькие язычки пламени дрожат вместе с женскими белыми плечами.

в последний час с жанны всё норовит соскользнуть и соскальзывает: сначала шляпка с роскошным бантом, оставленная на холме, затоптанная детскими ногами, теперь — коротенькая накидка с маленькими пуговицами спереди и вышитыми вдоль края аккуратными цветами и листами. ванитасу она нравится — действительно, доминик хорошо постаралась над выбором платья — оно очень идёт жанне, преображает её образ, делая ещё невиннее и желаннее.

ванитас бережно гладит её голые плечи ладонями, скользит к лопаткам, возвращается к ключицам. его жилетка мокнет из-за нескончаемых слёз жанны. давая ей обещание (очередное в его жизни), он вспоминает о том, как так же долго содрагался от рыданий, жалел пуще всех и вся, люто ненавидел и глубоко любил одновременно — и всё себя. как же ничтожно и противно — ванитас морщится-хмурится, утыкается носом в белую макушку, вдыхает пряный запах, смешанный со свежестью парижского, цветочного воздуха, ароматом старого воска. жанна тут же успокаивается, сдерживает дрожь и всхлип, отпрянув, вытирает мокрые глаза, обрамлённые снежными ресницами, словно всегда покрытыми инеем, лежащим под закатным небом. ванитас берёт её подбородок пальцами. она замирает, и жёлтые глаза — сгустки сладкого мёда — раскрываются шире.

— меня возбуждает твой взгляд, — ванитас тут же прикусывает язык, путаясь во внутренних противоречиях. он думал об этом, хотел сказать и сказал, но взгляд жанны, наивный и недумающий, стыдит его.

жанна краснеет уже не от слёз. смущение подступает к её пухлым, гладким щекам. она хочет отпрянуть ещё дальше. ванитас берёт её лицо в ладони, не позволяя совершить этого. он мог бы извиниться за такую пошлость, но гордость!.. у него сосёт под ложечкой, и парой к этому тревожному чувству — кричащее в уме: "ты же сам того хотел! ты не имеешь права жалеть!" оно рвёт голосовые связки, ревёт, метается из угла в угол черепной коробки, отдаёт болью в виски. он хочет крикнуть этому: "заткнись! закрой рот!" желает открыть свой и лишиться голоса от силы, с которой крик пронесётся по комнате и проникнет за её пределы приглушённой, но тяжёлой волной.

но ванитас не кричит. он смотрит в глаза жанны, жанна — в его, вцепившись в запястья пальцами. сжатые губы, нахмуренные брови, блеск мокрых ресниц — всё в ней милое и вместе с этим смелое. рядом с ним она лишь кроткий протест — думает, как бы сбросить его с себя, смахнуть, как крошку от круассана, как бы кинуть его, чтоб вместе с тем не притронуться к нему и пальцем. с любым другим она будет безжалостной палачкой, смертоубийцей и душегубкой — только шепни пресловутое "это приказ". с ванитасом же всё сложнее. о, как с ним сложно! перед ним она безоружна. "следи за словами, человек!", "да как ты смеешь, человек!" — единственные иглы, которыми она может в него метнуть, и которые для него совсем не имеют ни веса, ни важности, ни смысла. жанна прекрасно понимает это, и жанна абсолютно бессильна. как бы там ни было, он её спас, он хранит её чуть ли не самую сокровенную тайну. и он любит её, пусть даже не всерьёз, пусть даже это обыкновенное влечение мужчины к женщине. ванитас надеется, что жанна поймёт, что в его чувствах нет ничего глубокого, и перестанет злиться и устраивать этот ненужный маскарад. она не понимает такой любви, она не знает пустого увлечения с глупыми и пошлыми фразами в сторону возлюбленного. даже не возлюбленного — некого субъекта, заинтересовавшего чуть больше, чем другие окружающие. ванитас уверен, что жанна даже не может о таком думать — чересчур низменно и противно.

— твои слова obscène¹, — наконец отвечает она хрипящим голосом, который совсем не идёт ей. девичье лицо внезапно становится серьёзным, слёзы высыхают и не оставляют следов, кроме красноты в уголках глаз и кончике носа.

