Внизу ступеней церкви сан Джозефина, оплывших от древности, похожих на застывшие складки лавовой лепешки, располагалась небольшая круглая клумба с пнем старой оливы. Его было интересно разглядывать: прихотливые узоры серебристой древесины напоминали то сплетения змей, то сказочную архитектуру поселений некоего маленького народца, то монстров со множеством глаз. Периодически приходилось брать отвертку и вытаскивать из округлых впадин жвачки, оставленные менее мечтательными прохожими. 

Прошение по замене пня на новое деревце подавал предшественник Мартина давным-давно. В Италии ничего быстро не делается, а в итоге результат приходит, как правило, неожиданно. Вот и Мартин столкнулся с двумя рабочими мэрии, когда те уже заканчивали посадку цветов вокруг бодро тянущейся к солнышку молодой оливки. Еще двое ставили на места вывороченные камни брусчатки — старый пень, очевидно, не сдался без боя. Рабочие торопливо поздоровались с падре. Еще бы им не торопиться: Пасха начиналась через два дня.

Мартин скрипнул зубами, увидев, что вокруг оливки посадили дельфиниум. Увы, хоть священник числится хозяином в самой церкви, но благоустройство городской территории — вне его зоны влияния. Можно попросить и смиренно ждать ответа, но ничего сверх. Дельфиниум — плохая идея. И не только потому, что яркие высокие щетки цветов перекрывают половину молодого деревца, оттягивая на себя внимание. Но там, где часто бегают на выгуле дети и мелкие собачки, нужно сажать нечто менее ядовитое. Фиалки, к примеру, прекрасно подошли бы. Но даже если пойти в мэрию прямо сейчас, то рассматривать новое прошение станут уже после праздников.

Пасха проходила радостно. Мартин со своими подопечными из молодежного кружка ездил на концерт к Леонардо и его гитарной группе. Играли гимны и пасхальные песни в рок-аранжировке, в честь выступления даже глава прихода надел бандану и кожаную куртку с заклепками, в таком виде смахивая на необыкновенно воодушевленного байкера из 80-ых. Было тепло, ярко и здорово. После того, как взрослые разошлись, оба священника остались в церкви с молодежью, вынули из огороженного “загончика”, предназначенного для ползающих малышей, одеяла и расстелили перед алтарем. Пели и славили Рожденного Бога до глубокой ночи, а зажженные свечи казались звездочками во тьме космоса.

Праздничный амикт[1], жестковатый от редкого употребления, царапал шею. 

— Возложи, Господь, шлем спасения на голову мою, чтобы мог я противостоять нападкам диавола.

Альба, заботливо отглаженная кем-то из служителей, крыльями облегла тело.

— Боже, очисть сердце мое, дабы, обеленный в Крови Агнца, мог я заслужить награду вечную.

Вервие, золотое, тяжелое, приятно перетекало в ладонях, после — стянуло живот. Интересно, отцу Леонардо хватает стандартной длины?

— Препояшь меня, Господи, вервием чистоты, и угаси в сердце моем пламя вожделения, чтобы добродетели воздержания и целомудрия пребывали во мне.

Манипул, тяжелый от обилия вшитых жемчужин, обвил руку.

— Да удостоюсь я нести бремя скорби, дабы мог я с радостью обрести награду за труды.

Стола обняла плечи, засияла точками золоченых узелков на крестах.

— Возроди во мне, Боже, бессмертие, которое утратил я через грех Адама и Евы и, пусть недостоин я приблизиться к Твоим Священным Таинствам, всё же дозволь мне заслужить радость вечную.

Казула ощущалась тяжелой, словно бронежилет, который Роджер не раз приносил домой. Только этот — не для плотской, а духовной битвы.

— О Господь, говорящий "иго Мое сладко, и бремя Мое легко" — даруй мне нести их достойно, дабы заслужить милость Твою.

Долго находиться в парадном облачении некомфортно: от обилия золотой вышивки ткань почти не гнется, нужно следить, чтобы петли и лепестки не цеплялись друг за друга, а резкий аромат химической отдушки перебивает даже дым кадила. Но белоснежный, сменяющий великопостный фиолетовый, повышает прихожанам настроение: словно за ночью приходит рассвет. После душераздирающей Гефсиманской молитвы — радость и покой воскресения.