— могу себе позволить в такой интимной обстановке, — шепчет ванитас, снова улыбаясь так, как когда говорил: "обещаю, что убью тебя". под чёлкой дёргается бровь. он резко убирает руки от лица жанны, отбрасывая желание быть рядом с ней настолько, насколько это возможно. — мрак, бархат, свечи, страсть твоих касаний — ну не мечта ли? — опустив ноги с дивана на пол, закидывает одну на другую, опирается на верхнюю рукой и искоса смотрит на неё.

белые пальцы сжимают пышную юбку платья, а грудь поднимается при глубоком, злобном вдохе. жанна откашливается в кулачок, пока в зрачках бегают варианты ответов на его наглые речи.

— прости меня, — брови ванитаса поднимаются в недопонимании. он готов был услышать всё, что угодно, любую грубость, любую форму несогласия и протеста, но никак не извинения. — мне каждый раз стыдно, когда на тебя бросаюсь.

— но я же... — ванитас сжимает губы — настала его очередь подбирать слова. — у нас договор: ты пьёшь только мою кровь, и о твоём проклятии знаю только я. не считая рутвена, который заставляет тебя об этом молчать, — жанна смотрит на него выразительнее, и он пожимает плечами. — больше некому.

жанна кусает свои губы — жёстко, не жалея себя, игнорируя боль. ванитас замечает: клыки прокалывают их, медленно входят — и в его лице отражается страдание. страдание, испытываемое при понимании — ты есть происходящему причина. неприятно, да?

— жанна, — он нежно проглатывает последний звук "а", тянет и без того длинную "н". ему нравится комкать её на языке, съедать, чувствовать медовую сладость, чуть покалывающую и режущую по горлу. жанна дёргает головой, перестаёт кусать губы, которые разоединяются и образуют аккуратную "о". ванитас сглатывает, встаёт и поворачивается к ней. она ставит руки за спиной, отодвигается и ударяется поясницей о подлокотник дивана. ванитаса это смешит, он хмыкает и нежно улыбается. — всё в порядке.

— ça va², — повторяет жанна более вопросительно, судорожно шевеля губами. для неё ситуация не в порядке. она странная, и жанна не знает, как действовать и что говорить.

ванитас решает всё самостоятельно: приблизившись, он скользит ладонями по её ногам, поднимая юбку. ткань скользит по щиколотке, голени, оголяет круглые колени. жанна закрывает ладонями раскрасневшееся лицо — ей становится так стыдно, что между маленькими прядками волос выглядывают уже не белые, а розовые уши. он нежно целует одно из колен, успокаивающе трётся носом. жанна судорожно дышит, вздрагивает от прикосновений губ. ванитас проводит по коже языком и тяжело выдыхает: сладко-солёный вкус слишком приятен.

— ты девственница?

вопрос звенит и хрипит. ванитас кашляет в сторону и поднимает глаза, чтоб заглянуть в чужие. жанна, опешив, мотает головой, и ванитас не понимает, к чему относится это отрицание.

— д-да, — неуверенно бормочет она и возмущённо бьёт кулаками по бархатной обивке. — чем больше ты говоришь, тем больше звучит непозволительных вещей.

— конечно, я ведь явно не тот, кто должен был у тебя это спросить, — слова сочатся язвой в сопровождении цоканья острого языка. жанна смотрит на него с сожалением, будто действительно сказала что-то обидное. ванитас сжимает губы, оглаживает чужие коленки ладонями. — я тоже, — он раздвигает её ноги, устраивается между ними и обнимает, подкладывая руки под спину. — я тоже девственник, если тебя это успокоит.

ванитас улыбается — мягко, той самой обворожительной улыбкой, когда он узнаёт истинное имя вампира; когда нежно берёт жанну за руку на их безумном свидании; когда говорит о том, насколько она очаровательна в этом новом платье, юбка которого сейчас безжалостно скомкана на бёдрах. он утыкается носом в ложбинку пышной груди, и жанна — на удивление их обоих — обнимает его за плечи. она играется с хвостом чёрных волос, постепенно поднимается до резинки и тянет её вниз, распуская их. ванитасу начинает казаться, что в любое мгновение жанна может накрутить их на кулак и со всей силы приложить его о пол рожей. "наверное, это больно", — думает он про себя, давным-давно забыв, больно ли это в действительности.

скользкий горячий язык скользит по белой коже. ванитас всматривается в поры, разглядывает гусиные пёрышки — едва заметные белые-белые волоски. жанна выгибается и мычит, и он прижимает её к себе сильнее, захватывая её тело всеми силами, забирая в сладостный плен. ванитас подминает её под себя так, что она ложится на диван головой, утыкаясь при этом носом в его грудь. жанна жадно рвёт ноздрями воздух, глотает чужой запах, влажность одной из сторон синей жилетки. ванитас тоже спускается, чтоб их лица были на одном уровне, заглядывает в покрасневшие от слёз стыда девичьи глаза.

— не будем до конца раздеваться, да? — он шепчет — почти молчит, двигая губами — и ласковыми, мягкими, едва ощутимыми поцелуями осыпает её лицо. жанна мотает головой, хватает пальчиками рубашку.

— это обязательно? — спрашивает она, и ванитас смеётся. устало, но непринуждённо смеётся, не смея при этом смотреть ей в лицо.

— если ты считаешь нужным остановить меня — останови прямо сейчас. иначе, — он всё же переводит взгляд голубых звёзд к жёлтым, с бегающими зрачками, — я буду пить тебя, есть тебя, иметь тебя — потому что я тебя желаю, — запнувшись, облизывает сухие губы и борется с диким желанием врезаться ими в чужие, трепещущие напротив и от иррациональной боязни, и от возбуждения одновременно. — очень сильно.

жанна приоткрывает рот, чтобы что-то сказать — и молчит, так и не подобрав слов. ванитас ждёт, терпеливо и с лёгким раздражением, щекочущим в паху. она нажимает на его затылок — их губы касаются друг друга, лаская одним лишь теплом, исходящим от них. он ждёт, когда она сама возьмёт то, к чему тянется, и что всеми возможными и невозможными способами отрицает.

— останови меня, — шепчет жанна, и последующая фраза звучит громче, отчаяннее. — останови меня — я не хочу останавливаться.

— ни за что.

они целуют друг друга. их поцелуй невинен — просто соприкосновение, сжатие лепестков губ, но даже оно пускает по телам лёгкий разряд тока. ванитас убирает руки из-под спины жанны и копошится с брюками. казалось бы, достаточно потянуть их вниз вместе с бельём, оголив тело, но он мешкает, боясь испугать резкостью и скоростью, с какой он стремится к основному действию. мысль о том, что вот, он пристроится, коснётся горячей вульвы, толкнётся в вагину, и жанна вскрикнет и заплачет от резкой боли, и он тут же выйдет из неё и не станет продолжать, заставляет ванитаса дрожать и дрожащими руками водить по чужому телу, сжимать его, чтобы успокоиться. жанна гладит по его груди пальцами, целыми ладонями, тянет зубами губы, облизывает тупые, квадратные зубы ванитаса и жмурит глаза, пока ванитас выпускает из-под брюк рубашку. укусив в ответ, он всё же спускает их, скользит по её ногам до бёдер, тянет по ним бельё. поцелуй разрывается, жанна отворачивает лицо.

ванитас останавливается, дотянув одежду до её крепких щиколоток, и в голову приходит мысль: "это действительно мне нужно?" смотря на жанну, он чувствует тягу к ней. он не может назвать это любовью — слишком высокое, сложное, серьёзное слово для него. какой смысл называть это ощущение любовью, если такой, как он, никогда не знал, что это определение значит, как оно чувствуется, что оно с ним сделает. ванитасу кажется, что любовь — дикий, болеющий бешенством, голодный зверь. он не щадя обгладает его, высосет внутренности, обсосёт до костей, вылижет каждый хрящ, разорвёт связки, вырвет глаза, будет катать их на языке, перекатывать в когтистых лапах по-человечески, также по-человечески сверлить их взглядом, что, кажется, поглотит своими же бездонными зрачками, закрытыми бельмом кровожадности. ванитас боится любви — шугается, как мышь скачет между колосьев пшеницы, пытаясь спрятаться от парящего над полем сокола, который уже её заметил, стережёт, теперь просто ожидает момента, когда можно пронзить плотный воздух стрелой — своим телом — и когтями впиться в мягкую крошечную плоть. ванитас знает: он погибнет, пойдёт на дно, разучившись плавать, забыв о том, как управлять конечностями, если только искренне полюбит. в него выстрелят свинцом, полюбив в ответ.