Пасхальная служба прошла не в “домашней” церкви Мартина, а в более просторной сан-Джозефина. Все горизонтальные поверхности украшали ленты, свечи и букеты в пышно разубранных корзинах. Донателла умилила Мартина тем, что принесла горшочек махровой бело-розовой камелии, живой и веселой, в отличие от срезанных мучеников: стиснутых проволокой гербер и роз, агонизирующих под толстым слоем напыленных блесток. Горшочек Мартин поставил у самого аналоя радовать глаз, а еще — чтобы не забыть умыкнуть его, когда служба окончится. Та прошла весело, хористы пели поистине ангельскими голосами, и даже Энцио не сфальшивил ни разу. А после в ярком полудне дети, рассеявшись по площади, искали спрятанные министрантами яйца. Мартин беседовал с прихожанами у главного входа, краем глаза следя, чтоб малыши не лезли в чертов дельфиниум.

Будни не заставили себя ждать, вломились прямо в кабинет, где Мартин, наконец-то покончив со всеми пасхальными делами, разбирал подаренные детьми открытки. Родители Кристины Занетти из молодежной группы; семья, недавно переехавшая сюда. Двое взбешенных, судя по раздувающимся ноздрям и тяжелому дыханию, людей стояли перед его столом и смотрели так выжидающе, словно это Мартин оторвал их от важного дела и палкой пригнал в церковь.

— Чем могу быть полезен, дети мои? — Мартин сложил руки в замок, глядя на пышущих негодованием посетителей снизу вверх. 

К счастью, это заставило чету Занетти вспомнить о приличиях и усесться на стулья.

— Вы сказали ей, что она не должна заводить семью?! — наконец, прорвало отца семейства.

— Я не мог такого сказать, — поднял брови Мартин.

— И тем не менее, именно после разговора с вами она заявила, что не намерена заводить семью и детей! Как это понимать?!

Мартин крепче сжал пальцы, возвращая себе поколебленный душевный покой.

— Действительно, Кристина обращалась ко мне с некоторыми вопросами про семью. Мы говорили о библейском образе женщины, о замужестве. О монахинях… — мать Кристины шумно вдохнула и испуганно прижалась к спинке стула. — И я сказал, что выходить замуж или нет — это личное решение Кристины, как и все прочие решения, касающиеся ее жизни. — Тут отец скривился и глянул на жену с выражением “я же говорил!”, но Мартин сделал вид, что не заметил, и продолжил: — В Писаниях есть разные женщины, различные модели поведения, от Деворы, которая судила народ и вела его в бой, до Марии Магдалины, которая… 

— Господь сказал “плодитесь и размножайтесь” и “нехорошо быть человеку одному,” — пророкотал Занетти, наставительно подняв палец.

— Господь сказал очень много чего еще. И одна из истин, которым я учу, такова: читать в Писании лишь то, что нам нравится, отсеивая остальное — не есть путь к совершенству.

— Отец Алонзо подходил нам больше! — воскликнула мать. — Он прививает молодежи традиционные ценности!

Мартин вспыхнул:

— Извините, но разве принимать решения по поводу собственной жизни в рамках закона земного и небесного — это не традиционная ценность?!

— Мы воспитываем дочь в страхе Божьем и почтении к родителям!

— Я не вижу в Кристине непочтения, а вот страха — очень много!

— На что вы намекаете?!

— В любви нет страха. Это не мои слова, а Господа нашего Иисуса Христа. Я прошу вас всей семьей сесть и прочесть Первое послание Иоанна, четвертую главу[2] и порассуждать вместе о том, что означает восемнадцатый стих. А также помнить: апостол Павел написал свои слова о любви[3] не только для того, чтобы их вышивали на салфетках!

Синьор Занетти молчал, глядя в пол, его супруга комкала сумочку, шмыгая носом. Эта битва не выиграна, о нет. Тут еще работать и работать… Но на сегодня им больше нечего сказать друг другу. Мартин подождал еще немного и встал из-за стола:

— Пусть Господь благославит вас и Кристину. Ступайте с миром.