жанна — идеальная палачка для него. но жанна не казнит его этой самой пулей — она никогда не возлюбит его, никогда не опустится до такого. в нём ей искать нечего. она найдёт своего, истинного принца, какого-нибудь графа, который будет просить у неё руки, умолять не убивать его отказом, иначе он выбросится из окна. и они поженятся, и она родит ему красивых-прекрасивых детей, а он будет постоянно её желать, сыпать поцелуями и подарками, водить по ресторанам, в кино, в театр. и шептать ей пошлости намного приятнее и уместнее, намного серьёзнее, заслуженно шептать. жанна будет внимательно их слушать, терять дыхание, краснеть пуще, чем сейчас, и отдаваться вся полностью. ванитас не стоит и её ногтя на мизинце — ванитас покушается на неё, на её честь, чистые чувства, её заветное впервые.

в урагане этих мыслей ванитас понимает, что значит ревность, и чувствует себя от этого ещё паршивее. у него кружится голова, болят виски, ноют пальцы, дёргаются сосуды под глазами от вожделения. у него болят грудь, сжатые вместе челюсти, нахмуренные брови от того, насколько чувство ревности отвратительно и сильно в нём. жанна не принадлежит ему — они даже не связаны дружбой, чтоб его слово, его боль имели для неё хоть какой-то вес.

— ванитас.

он вздрагивает и смотрит на жанну. она кажется ему ещё чудеснее со своей лёгкой улыбкой на бледных губах.

— обними меня, если всё-таки... — она сжимает их, и улыбка расплющивается, как под прессом. — если хочешь продолжить. мне немного боязно, — ванитас тут же прижимается к ней, и жанна чувствует, как член ложится на лобок, покрытый густым белым волосом. охает, вся сжимается, а сильные руки ванитаса обнимают её талию. — ...жёсткий. и тёплый.

ванитас прыскает. ему ещё никогда не говорили настолько смешные комплименты, если это вообще они.

— а мне мягко, — он улыбается, уткнувшись носом в нос, а жанна хмурится. — волосы у тебя такие мягкие, и вся ты мягкая. прямо brioche³.

они сжимают губы прежде, чем поцеловаться, и ванитас ведёт головкой по вульве. там горячо и мокро, отчего ему становится легче. он нажимает на вход и чувствует, как жанна тут же напрягается.

— расслабься, — шепчет в губы, нежно целует их уголок. — иначе не получится.

ей сложно расслабиться, но в конце концов жанна обмякает в руках, и ванитас чувствует, как девственные внутренние стенки вагины раскрываются перед ним. теперь он понимает, почему женщин — их признак — сравнивают с розой — действительно похож. край головки члена проникает внутрь, кожу обдаёт влажным жаром. ощущения сравнимы с погружением в горячую ванну. позвоночник жанны, как флейта, вытягивается, утонщает её, перебирает мелодии: хруст позвонков, шуршание бархата и шёлка, рваное дыхание и всхлип между женских ног. сначала она шипит, а потом протяжно стонет. ванитас не понимает, от боли ли, но двигается максимально медленно, готовый говорить множество-другое успокаивающих вещей. а сам он готов вскрикнуть, когда головка полностью входит, и чувствует, как её сжимают, словно живые, действующие по собственной воле, внутренности. ванитасу кажется, будто его сейчас действительно съедят, однако он не против — лишь бы это было так приятно на протяжении всего процесса. ему хочется войти глубже, но, толкнувшись, он слышит, как жанна шипит, ощущает её ногти, царапающие шею. хочется спросить: "это больнее того, как тебя ранят в бою, или ты шипишь от наслаждения?" ванитас улыбается победоносно, самодовольно, пошло и возбуждённо.