Он уже слышал о священнике из-за трассы ранее. И старательно держал мнение при себе. К сожалению, у каждого облеченного духовной властью — свое уникальное проявление чувства собственного величия, и престарелый пастырь весьма сурово обходился с молодежью. Непозволительно и неадекватно сурово. Но в епархии падре Алонзо уважали за выслугу лет. Стариков в церкви всегда любили больше молодых и прощали им многое. В том числе и особенно — вещи, что в современном мире считались дикостью. Церковь вообще старалась не вмешиваться в служение старших священников без особой на то нужды, а косность и ригоризм испокон веку считались добродетелью аскезы и уважением к традициям. Что ж, как ни печально признавать, в этом был резон: стабильность ритуалов и жесткие границы успокаивают, дают ощущение почвы под ногами и прихожанам, и самим священникам. Успокаивают… и порой усыпляют, заставляя считать себя спасенным лишь потому, что отбил должное число поклонов и "Аве Мария". Вот только пробуждение от такого морока бывает весьма болезненным — Господь не преминет явить Свой гнев. Так не лучше ли оставаться бодрыми и в каждом движении души искать смысл, направление, баланс? Да, это требует бесконечной траты сил, зато не придется однажды проснуться посреди бушующего пламени.

Никки уехал уже давно, но дом все еще казался чересчур тихим и пустым. Порой Мартин даже открывал рот, чтобы начать разговор, и тут же его захлопывал, вовремя вспоминая, что разговаривать более не с кем, кроме Господа Бога. А к Нему вовсе необязательно обращаться вслух.

Как-то на закате Мартин возвращался домой. На улицах стояли контейнеры с торчащими из-под крышек ветками: с утра придет время “зеленого” мусора, а значит, надо будет выкатить и свой жбан на улочку позади сада. Маленький горшочек меж мусорников-гигантов привлек внимание. Сначала показалось, в нем пригрелась небольшая жаба. Мартин отступил, не желая пугать тварюшку, но потом присмотрелся внимательнее, наклонился, взял горшочек в руки. Провел пальцем по бугорчатой поверхности странного комка. Сбоку торчали три темных веточки и пахли подгнившей картошкой. 

— Тебя выгнали из дому, а, малыш? Не оценили твоей оригинальности? Что ж, я тоже не любитель… но не бойся, найдем тебе пристанище.

Глянув на часы и убедившись, что еще не слишком поздно, Мартин позвонил Эве. Она когда-то рассказывала, что растит каланхоэ и денежное дерево, значит и псевдолитос там придется ко двору. Эва от новости пришла в восторг и засыпала Мартина вопросами — какой малыш формы, цвета, и сухая ли в горшочке земля… Мартин, щурясь в вечернем свете фонарей, старался отвечать, но в итоге сдался:

— Приходи за ним хоть завтра, увидишь все сама! Я оставлю горшок на пороге.

Сбросив вызов, падре задумался: а зачем, собственно, ждать до завтра, если он стоит практически у Эвиного дома?

Она открыла ему, глядя в телефон. Одетая в тоненькую футболку, совсем не скрывавшую ложбинку грудей и едва достигавшую бедер совершенно голых ног.

— О Мадонна! — Мартин резко отвернулся.

— О Господи! Хоть бы предупредил, что придешь! Я думала, это соседка, она должна занести мне тарелку… Можешь поворачиваться! — крикнула Эва из глубины квартиры.

Мартин медленно обернулся. Крошечный коридорчик и комната за ним — вероятно, гостиная — были пусты. Уютно горели развешанные по стенам светильники, похожие на рождественские гирлянды с бумажными плафончиками. Вязаные кашпо с разноцветной традесканцией свисали с довольно высокого потолка у окна, на столике с зеркалом при входе лежали ключи от машины и стояло три маленьких, но гордых кактуса. Мартин поставил горшочек с псевдолитосом на пол — мало ли что, надо сначала проверить растение на паразитов.

— И не называй меня Мадонной!

— Что?! Нет, я… 

— Мог бы просто сделать комплимент! — она смеялась где-то за дверью, шурша одеждой; звонко вжикнула молния.

— Но разве Мадонна — это не комплимент? — невольно улыбнулся Мартин.

— Для меня — нет.

Одетая в привычные джинсы Эва вышла из комнаты, на ходу связывая волосы в хвост. Водолазка топорщилась изнаночным швом с биркой. 

— Образ Пресвятой Девы стал источником вдохновения для тысяч художников.

— А что в ней такого? — пожала плечами Эва. — Обычная ведь история: дала одному, а ребенка заставила растить — другого… 

Падре прикрыл рукой лицо и покачал головой.

— Вот почему ты всегда… За что ты Их так не любишь?

— А за что ты их так любишь? Людей, которых не знаешь, которые жили тысячи лет назад, о которых остались только переписанные, а то и выдуманные истории? Может, эти люди были совсем другими?

— Какая разница? — недоуменно спросил Мартин, вынырнув из-за руки, — какими они были? Вера — вещь более глобальная.

Дверь за спиной скрипнула. На пороге стояла женщина с голубым блюдом в руках и с хищным любопытством оглядывала Мартина.

— Простите… Эва, спасибо за помощь.

Эва кивнула и понесла тарелку на кухню.

— То есть они могли быть ворами и насильниками? — крикнула она оттуда.

— Нет, не могли!

Мартин плотно прикрыл за соседкой дверь.

— Чем докажешь? — высунулось румяное и лукаво улыбающееся лицо из-за кухонного косяка.

Падре моргнул:

— Почему я все еще с тобой разговариваю?

Эва засмеялась.

— Наверное, не теряешь надежды затащить в рай мою грязную грешную душонку. Но учти: я буду отбиваться!

Падре закатил глаза:

— Хотя бы свою душу не ругай, пожалуйста… 

— Ты ж мой красавец! — Мартин вздрогнул, но тут же понял, что Эва обращается к псевдолитосу. — Завтра же тебя пересажу и надеюсь, приживешься: они очень капризные, — пояснила она.

— Я мало знаю об этих растениях.

— Ага, так ты не в курсе, сколько такой стоит в магазине? Почти двести евро! Даришь мне дорогие подарки, — подмигнула Эва. Мартин фыркнул, ощущая, как краска приливает к щекам. 

— Да уж, всем подарком подарок: найден на мусорке, выглядит словно сдохшая жаба и почти так же воняет! Хотя бы поставь его у окна, — поморщился он.

— Нет, это отличный подарок, ваше преосвященство — лучшее пасхальное яйцо из всех, что я получала!

По дороге домой ему позвонил Никки. Рассказывал обо всякой невероятно важной чепухе: об учебе, долбоклюях из параллельного класса; о новой девочке, что пришла учиться в конце года. Она вяжет из ниток ловцы снов и цветные браслеты и подарила Никки один, а Никки сглупил, забыв снять подарок перед тем, как зайти в душ, и нитки полиняли друг на друга, что делать теперь? Сказать правду или соврать, что потерял?

В теплице вовсю ползли по стенам плети огурцов, хвалились тугими боками кочанчики салата. Снимая чуть влажную рубашку перед сном, Мартин осознал, что зима окончательно кончилась. И даже весна вот-вот обратится летом. Время надевать летнюю сутану, а зимнюю переложить лавандовыми веточками и засунуть в чехол. 

Леонардо ждал в кафе на самом берегу. Мартин сел так, чтобы открывался хороший вид на озеро, но тут же пожалел об этом: утренние лучи пускали зайчики по воде, резали глаза. Надо и солнечные очки достать, и шляпу. Не хватало еще обгореть… что за священник с облупившимся, словно у туриста, носом?!

Лео медленно крутил ложечкой в крохотной чашке почти черного густого кофе. Перед Мартином официант поставил капуччино, а пакетики сахара, повинуясь жесту, забрал назад. Ведь сахар мешает ощутить богатство вкуса.

— Ты не думаешь, что тесные отношения с девушкой, да еще такой молодой и красивой, не приличествуют священнику?

Мартин едва не поперхнулся, отставил чашку и вытер пенные усы. Кофе враз утратил свое очарование, осталась лишь горечь, которую хотелось выплюнуть. Леонардо настолько не доверяет ему?.. Следит за каждым шагом? Но поднявшееся возмущение нужно было усмирить: невиновный человек должен оставаться спокоен.