— это лучше того, как ты впиваешься в меня и пьёшь... меня, — ванитас задыхается, толкаясь требовательнее, смелее, жёстче. жанна сжимает его ногами, стискивает зубы и закатывает глаза. ванитас хочет облизать её лицо, шею, груди, разорвать её одежду, полностью оголить гибкое белое тело. ванитасу кажется глупым восхищение красотой античных статуй, когда перед ним лежит она — мраморная, но такая горячая; твёрдая и храбрая перед всеми, а перед ним — красная, запыхавшаяся, стонущая, судорожно повторяющая его имя, что-то между "прошу" и "пожалуйста". ванитасом овладевает чувство не власти и даже не овладевания — добровольной отдачи, не смирения, даже не слабости — только желание, эмоция, порыв, стремление к моментному слиянию. — жанна... — снова проглоченная "а". он сглатывает звуки с вязкой слюной, вырабатывающейся так же, как во рту у голодного хищника. — ты мне так нравишься, жанна.

ванитас останавливается, чувствуя скорую разрядку. его раздражает, что она настолько близка, что он сейчас толкнётся — и всё, это закончится. он больше не будет чувствовать её жар. ему придётся бросить её, выскочить из вагины, кончить куда-то на пол, стыдливо отворачивая лицо. а жанна всё равно будет видеть его ещё стоящий, но размякший член, измазанный в её собственной смазке и едва заметной крови. "я у неё первый, — приходит в голову, когда он всё же входит глубже, и жанна утягивает его в поцелуй, протяжно стонет в рот, не может сдержать слёз, застывающих на ресницах и щеках практически ровными дорожками, — паршиво". но это "паршиво" невозможно оставить прямо сейчас, незаконченным, постыдным и для неё, и для него. "один раз, — повторяет про себя, облизывая дёсны и сплетая язык с языком, — просто один раз. больше она мне не позволит. больше не случится". ванитас выходит и кончает на вспотевшее бедро, простанывая её имя, через силу пропуская воздух сквозь зубы. "она не кончила, — тут же облизывает губы и чувствует горечь, — ну да, за такое время..."

ванитас не знает, что ей сказать, и надо ли вообще открывать рот. он просто утыкается ей в плечо и крепко обнимает снова. жанна всхлипывает, полностью расслабляется. у неё трясутся ноги, руки, губы — вся она содрагается осиновым листом от перевозбуждения.

— это нормально, — шепчет он ей в кожу, целует сгиб шеи. — ты умница. а это нормально.

— я... ты... — жанна не знает, о ком из них начать говорить, поэтому отбрасывает местоимения напрочь. — тяжело. и жарко. и очень склизко.

ванитас хмыкает, поднимается, проводит ладонями по раздвинутым ногам, смотрит на капли своей спермы, почти слившиеся по цвету с кожей жанны. он наклоняется над испачканным бедром и начинает вылизывать его языком.

— нет, не надо... — она пытается остановить его, запускает пальцы в смольно-чёрные волосы с синим отблеском, но тут же слабеет, чувствуя, как нежно он ласкает её кожу языком, какой она становится приятно липкой. ванитас слизывает всё, весь свой след на её безупречности, поднимает к ней голову и утыкается носом в нос. от него странно пахнет, и губы отсвечивают странным блеском. — vous êtes un fou impossible⁴.

жанна говорит это на выдохе, и от неё веет сладостью, бывающей только после истомы.

— pardonne-moi⁵, — шепчет ванитас, поднимает её, снова обнимает за плечи и утыкается губами в губы.

жанна лениво отвечает на поцелуй, всё ещё поглаживая его по голове. она знает: сейчас он отстранится, оденется, встанет и как ни в чём ни бывало откроет дверь, чтоб проветрить помещение. свежий воздух пыхнёт им в лица, залезет на влажную от испарины кожу. и она натянет своё бельё и почувствует, как дискомфортно чувствуют себя женщины, неимеющие возможности остаться голыми после секса. и почувствует пустоту, испытываемую каждой, кто лишилась девственности, даже если до этого она её не берегла и о ней не думала.

а пока ванитас гладит её спину, шепчет что-то про то, что уже поздно, их спохватятся доминик и ной, если он, дай бог, проснулся сегодня, нужно идти. и скажет, какое чудное вышло свидание, и как сексуально она выглядела, когда толкалась бёдрами навстречу и при этом скулила. жанна даже не будет искать вразумительного для него ответа — кивнёт и ляжет ближе к шее, где особенно слышен запах его сладкой крови.

жажда одолевает её с новой силой, как и желание повторить: я не пью ничьей, кроме твоей, крови. и ванитас улыбнётся от мысли, что она снова станет не какой-нибудь, а им одержимой. а сегодня они были такими оба.