— Почему сразу неприличие? Это дружба — филия, сторгэ, если хочешь. Мы оба любим цветы. Когда я хожу к Джузеппе или Али, ты не задаешь мне странных вопросов!

— С Али у тебя чистая прагма, — ухмыльнулся Леонардо, глотнув кофе. — Чтобы он отпускал твоим беднякам овощи по скидке. Джузеппе… об него ты счищаешь лишний слой гордыни, о, это крепкий орешек!

— Когда он однажды придет на мессу, я посмотрю на твое лицо!

— Злорадство — грех не меньший, чем ложь.

— А кто здесь лжет? — поднял брови Мартин.

Лео опустил глаза, помолчал, постукивая ложечкой о блюдце.

— Я умолкаю, ибо ты мой добрый друг и любимый брат, — наконец сказал он. — Грех неосознанный все же легче по весу, чем намеренный.

— Я себя вполне контролирую, — отчеканил Мартин, начиная сердиться. — В моих помыслах по отношению к Эве ничего грязного нет!

Лео невесело усмехнулся:

— Не попади в ловушку Адама.

***

У нее серые глаза. И густые ресницы. Они были так близко. Щекотали щеку. А тихие слова казались раскаленными каплями металла, обжигали кожу. 

Мартин проснулся, глядя в серый потолок с бликами фонарей. Дыхание прерывалось, по телу проходили почти судороги. Это уже случалось раньше — состояние, когда легчайшее прикосновение воздуха, воды, хлопка, пальцев — все подливает масла в огонь. Случалось раньше. Но не возникало конкретного образа, лишь общее томление, изнуряющее, но все же преодолимое. В такие моменты Мартин вспоминал книги, что читал в тринадцать лет. Дышал и задерживал дыхание по восточным методикам. Представлял концентрические узоры бесконечных фракталов. Это помогало лучше всего. Если скрупулезно следить за каждой веточкой, то в итоге цвета потускнеют и орнамент погаснет, а с ним — и томление усмиренной плоти. Просто в этот раз чуть сложнее, и все. Но не невозможно. “Если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему”[4]. Мартин мог.

Некоторые толкователи Писаний и епископы в последние десятилетия стали смягчаться в вопросе самоудовлетворения для тех, кто не состоит в браке, но изменений общего закона все еще не последовало. Тем более для священников. А если так, то даже думать об этом — значит уже садиться на скамью подсудимых.

Но это не главное. Спонтанный скачок гормонов не мог бы выбить Мартина из колеи — ведь ему не семнадцать. После разговора с Леонардо он стал ловить себя на том, что думает об Эве. Пытался анализировать — действительно ли вспоминает о ней чаще, чем о других? Но попытки разобраться ожидаемо приводили к бесконечному циклу — стараясь не думать, Мартин думал вдвое чаще. О том, что Эва сказала бы на то или иное. О ее смехе. О том, как она скептично поднимает бровь или раздраженно дергает плечом.

Что же, и это возможно преодолеть. Должно быть возможно. Пост, еще один после Великого Поста. Но разве тот можно назвать настоящим постом? 

Все полки и шкафчики кухни опустели, заодно их удалось вымыть, зачистить и заново покрыть лаком — что давно планировалось, но все не доходили руки. Пришлось дважды ходить в магазин: первый опыт оказался неудачным. Мартин воздал хвалу небесам за то, что нашел пропитку для дерева "без запаха". И, хоть запах на самом деле все равно присутствовал, однако не приводил к мучительному головокружению и сухим спазмам над раковиной. Так и запишем: дышать растворителями во время поста — плохая идея.

Никакой еды. Никакой музыки. Никаких книг, кроме Одной Главной. Мартин побелил стену при входе в дом и отдраил пластиковые подставки для цветов. Из дома он выходил исключительно на необходимые служения, чертя прямые линии от церкви до церкви, словно рисуя магическую печать.

В саду прибавилось зелени — даже плетеное кресло пришлось убрать в подвал (его место занял эксперимент: вертикальная грядка клубники). В базилике Святой Анны в дальнем углу посыпалась шпаклевка там, где недавно меняли электрику. Нужно принести лестницу, снять верхний слой и покрыть новым. Нужно занять делом и руки, и голову. Только так возможно выстоять — не оставляя врагу и сотой доли дюйма для прорыва.